I

     Человек  в черном пытался укрыться в пустыне, а стрелок
преследовал его.

     Пустыня эта, - апофеоз всех пустынь, - громадная, растянулась
до  самого  неба  на  долгие парсеки по  всем  направлениям.
Белая,  слепящая,  обезвоженная и  безликая;  только  мутное
марево  горной гряды --- размытый набросок на горизонте  ---
да  сухие  пучки  бес-травы, что приносит и сладкие  сны,  и
кошмары,  и  смерть. Редкий надгробный камень был указателем
на  пути, а узенькая тропа, петляющая по щелочному насту ---
вот  и  все, что осталось от столбовой дороги, где  когда-то
давным-давно  ходили дилижансы. С тех пор  мир  сдвинулся  с
места. Мир стал пустым.

     Стрелок шел спокойно, не торопясь, но и времени даром не
тратя.  Дорожный  бурдюк обвивался вокруг его  пояса,  точно
раздувшаяся сосиска. Почти полный бурдюк воды. Не  один  год
совершенствовался стрелок в _кхефе_ и достиг пятого  уровня.
На  седьмом или восьмом он бы вообще не испытывал жажды;  он
бы  тогда  наблюдал  за тем, как его  тело  теряет  воду,  с
равнодушным вниманием отстраненного наблюдателя  и  увлажнял
бы  расщелины  этого тела и темные глубины его  пустот  лишь
тогда,  когда  разум  подсказывает,  что  это  действительно
необходимо. Но он не достиг ни седьмого уровня, ни восьмого.
Только  пятого. И поэтому жажда томила его, хотя он пока  не
испытывал   неодолимой  потребности  пить.  Это   ему   даже
нравилось. Это было романтично.

     Под  бурдюком --- револьверы. Его револьверы,  что  как
влитые  ложатся в руку. Два ремня крест-накрест  на  бедрах.
Две  кобуры промаслены так, что их не растрескает  даже  жар
этого  враждебного солнца. Ложи револьверов  ---  из  лучшей
сандаловой древесины, желтые, тщательно отполированные.  Две
кобуры, прикрепленные к поясу крепкой веревкой из сыромятной
кожи,  покачивались  при ходьбе, тяжело  ударяя  по  бедрам.
Медная  обшивка патронов в гнездах на патронташе  вспыхивала
и мерцала на солнце, отражая его лучи, точно гелиограф. Кожа
кобуры   едва   уловимо  потрескивала.  Револьверы   хранили
молчание.   Они  уже  пролили  кровь.  Здесь,  в  монотонной
стерильной пустыне, им незачем было шуметь.

     Его  одежда бесцветна, как дождь или пыль. Ворот рубахи
распахнут,  сыромятный шнурок свободно болтается в  пробитых
вручную   петельках.  Штаны  из  грубой  саржи  сморщены   и
растянуты где только можно.

     Он  встал  у пологой дюны (хотя песка в этой пустыне не
было  ---  один твердый сланец; и пронзительный  ветер,  что
пробуждался  всегда с наступлением темноты, поднимал  только
клубы  раздращающей  пыли, едкой, как  чистящий  порошок)  и
оглядел   растоптанные   останки   маленького   костерка   с
подветренной  стороны, с той стороны, откуда  солнце  уходит
раньше. Такие вот мелочи, --- знаки, подобные этому,  лишний
раз  подтверждающие человеческую сущность человека в черном,
---  доставляли ему самое настоящее удовольствие.  Губы  его
растянулись  в  подобие улыбки на изъеденных жаром  пустыни,
растресканных  в  струпья  останках  лица.  Он   присел   на
корточки.

     Человек  в  черном жег бес-траву. Бес-трава  здесь  ---
единственное, что_ будет_ гореть. Горит она масляным блеклым
пламенем.  И  горит  медленно. Люди из  приграничных  земель
говорили ему, что даже в огне ее обитают бесы. Они жгут бес-
траву, люди с границы, но в пламя не смотрят, говорят: бесы,
они  заворожат  тебя и заманят, и того,  кто  засмотрится  в
пламя,  утащат  к  себе.  А  потом какой-нибудь  еще  идиот,
которому хватит ума пялиться в пламя, увидит там тебя.

     Сожженная  трава, --- еще один символ  в  уже  знакомом
идеографическом  узоре, --- рассыпалась  серой  бессмыслицей
под  шарящей по кострищу рукою стрелка. Среди пепла не  было
ничего, лишь обгорелый кусок бекона. Стрелок задумчиво  съел
его.  Так было всегда. Уже два месяца он преследует человека
в  черном в этой пустыне, --- по нескончаемому, поразительно
однообразному  чистилищу пустоты, --- и до сих  пор  еще  не
нашел   никаких  следов:  только  эти  гигиенично-стерильные
идеограммы  пепла  костров. Ни разу ему не  попалось  какой-
нибудь банки, бутылки или же бурдюка (сам стрелок выкинул по
дороге  четыре  штуки, просто выбросил, как змея  сбрасывает
отмершую кожу).

     Быть может, эти кострища - послание, аккуратно выписываемое
по  буквам.  Захвати  порох._ Или:_ уже скоро  конец._  Или,
может  быть,  даже:_ Перекуси у Джо._ Не имеет значения.  Он
никогда не умел разбирать идеограммы. Если, конечно, то были
идеограммы. Когда он пришел, это кострище уже остыло, как  и
все  остальные. Он знал, что он близок к цели, но откуда  он
знал  ---  не  знал.  Это  тоже уже не  имеет  значения.  Он
поднялся, стряхнув пепел с рук.

     Никаких больше следов; ветер, острый, как бритва, уже срезал и
те  скупые  отпечатки, которые могли удержаться  на  твердом
сланце.   Даже  на  испражнения  своей  жертвы  стрелок   не
наткнулся  ни  разу.  Ничего.  Вообще  ничего.  Только   эти
остывшие  кострища вдоль древней торной дороги и  неумолимый
дальномер у него в голове.

     Он  уселся и позволил себе отхлебнуть воды из  бурдюка.
Оглядел  пустыню,  поднял  глаза к  солнцу,  что  спускалось
теперь  к  горизонту  по  дальнему  квадранту  неба.  Встал,
вытащил из-за пояса перчатки и принялся рвать бес-траву  для
своего   костра.   Костер  он  разложил   в   круге   пепла,
оставленного  человеком  в  черном.  Ирония  этого,  как   и
романтика   жажды,   показалась   стрелку   привлекательной.
Горькой, но привлекательной.

     Он не сразу достал свой кремень и кресало. Он дождался,
пока  последние проблески света дня не обратятся  в  летучее
марево  на  земле  под ногами, сузившись в злобно  оранжевую
полосу  на  однокрасочном западном горизонте.  Он  терпеливо
глядел  в  направлении юга, не надеясь и не  ожидая  увидеть
тоненькую струйку дыма от другого костра. Он просто смотрел,
потому что таковы были правила. Ничего. Он уже близок к цели
---  да, но относительно близок. Не так еще близок, чтобы  в
сумерках разглядеть дым.

     Он  высек  искру на охапку сухой измельченной  травы  и
улегся  на  землю, выбрав сторону против ветра,  чтобы  дым,
навевающий  грезы,  уносился в  пустыню.  Ветер,  разве  что
изредка поднимавший клубы вихрящейся пыли, был неизменен.

     Звезды над головою, немигающие, неизменны тоже. Миллионы
миров  и солнц. Головокружительные созвездия, холодное пламя
всех  первозданных оттенков. Пока он смотрел,  лиловый  цвет
неба   потускнел   и  стал  черным.  Прочертив   в   черноте
впечатляющую дугу, мелькнул и погас метеор. Пламя бросало  в
ночь   странные  тени,  пока  бес-трава  медленно  выгорала,
обращаясь в новый узор, --- не идеограмму, --- в простенькое
перекрестие   линий,   навевающее   смутный    ужас    своею
непоколебимостью,  что отметала любую  бессмыслицу.  Он  сам
выписал  этот  узор,  который не был  искусным,  ---  только
осуществимым.  О  черном и белом повествовал  тот  узор.   О
человеке,  который  поправил бы  перекосившуюся   картину  в
незнакомом   гостиничном  номере.  Костер  горел  медленным,
ровным   пламенем,  в  раскаленной  его  сердцевине  плясали
фантомы. Стрелок их не видел. Он спал. Два узора, творчество
и  ремесло,  слились  в  один. Ветер стонал.  Капризные  его
порывы то и дело хватали дурманящий дым и, кружась, обвевали
стрелка. И иногда клубы дыма прикасались к нему. Они творили
сны,  подобно  тому,  как едва уловимое  раздражение  творит
жемчужину в ракушке устрицы. Иной раз стрелок стонал  вместе
с  ветром.  Но звезды были безучастны к стонам стрелка,  как
безучастны они к человеческим войнам, распятиям, воскресению
из мертвых. И это тоже ему бы понравилось.

III

     Браун  разбудил  его  через  пять  часов.  Было  темно.
Единственный  проблеск  света ---  тускло-багровое  мерцание
угольков в очаге.

     --- Твой мул приказал долго жить, --- сказал Браун. ---
Жрать готово.

     --- Как?

     ---  Сварено  и пожарено, как иначе? Очень разборчивый,
да?

     --- Нет, я про мула.

     --- Просто лег и не встал. Видно же, старый был мул. --
- И извиняющимся тоном: --- Золтан склевал глаза.

     --- Ага. --- Этого следовало ожидать. --- Ну да ладно.

     Когда  они уселились у одеяла, что служило здесь вместо
стола,  Браун  еще  раз  изумил стрелка,  испросив  краткого
благословения: дождя, здоровья и просветления душе.

     --- А ты веришь в загробную жизнь? --- спросил стрелок,
пока   Браун  подкладывал  на  тарелку  ему  три   дымящихся
кукурузных початка.

     Браун кивнул.

     --- Сдается мне, это она и есть.

V

     Он купил мула в Прайстауне, и, когда добрался до Талла,
мул  еще  был полон сил. Солнце зашло час назад, но  стрелок
продолжал  идти, ориентируясь поначалу на отблески городских
огней  в небе, а потом --- на сверхъестественно чистые звуки
кабацкого  пианино, наигрывающего Эй, Джуд.  Дорога  заметно
расширилась, как река, вбирающая в себя притоки.

     Лес  уже  давно остался позади, сменившись уродливым  и
унылым пейзажем деревенской глубинки: безбрежные заброшенные
поля,  заросшие  низким  кустарником и  тимофеевкой,  жалкие
лачуги,  унылые, опустошенные поместья, хранимые сумрачными,
словно бы погруженными в тяжкие думы особняками, где теперь,
вероятно,  бродили демоны; пустые покинутые  хибары,  откуда
люди  ушли  либо сами, по собственной воле, либо  что-то  их
вынудило   уйти;   редкую  хижину  удержавшегося   поселенца
выдавало разве что одинокое мерцание точечки света  во  тьме
ночи,   а   когда   день  ---  угрюмое,  явно  вырождающееся
семейство, молча трудившееся на своем поле. Здесь в основном
сеяли   кукурузу,  но  изредка  попадались  бобы  и   горох.
Случалось  даже, что какая-нибудь отощавшая  коровенка  тупо
таращилась  на стрелка сквозь прореху в ободранной  ольховой
изгороди.  Четыре  раза  мимо проехали  дилижансы:  два  ---
навстречу,  два  --- в ту же сторону, что  и  стрелок.  Эти,
которые  обогнали  его,  были почти  пусты,  а  в  тех,  что
катились  в обратную сторону, к северному лесу, народу  было
побольше.

     То  был  уродливый край. С тех пор, как стрелок покинул
Прайстаун,  дождь  шел два раза, и оба раза  ---  как  будто
нехотя.  Даже  трава-тимофеевка  была  желтой  и  как  будто
подавленной.  Уродливый край. И никаких  следов  человека  в
черном. Но, возможно, он сел в дилижанс.

     Дорога изогнулась. Сразу же за поворотом стрелок остановился,
прикрикнув  на  мула,  и  поглядел вниз,  на  Талл.  Городок
расположился  на  дне  круглой,  как  чашка,   долины,   ---
поддельный камушек в дешевой оправе. Кое-где горел  свет,  в
основном  все огни скучились там, где звучала музыка.  Улиц,
на  первый взгляд, было четыре: три --- под прямым  углом  к
проезжему  тракту,  вроде как главной  улице  городка.  Быть
может,  тут  есть  ресторанчик.  Сомнительно,  впрочем,   но
вдруг... стрелок снова прикрикнул на мула.

     Теперь вдоль дороги стояли отдельные дома, но почти все, ---
по-прежнему, --- пустые. Стрелок миновал крохотное кладбище.
Заплесневелые, покосившиеся деревянные плиты давно утонули в
буйно  разросшейся  бес-траве.  Еще,  наверное,  пять  сотен
футов,  и  стрелок  прошел  мимо  изжеванного  указателя   с
надписью: ТАЛЛ.

     Краска пооблупилась, так что разобрать надпись на указателе
стало   почти  невозможно.   Чуть  подальше  был  еще   один
указатель,  но  стрелок так и не сумел  прочитать,  что  там
написано.

     Дурашливый хор полупьяных голосов поднялся в последнем протяжном
куплете  Эй,  Джуд,  ---  "Наа-наа-наа  наа-на-на-на...  эй,
Джуд...", --- едва стрелок вступил в черту городка. Звук был
мертвым,  как  гудение ветра в дупле прогнившего  дерева.  И
лишь   прозаическое  бренчание  кабацкого  пианино  удержало
стрелка от серьезных раздумий о том, уж не вызвал ли человек
в черном призраков, чтобы населить ими заброшенный город. Он
улыбнулся подобной мысли.

     На улицах были люди. Немного, но были. Три дамы, --- все
три  в  черных  брюках и одинаковых матросских  блузах,  ---
прошли мимо стрелка по другой стороне дороги, подчеркнуто на
него  не  глядя. Их лица, казалось, плыли над  неразличимыми
под  просторной одеждой телами, точно громадные  бейсбольные
мячи,  только  мертвенно-бледные и с глазами. Мрачного  вида
старик  в соломенной шляпе, крепко сидящей на самой макушке,
наблюдал  за ним со ступеней крыльца заколоченной бакалейной
лавки.  Худющий  портной, занятый  с  поздним  клиентом,  на
мгновение  прервал  работу и проводил стрелка  взглядом;  он
даже  приподнял  лампу  в  окне,  чтоб  разглядеть  получше.
Стрелок кивнул. Ни портной, ни клиент не кивнули в ответ. Он
буквально физически ощущал, как взгляды их впились в  кобуры
на  ремнях,  низко опоясывающих его бедра.  Мальчишка,  лет,
должно быть, тринадцати, и подружка его перешли через улицу,
помедлив  лишь  на  секунду.  Шаги  их  поднимали  маленькие
облачка  пыли, зависающие в воздухе. Почти все  фонари  были
разбиты.   Горело  лишь  несколько,  но  их   стекла   давно
потускнели  от  загустевшего масляного нагара.  Была  тут  и
платная конюшня. Должно быть, держалась она только тем,  что
через городок проходил маршрут рейсовых дилижансов. Сбоку от
разверстой    утробы   конюшни   трое   мальчишек    сидели,
нахохлившись, вокруг расчерченного в пыли поля для  шариков,
и молча смолили самодельные папиросы из кукурузных обверток.
Их длинные тени пролегли через дворик.

     Стрелок провел мимо них мула и заглянул в сумрачные глубины
конюшни.  Единственная лампа еле-еле коптила.  В  ее  жидком
свете  вздрагивала и плясала тень, --- долговязый нескладный
старик  в  комбинезоне  на  голое тело  поддевал  громадными
вилами  большие охапки сена и размашисто переваливал  их  на
сеновал.

     --- Эй! --- позвал стрелок.

     Вилы дрогнули, и хозяин с раздражением обернулся.

     --- Себе поэйкай!

     --- У меня мул.

     --- Хорошо тебе.

     Стрелок  швырнул  в полутьму золотой. Тяжелую,  неровно
обточенную  по  краям  монету. Сверкнув,  она  зазвенела  на
старых, посыпанных сечкою досках.

     Хозяин  вышел  вперед,  наклонился,  поднял  монету   и
подозрительно покосился на стрелка. На мгновение взгляд  его
задержался на ружейных ремнях, и конюх кисло кивнул.

     --- Надолго думаешь его оставить?

     --- На ночь. Может, на две. А может, и больше.

     --- У меня нету сдачи.

     --- Сдачи не надо.

     --- Кровавые денежки, --- буркнул хозяин.

     --- Что?

     --- Ничего. --- Хозяин подхватил уздечку и повел мула в
сарай.

     ---   Оботри   его  хорошенько!  ---  крикнул   стрелок
вдогонку. Старик даже не обернулся.

     Стрелок вышел к мальчишкам, скорчившимся вокруг поля для
шариков.   Они  наблюдали  за  всей  перепалкой  с  каким-то
презрительным интересом.

     ---  Идет  игра? --- спросил стрелок, пытаясь  завязать
разговор.

     Нет ответа.

     --- Вы, пижоны, здесь, что ли, живете? В городе?

     Нет ответа.

     Один из мальчишек вынул изо рта лихо скрученную папиросу из
кукурузной  обвертки,  зажал в  кулаке  зеленый  шарик,  ---
кошачий  глаз,  ---  и пульнул его в круг  на  земле.  Шарик
ударил  в  "квакушку" и выбил ее за пределы  поля.  Парнишка
поднял свой кошачий глаз и приготовился к новому "выстрелу".

     --- Тут есть где-нибудь ресторан? --- спросил стрелок.

     Один из них, самый младший, соизволил-таки поднять голову.
Уголок его рта украшала здоровая блямба лихорадки, а глаза у
мальчишки  все  еще  были  бесхитростны  и  простодушны.  Он
смотрел  на  стрелка с затаенным, словно бы  льющимся  через
край удивлением. Так трогательно, так пугающе.

     --- Если надо пожрать, у Шеба бывает мясо. Бифштексы.

     --- Это в том кабаке?

     Мальчик кивнул, но на этот раз ничего не  сказал. Глаза его
товарищей сделались вдруг колючими и враждебными.

     Стрелок поднес руку к полям своей шляпы.

     ---  Благодарствую. Было приятно узнать, что у  кого-то
еще в этом городе остались мозги, чтобы хоть что-то сказать.

     Он  прошествовал  мимо, поднялся на  дощатый  настил  и
зашагал  вниз  по улице к заведению Шеба. За спиной  у  него
прозвучал звонкий презрительный голос кого-то из тех, двоих.
Совсем еще детский дискант:

     ---  Травоед!  И  давно,  интересно,  ты  дрючишь  свою
сестру, Чарли? Травоед!

     У  входа   в кабак горели аж три керосиновых лампы,  по
одной  с  каждого  боку и еще одна ---  прямо  над  дверьми,
сильно  смахивающими по форме на крылья летучей мыши. Пьяный
хор,  подвывающий  Эй, Джуд уже выдохся, и пианино  бренчало
теперь  какую-то  другую,  но тоже старинную  песню.  Голоса
шелестели,  словно  рвущиеся  нити.  Стрелок  на   мгновение
замешкался  на  пороге, заглянув внутрь. На  полу  ---  слой
древесных  опилок.  У колченогих столов  ---  плевательницы.
Стойка  --- обычная доска, укрепленная на козлах  для  пилки
дров.  За  нею  --- заляпанное зеркало, в котором  отражался
тапер,  непременно  сутулый на своей непременной  вертящейся
табуретке. Передняя панель пианино была снята, так что ничто
не мешало обозревать, как деревянные молоточки скачут вверх-
вниз, пока эта хитрая штука играет. Буфетчица. Светловолосая
женщина  в  грязном голубом платье. Одна брителька подколота
английской булавкой. Посетителей человек этак шесть.  Должно
быть,  все  местные; скучковались они в  глубине  залы,  где
методично  нажирались и равнодушно поигрывали в "Не  зевай".
Еще  с  пол-дюжины  сгрудились у пианино.  Еще  четверо  или
пятеро  ---  у  стойки.  И  старик с  всклокоченными  седыми
космами,  повалившийся  на столик у  самых  дверей.  Стрелок
вошел.

     Головы повернулись, как на шарнирах. Взгляды уперлись в
стрелка  и  его  револьверы. На мгновение все  затихло,  вот
только  рассеянный тапер так и продолжал наяривать на  своем
пианино. А потом женщина за стойкой поморщилась, и все стало
как прежде.

     ---  Не  зевай, --- сказал кто-то из игроков в  углу  и
побил  червонную  тройку четверкой  пик,  сбросив  все  свои
карты. Тот, чья тройка ушла, смачно выругался, передал  свою
ставку, а следующий за ним стал сдавать карты по-новой.

     Стрелок подошел к стойке вплотную.

     --- Это у вас подают бифштексы? --- спросил он.

     ---  А  то. --- Она смотрела ему прямо в глаза.  Должно
быть,  когда-то, в начале, она была даже красива, но  теперь
лицо ее поистаскалось, а на лбу красовался лиловый изогнутый
шрам.  Она густо его запудривала, но нехитрая эта уловка  не
скрывала  рубец,  а скорей привлекала к нему  внимание.  ---
Только оно денег стоит.

     ---  Представляю себе. Давай, значит, мне три бифштекса
и пиво.

     И  снова --- едва уловимый сдвиг во всей атмосфере. Три
бифштекса.  Рты  наполнились  слюною,  языки  впитали  ее  с
неторопливым и сладострастным смаком. Три бифштекса.

     --- Это выйдет тебе в пять баксов. Вместе с пивом.

     Стрелок выложил на стойку золотой.

     Взгляды как будто прилипли к монете.

     Прямо  за  стойкою, слева от зеркала, стояла жаровня  с
тлеющими  углями.  Буфетчица нырнула  в  какую-то  маленькую
комнатушку  сразу же за жаровней и вернулась  уже  с  куском
мяса, уложенным на бумажке. Явно не щедрой рукой отрезав три
жалких   ломтя,   она  швырнула  их  на   решетку   жаровни.
Поднявшийся  запах сводил с ума. Стрелок,  однако,  стоял  с
равнодушным  видом, осознавая, конечно, но как бы  вскользь,
чуть  сбившийся  ритм пианино, заминку в  игре  картежников,
косые взгляды завсегдатаев.

     Тот мужик, подбиравшийся к нему сзади, был уже на полпути
к  своей цели, когда стрелок увидел его отражение в зеркале.
Почти совсем лысый мужик. Рука его судорожно сжимала рукоять
огромного охотничьего ножа, прикрепленного к поясу на  манер
кобуры.

     --- Сядь на место, --- спокойно сказал стрелок.

     Лысый   остановился.  Его  верхняя  губа  приподнялась,
непроизвольно --- как будто оскалился пес. На мгновение  все
замерло  в  тишине. А потом он вернулся к своему столику,  и
снова все стало, как прежде.

     Пиво  подали  в  здоровом  стеклянном  бокале,  правда,
надтреснутом.

     ---   У   меня  нету  сдачи,  ---  вызывающе   объявила
буфетчица.

     --- Сдачи не надо.

     Она   сердито   кивнула,  как  будто  эта  демонстрация
финансового  благополучия, пусть даже и крайне выгодная  для
нее, неимоверно ее взбесила. Она, впрочем, взяла его золото,
а  еще  через  пару  минут  на мутной  тарелке  сомнительной
чистоты появились бифштексы, так и не прожаренные по краям.

     --- А соль у вас есть?

     Она извлекла из-под стойки солонку.

     --- Хлеб?

     --- Хлеба нет.

     Он  знал,  конечно, что это --- ложь,  однако  не  стал
настаивать.   Лысый  таращился  на  него  своими   синюшными
глазами, руки его на растрескавшемся, выщербленном столе  то
сжимались в кулаки, то вновь разжимались. Ноздри раздувались
в пульсирующем ровном ритме.

     Спокойно, даже с какою-то вкрадчивой мягкостью, стрелок
приступил к еде. Разрезая шмат мяса на маленькие кусочки, он
вилкою  отправлял их в рот, стараясь не думать  о  том,  чем
откармливали коровенку перед тем, как прирезать.

     Он  почти все доел и собирался уже заказать еще пива  и
свернуть папиросу, как вдруг чья-то рука легла ему на плечо.

     Внезапно он осознал, что в зале опять стало тихо. Он буквально
почувствовал,  как напряжение сгустилось в воздухе.  Стрелок
обернулся. Его взгляд уперся в лицо старика, который спал  у
дверей,  когда  он вошел. Лицо это было ужасно.  Запах  бес-
травы  ---  как  наплыв  зловонного  испарения.  Глаза  его,
застывшие,  жуткие,  --- широко распахнутые,  сияющие  глаза
человека,  который глядит, но не видит. Взгляд, направленный
внутрь, в стерильный, выхолощенный ад неподвластных контролю
сознания грез, выпущенных на свободу снов, что поднялись  из
вонючих трясин подсознания.

     Женщина за стойкой издала слабый стон.

     Растресканные губы скривились, раскрылись, обнажая зеленые, точно
замшелые, зубы, и стрелок про себя подумал: "Он уже даже  не
курит ее. Он жует. Он и вправду жует ее."

     И дальше: "Он же мертвый. Наверное, год как помер."

     И потом еще: "Человек в черном".

     Они   смотрели  друг  на  друга:  стрелок   и   старик,
перешагнувший уже грань безумия.

     Он  заговорил, и стрелок буквально опешил  ---  к  нему
обращались Высоким Слогом!

     --- Сделай милость, потешь старика, стрелок. Не пожалей
золотой. Один золотой --- такая безделица.

     Высокий Слог. В первый момент разум стрелка отказался его
воспринять.  Прошло столько лет, --- Боже правый!  ---  века
прошли, тысячелетия; никакого Высокого Слога давно уже  нет.
Он --- последний. Последний стрелок. Все остальные...

     Ошеломленный, он сунул руку в нагрудный карман и достал
золотую  монету. Растресканная исцарапанная рука протянулась
за  нею, нежно погладила, подняла вверх так, чтобы в  золоте
отразилось  маслянистое  мерцание керосиновых  ламп.  Монета
отбросила  в полумрак сдержанный гордый отблеск: золотистый,
багровый, кровавый.

     ---     Ааааххххххх...    ---    Невнятное    выражение
удовольствия. Пошатнувшись, старик развернулся и двинулся  к
своему столику, держа монету на уровне глаз. Вертел ее так и
этак, бахвалясь.

     Кабак быстро пустел. Двери, --- крылья летучей мыши, ---
бешено  хлопали,  ходя ходуном. Тапер  с  треском  захлопнул
крышку  своего  инструмента и широченными шутовскими  шагами
вышел следом за остальными.

     --- Шеб! --- Крикнула женщина ему вдогонку, голос ее --
- странная смесь страха и злобы. --- Шеб, сейчас же вернись!
Что за черт!

     Старик тем временем вернулся за столик. Он крутанул золотую
монету  на  выщербленной доске, полумертвые  его  глаза,  не
отрывась,  следили за нею, --- завороженные,  пустые.  Когда
монета остановилась, он крутанул ее еще раз, потом ---  еще,
его веки отяжелели. Четвертый --- и голова его упала на стол
еще даже прежде, чем остановилась монета.

     ---   Ну   вот,  ---  с  тихим  бешенством  проговорила
буфетчица. --- Всех клиентов мне распугал. Доволен?

     --- Вернутся, куда они денутся, --- отозвался стрелок.

     --- Но уж не сегодня.

     --- Кто он? --- Стрелок указал на травоеда.

     ---  А  не  пошел  бы  ты...  ---  она  предложила  ему
совершить технически неисполнимый акт мастурбации.

     --- Я должен знать, --- терпеливо проговорил стрелок. -
-- Он...

     --- Он так смешно говорил с тобой, --- сказала она. ---
Норт в жизни так не говорил.

     --- Я ищу одного человека. Ты должна его знать.

     Она уставилась на него, гнев ее остывал. Она словно что-то
прикидывала   про  себя,  а  потом  в  глазах  ее   появился
напряженный  и влажный блеск, который стрелок уже  видел  не
раз. Покосившееся строение что-то выскрипывало задумчиво про
себя.  Где-то  истошно  лаяла  собака.  Стрелок  ждал.   Она
увидела,  что  он  понял,  и блеск сменился  безысходностью,
немым желанием, у которого не было голоса.

     --- Мою цену ты знаешь, --- сказала она.

     Он не сводил с нее глаз. В темноте шрама будет не видно.
Ее  тело  не  смогли  подточить ни  пустыня,  ни  песок,  ни
ежедневный  тяжелый  труд. Оно было вовсе  не  дряблым,  ---
худым,  подтянутым.  И когда-то она была  очеь  хорошенькой,
может  быть,  даже красивой. Но это уже не  имело  значения.
Даже   если  б  в  сухой  и  бесплодной  черноте  ее  утробы
копошились  могильные  черви, это  бы  все  равно  не  имело
значения. Все было предопределено.

     Она закрыла руками лицо. В ней остались еще хоть какие-то
соки, --- чтобы заплакать, хватило.

     ---  Не  смотри!  Не  надо так на  меня  смотреть!  Это
нечестно!

     --- Прости, --- сказал стрелок. --- Я не хотел.

     --- Вы все не хотите! --- выкрикнула она ему в лицо.

     --- Погаси свет.

     Она плакала, не отнимая рук от лица. Ему нравилось, что
она  закрывает лицо руками. Не из-за шрама, нет, просто  это
как  бы  возвращало  ей если не девственность,  то  какую-то
девическую  стыдливость.  Булавка,  что  держала  брительку,
тускло  поблескивала в масляном свете ламп.

     --- Погаси свет и запри дверь. Он ничего не утащит?

     --- Нет, --- прошептала она.

     --- Тогда гаси свет.

     Она  так и не убрала рук с лица, пока не зашла  ему  за
спину.  Она  тушила  коптящие лампы,  одну  за  другой,  ---
подкрутив  фитиль, задувала пламя. А потом, в  темноте,  она
взяла  его за руку. И рука была теплой. Она увела его  вверх
по  ступеням.  Там не было света, и было не  нужно  скрывать
свое совокупление.

VII

     Он  заявился под вечер, в тот день, когда умер Норт,  и
ветер   разбушевался,  разнося  пылью  верхний  слой  почвы:
взметал  в  воздух  песчаную пелену, вырывал  с  корнем  еще
недозревшую  кукурузу. Кеннерли запер  конюшню,  повесив  на
двери  висячий  замок,  торговцы, державшие  лавки,  закрыли
ставнями окна и заложили их досками. Небо было желтым, цвета
заскорузлого сыра, и облака неслись в небе, как будто там, в
безбрежных  просторах пустыни, над которой они только-только
промчались, они видели что-то такое, что их напугало.

     Приехал он в дребезжащей повозке. Ее парусиновый верх громко
хлопал  на продувном ветру. За ним наблюдали, как он въезжал
в  городок, и старик Кеннерли, который лежал у окна,  сжимая
одною  рукою бутылку, другою --- распутную горячую плоть,  а
именно  левую грудь своей второй дочки, решил не  открывать,
если тот постучит. Как будто его, Кеннерли, нету дома.

     Но человек в черном проехал мимо, не поворотив гнедого,
который  тянул  его на ходу разваливающуюся повозку.  Колеса
вращались,  взбивая  пыль, и ветер жадно  хватал  ее,  унося
прочь.   Должно  быть,  он  был  священником  или   монахом:
облаченный  в черную сутану, запорошенную пылью,  с  широким
капюшоном, покрывавшим всю голову и скрывавшим лицо.  Сутана
развевалась   и  хлопала  на  ветру.  Из-под  полы   торчали
квадратные носки тяжелых сапог с крупными пряжками.

     Остановился он у заведения Шеба. Там же и привязал коня, который,
пофыркивая, свесил голову и принялся тыкаться носом в землю.
Развязав веревку, скреплявшую парусину на задке повозки,  он
вытащил старый потертый дорожный мешок, закинул его за плечо
и  вошел,  распахнув  створки  дверей,  исполненные  в  виде
крыльев летучей мыши.

     Элис уставилась на него с нескрываемым любопытством, но
больше   никто  не  заметил,   как  он  вошел.  Все  изрядно
укушались.  Шеб наигрывал методистские гимны в рваном  ритме
рэгтайма.  Убеленные сединами лоботрясы, которые подтянулись
в  тот день пораньше, чтобы переждать бурю и помянуть в бозе
почившего  Норта,  уже  охрипли  от  громкого  пения.   Шеб,
упившийся  вдрыск, опьяненный к тому же сознанием того,  что
сам  он  еще  не откинул копыта, играл с каким-то  неистовым
пылом. Пальцы так и летали по клавишам.

     Хриплые вопли не перекрывали воя ветра снаружи, но иной раз
казалось, что гул человеческих голосов, бросает ему  дерзкий
вызов.  Пристроившись  в уголке,  Закари  закинул  юбки  Эми
Фельдон  ей  на  голову  и рисовал у нее  на  коленях  знаки
Зодиака.  Еще  несколько женщин ходили, что  называется,  по
рукам.   Похоже,   все   пребывали  в  каком-то   горячечном
возбуждении.   Но   мутный  свет  затененного   бурей   дня,
проникавшей   сквозь  створки  входной   двери,    казалось,
смеется над ними.

     Норта  положили в центре зала на двух сдвинутых  вместе
столах.  Носки его сапог образовали таинственную букву  "V".
Нижняя челюсть отвисла в вялой усмешке, хотя кто-то все-таки
удосужился закрыть ему глаза и положить на них по монетке. В
руки,  сложенные на груди, вставили пучок бес-травы.  Воняло
от Норта ужасно. Как ядовитыми испарениями.

     Человек в черном снял капюшон и подошел к стойке. Элис молча
наблюдала  за  ним,  ощущая  тревогу  пополам  со  знакомым,
сокрытым в самых глубинах ее естества желанием. Он не  носил
никаких  отличительных знаков духовного сана, хотя  само  по
себе это еще ничего не значило.

     ---  Виски,  ---  сказал он. Голос его был  приятным  и
мягким. --- Только хорошего виски.

     Она пошарила под прилавком и достала бутылку "Стар". Она
могла бы всучить ему местной сивухи, выдав ее за лучшее, что
у  них есть, однако делать этого не стала. Пока она наливала
ему,  человек в черном не отрываясь смотрел на нее.  У  него
были  большие,  как  будто светящиеся  изнутри  глаза.  Было
слишком  темно, чтобы точно определить их цвет.  Ее  желание
все  нарастало.  Пьяные вопли и выкрики не  умолкали  ни  на
мгновение. Шеб, никудышний кастрат, играл о солдатах Христа,
и  кто-то уговорил тетушку Милли спеть. Ее голос, скрипучий,
противный,  врезался  в пьяный гул голосов,  точно  топор  с
тупым лезвием в череп теленка на бойне.

     --- Эй, Элли!

     Она пошла принимать заказ, возмущенная и немного обиженная
молчанием незнакомца, возмущенная взглядом его странных глаз
непонятного  цвета и своим неугомонным жжением в  паху.  Она
боялась  своих желаний. Они были капризны. И не  подчинялись
ей. Желания эти могли быть симптомом некоторых изменений,  а
те  в свою очередь --- признаком надвигающейся уже старости,
того  состояния,  которое  в Талле  всегда  было  кратким  и
горьким, как зимний закат.

     Бочонок с пивом уже опустел. Она вскрыла еще один. Уж лучше
все  сделать самой, чем просить Шеба. Конечно, он  прибежит,
как пес, которым, собственно, он и был --- псом, прибежит по
первому зову, и либо прищемит себе пальцы, либо прольет  все
пиво. Пока она занималась с бочонком, незнакомец смотрел  на
нее. Она чувствовала его взгляд.

     ---  Много  у вас тут народу, --- сказал он, когда  она
возвратилась  за  стойку.  Он еще не  притронулся  к  своему
виски, а просто катал стакан между ладонями, чтобы согреть.

     --- Поминки, --- сказала она.

     --- Я заметил покойного.

     ---  Никчемные  люди,  ---  сказала  она  со  внезапною
ненавистью. --- Они все никчемные люди.

     --- Это их возбуждает. Он умер. Они --- еще нет.

     ---  Они  смеялись  над ним при жизни.  Они  не  должны
издеваться над ним и теперь. Это неправильно. Это... --- Она
запнулась, не зная, как выразить, что это и как это мерзко.

     --- Травоед?

     --- Да! А что еще у него было в жизни?

     В тоне ее явственно слышалось обвинение, но он не отвел
глаз,  и  она  вдруг почувствовала, как кровь прилила  ей  к
лицу.

     ---  Простите.  Вы,  наверное, священник?  Вам,  должно
быть, противно все это?

     --- Я не священник и мне не противно. --- Одним глотком
он  осушил  стакан  виски  и даже  не  сморщился.  ---  Еще,
пожалуйста.

     --- Сначала мне бы хотелось увидеть, какого цвета у вас
наличность. Простите за бедность речи.

     --- Нет надобности извиняться.

     Он  выложил  на прилавок серебряную монету,  толстую  с
одного  конца  и потоньше --- с другого, и она сказала,  как
скажет потом:

     --- У меня нету сдачи.

     Он  лишь мотнул головой и с рассеянным видом глядел  на
стакан, пока она наливала.

     --- Вы у нас только проездом? --- спросила она.

     Он  долго  молчал, и она собралась уже  повторить  свой
вопрос, как вдруг он раздраженно тряхнул головой.

     --- Не надо сейчас говорить банальностей. В присутствие
смерти.

     Она отпрянула, обиженная и пораженная. Он, должно быть,
солгал,  когда  сказал ей, что он --- не священник.  Солгал,
чтобы ее испытать. Такова была ее первая мысль.

     ---  Он  тебе нравился, --- произнес незнакомец  этаким
катерогичным тоном. --- Правда?

     ---   Кто?  Норт?  ---  Она  рассмеялась,  прикинувшись
раздраженной,  чтобы скрыть смущение. --- Я думаю,  что  вам
лучше...

     ---  Ты  --- добрая, и сейчас ты немного напугана,  ---
продолжал  он. --- А он жевал травку. Заглядывал  с  черного
хода  в ад. И вот он -- - смотри. И дверь за ним даже успели
захлопнуть,  а ты думаешь, будто ее не откроют, дверь,  пока
не придет твое время переступить тот порог, верно?

     --- Вы что, пьяны?

     ---  Мишту  Нортон. Он мертв, --- с неожиданной  злобою
вымолвил человек в черном. --- Мертв как и всякий.  Как  ты.
Как все вы.

     --- Убирайтесь отсюда.

     В  душе у нее поднималась холодная дрожь отвращения, но
от низа живота по-прежнему исходило тепло.

     ---  Все  в  порядке, --- сказал он мягко.  ---  Все  в
полном порядке. Подожди. Просто подожди и увидишь.

     Глаза у него --- голубые. Как-то вдруг в голове у нее стало
легко, словно она приняла дурманящего снадобья.

     --- Видишь? --- спросил он. --- Ты видишь?

     Она тупо кивнула, и он рассмеялся --- звонким, сильным и
чистым  смехом.  Все как один обернулись к  нему.  Он  обвел
взглядом  зал, внезапно сделавшись центром внимания  как  по
какому-то  неведомому волшебству. Тетушка Милли запнулась  и
замолчала, только отзвук высокой скрипучей ноты еще  дрожал,
растекаясь в воздухе. Шеб сбится с ритма и остановился.  Все
с  беспокойством  уставились на чужака.  Снаружи  по  стенам
строения шуршал песок.

     Тишина затянулась. У Элис перехватило дыхание --- оно как
будто  застряло в горле. Она опустила глаза и увидела вдруг,
что  обеими  руками  сжимает  живот  под  стойкой.  Они  все
смотрели  не него. Он --- на них. Потом он опять  рассмеялся
этим   сильным  свободным  смехом.  Только  никто  не  хотел
смеяться вместе с ним.

     ---  Я  покажу вам чудо! --- выкрикнул он. Но они  лишь
смотрели  во  все  глаза,   как смотрят  послушные  дети  на
фокусника  ---  только дети, которые уже выросли  для  того,
чтобы верить в его чудеса.

     Человек в черном рывком подался вперед, и тетушка Милли
отшатнулась  от него. Он свирепо оскалился и шлепнул  ее  по
широкому   пузу.   Она  издала  какой-то   хриплый   всхлип,
неожиданно для себя, и человек в черном запрокинул голову.

     --- Так лучше, правда?

     Тетушка Милли всхлипнула еще раз, потом вдруг разрыдалась и не
разбирая  дороги  бросилась за порог.  Все  остальные  молча
смотрели  ей вслед. Буря начиналась уже по-настоящему:  тени
мчались  друг  за  другом,   вздымаясь  и  опадая  на  белой
циклораме  небес. Какой-то мужчина, застывший  у  пианино  с
позабытой кружкою пива в руке, издал хриплый тяжелый стон.

     Человек в черном встал перед Нортом, глядя на него сверху вниз
и  ухмыляясь.  Ветер выл и вопил снаружи. Что-то  тяжелое  и
большое ударилось в стену таверны и отскочило прочь. Один из
мужчин, что стояли у стойки, неожиданно встрепенулся и вышел
на  улицу  нетвердою запретающейся походкой, в  чем-то  даже
гротескной.  Очередью  внезапных сухих раскатов  прогрохотал
гром.

     ---  Хорошо,  ---  человек  в  черном  осклабился.  ---
Замечательно. Что ж, приступим.

     Старательно целясь, он принялся плевать Норту в лицо. Слюна
заблестела на лбу у покойного, стекая жемчужными каплями  по
крючковатому носу.

     Руки Элис под стойкою заработали еще быстрее.

     Шеб, неотесанная деревенщина, расхохотался, да так, что
аж   согнулся  пополам.  Он  поперхнулся  и  начал  кашлять,
отхаркивая   липкие   комки  мокроты.   Человек   в   черном
одобрительно   рыкнул  и  постучал   его   по   спине.   Шеб
ухмыльнулся, сверкнув золотым зубом.

     Кое-кто убежал. Остальные сгрудились вокруг Норта. Теперь
уже все лицо его, сморщенная шея, прикрытая дряблою складкой
второго  подбородка, и верх груди блестели от  жидкости  ---
такой  драгоценной  в  этом засушливом  краю.  А  потом  все
застыло.  Как по команде. Слышалось только дыхание, тяжелое,
хриплое.

     Человек в черном внезапно подался вперед и, согнувшись,
перелетел  через  труп,  описав дугу  в  воздухе.  Это  было
красиво,  как  всплеск  воды.  Он  приземлился  на  руки,  с
разворота  встал  на  ноги,  потом  ухмыльнулся  и   прыгнул
обратно.  Кто-то из зрителей, забывшись, захлопал в  ладоши,
но тут же попятился, выпучив в ужасе глаза. Зажав рукой рот,
он рванулся к дверям.

     Норт шевельнулся, когда человек в черном перелетел через
него в третий раз.

     По рядам зрителей побежал ропот. Один только вздох, и все
вновь  затихло.  Человек в черном завыл, запрокинул  голову.
Его  грудь вздымалась в частом поверхностном ритме,  как  бы
вкачивая  в  себя воздух. Все быстрее и быстрее  становились
его прыжки --- он буквально переливался над телом Норта, как
вода  из  стакана в стакан. В глухой тишине слышался  только
рвущийся скрежет его дыхания и гул набирающей силу бури.

     Норт втянул в себя воздух. Сухой, глубокий вдох. Руки его
затряслись  и  принялись колотить по  столу.  Шеб  с  визгом
выбежал за порог. Следом за ним убежала одна из женщин.

     Человек в черном перелетел еще раз. Второй, третий. Теперь у
Норта  дрожало все тело: тряслось, извивалось  и  корчилось.
Гнилостный  запах,  смешанный с  благоуханием  экскрементов,
вздымался удушающими волнами. Глаза Норта открылись.

     Элис  почувствовала,  как ноги сами  уносят  ее  назад.
Отступая, она уперлась спиною в зеркало. Оно задрожало, и ее
вдруг охватила слепая паника. Ее всю трясло.

     ---  Это  тебе  от меня, --- тяжело дыша,  окликнул  ее
человек  в  черном. --- Можешь теперь спать  спокойно.  Даже
такое преодолимо.  Хотя это... так... черт подери... смешно!

     И он опять рассмеялся. Хохот замер, когда она опрометью
бросилась  вверх  по лестнице и остановилась  только  тогда,
когда захлопнула и заперла за собою дверь.

     Привалившись к стене за закрытою дверью, она опустилась на корточки
и  захихикала, раскачиваясь взад-вперед. Смех  ее  обратился
пронзительным воем и утонул в воплях ветра.

     А из бара внизу Норт с рассеянным видом вышел на улицу,
в  бурю,  чтобы сорвать себе травки. Человек  в  черном  ---
единственный   оставшийся  посетитель   ---   проводил   его
взглядом, по-прежнему ухмыляясь.

     Когда, уже вечером, она заставила себя спуститься  вниз
с  зажженною лампой в одной руке и увесистым поленом  ---  в
другой,  человек в черном уже ушел. Не было и повозки.  Зато
Норт  как  ни  в чем не бывало сидел за столиком  у  дверей,
словно  бы  никогда и не отлучался. От него  пахло  травкой,
хотя и не так сильно, как того можно было ожидать.

     Он взглянул на нее и несмело улыбнулся.

     --- Привет, Элли.

     --- Привет, Норт.

     Она опустила полено и принялась зажигать лампы, стараясь
не поворачиваться к нему спиною.

     ---  Меня коснулась десница Божия, --- сказал  он  чуть
погодя. --- Я больше уже никогда не умру. Он так сказал.  Он
обещал.

     --- Хорошо тебе, Норт.

     Лучина выпала из дрожащих ее пальцев, и она нагнулась поднять
ее.

     ---  Я,  знаешь, хочу прекратить жевать эту траву,  ---
сказал  он.  ---  Как-то оно мне не в  радость  уже.  Как-то
негоже,  чтобы  человек, которого коснулась  десница  Божия,
жевал зелье.

     --- Ну так возьми тогда и прекрати. Тебе что мешает?

     Она вдруг озлобилась, и злоба эта помогла ей снова увидеть
в  нем  человека,  а  не  какое-то  адское  существо,  чудом
вызванное  к жизни. Перед ней был обычный мужик, грустный  и
полупьяный, с видом пристыженным и достойным презрения.  Она
больше уже не боялась его.

     ---  Меня  ломает, --- сказал он ей. --- И я  хочу  ее,
травки. Я не могу уже остановиться. Элли, ты всегда была так
добра  ко  мне... --- он вдруг заплакал. --- Я не могу  даже
перестать мочиться в штаны.

     Она подошла к его столику и нерешительно остановилась.

     ---  Он  мог сделать так, --- чтобы я не хотел ее,  ---
выдавил он сквозь слезы. --- Он мог это сделать, если уж  он
сумел   оживить   меня.  Я  не  жалуюсь,  нет...   Не   хочу
жаловаться...  --- Затравлено оглядевшись  по  сторонам,  он
прошептал:  ---  Он  грозился  убить  меня,  если  я   стану
жаловаться.

     ---   Может   быть,  он  пошутил.  У   него,   кажется,
своеобразное чувство юмора.

     Норт достал из-за пазухи свой кисет и извлек пригоршню бес-
травы.  Она  безотчетно ударила его по руке и,  испугавшись,
тут же отдернула руку.

     ---  Я ничего не могу поделать, Элли. Я не могу...  ---
Неуклюжим  движением он опять запустил руку  в  кисет.   Она
могла  бы  остановить  его, но не стала  этого  делать.  Она
отошла от него и вновь принялась зажигать лампы, усталая  до
смерти,  хотя  вечер едва начался. Но в тот вечер  никто  не
пришел --- только старик Кеннерли, который все пропустил. Он
как  будто  и  не  удивился,  увидев  Норта.  Заказал  пива,
спросил, где Шеб, и облапал ее. Назастра все было почти, как
всегда, только что ребятишки не бегали по пятам за Нортом. А
еще  через день все пошло как обычно, и издевки и улюлюкание
возобновились. Все вернулось на круги своя. Детишки  собрали
вырванную  бурей  кукурузу и через неделю после  воскрешения
Норта сожгли ее посреди главной улицы. Костер вспыхнул  ярко
и   весело,   и   почти  все  завсегдатаи  пивнушки   вышли,
пошатываясь,   поглазеть  на  него.  Они  были   похожи   на
первобытных  людей, дивящихся на огонь. Их  лица,  казалось,
плыли  между  пляшущим пламенем и сиянием  неба,  как  будто
присыпанного  колотым льдом. Наблюдая за  ними,  Элли  вдруг
ощутила какую-то мимолетную безысходность. Печальные времена
наступили в мире. Все распадается по частям. И нет на  свете
такого клея, который бы склеил распавшийся мир. Она в  жизни
не видела океана. И уже никогда не увидит.

     --- Если бы у меня было мужество, --- пробормотала она.
--- Было бы мужество, мужество...

     На звук ее голоса Норт поднял голову и улыбнулся. Пустою
улыбкой из ада. У нее не было мужества. Только стойка бара и
шрам.

     Костер выгорел быстро. Ее клиенты вернулись в пивную. Она
принялась методично вливать в себя виски "Стар" и к полуночи
напилась в стельку.

IX

     Утром она сварила ему овсянку, которую он съел молча. Он
сосредоточенно поглощал ложку за ложкой, не  думая  даже  об
Элис, вряд ли вообще ее замечая. Он знал: ему нужно идти.  С
каждою лишней минутой, которую проводил он здесь, человек  в
черном  уходил все дальше и дальше. Возможно, уже --- вглубь
пустыни. До сих пор он неуклонно продвигался на юг.

     ---  У тебя есть карта? --- спросил он внезапно, подняв
глаза.

     --- Нашего городка? --- рассмеялась она. --- Он слишком
мал, чтобы нужна была карта.

     --- Нет. Страны к югу отсюда.

     Ее улыбка увяла.

     ---   Там   пустыня.  Просто  пустыня.  Я  думала,   ты
останешься. Ненадолго.

     --- А что за пустыней?

     ---  Откуда  мне знать? Еще никто ее не перешел.  Никто
даже  и  не  пытался, сколько я себя помню. --- Она  вытерла
руки  о  фартук, взяла прихватки и, сняв с огня ушат кипящей
воды,  перелила ее в раковину. Вода разбрызгалась и  пахнула
паром.

     Он поднялся.

     --- Ты куда? --- Голос ее выдал навязчивый страх, и она
сама на себя рассердилась за это.

     --- На конюшню. Если кто-то и знает, так это конюх. ---
Он положил руки ей на плечи. Они были теплыми, его руки. ---
И  распоряжусь еще насчет мула. Если я соберусь здесь у  вас
задержаться, тогда нужно, чтобы о нем позаботились.  Пока  я
не отправлюсь дальше.

     Но не теперь. Она подняла глаза.

     --- Ты с этим Кеннерли поострожней. Он скорее всего  ни
черта не знает, зато будет выдумывать всякие небылицы.

     Когда  он  ушел, она повернулась к раковине с  посудой,
чувствуя,  как  по  щекам  текут  слезы  ---  горячие  слезы
благодарности.

XI

     Они лежали в постели, когда Шеб пинком распахнул дверь и
влетел к ним с ножом.

     Прошло уже четыре дня, и они промелькнули как будто в каком-
то  тумане. Он ел. Спал. Трахался с Элли. Он обнаружил,  что
она  играет на скрипке, и уговорил ее сыграть для него.  Она
сидела  в  профиль к нему у окна, омываемая молочным  светом
зари,  и что-то наигрывала, запинаясь. У нее вышло бы вполне
сносно,   если   б   она  занималась  побольше.   Он   вдруг
почувствовал  какую-то  тягу к ней, нарастающую,  но  как-то
странно отрешенную, и подумал, что, может быть, это  и  есть
ловушка,  которую  устроил ему человек в  черном.  Он  читал
старые истрепанные журналы с выцветшими картинками. Он ни  о
чем не задумывался.

     Он  даже не слышал, как низкорослый тапер поднимался по
лестнице  --- рефлексы его притупились. Но сейчас  ему  было
уже  все равно, хотя в другом месте, в другое время  он  бы,
наверное, не на шутку перепугался.

     Элли уже разделась и лежала, прикрывшись только до пояса
простыней. Они как раз собирались заняться любовью.

     ---  Пожалуйста, --- шептала она. --- Как в тот раз.  Я
хочу так, хочу...

     Дверь распахнулась с треском, и к ним ворвался коротышка-
тапер, смешно так поднимая ноги, вывернутые коленями внутрь.
Элли  не закричала, хотя у Шеба был восьмидюймовый мясницкий
нож.  Шеб  что-то  такое  булькал,  громко  и  неразборчиво,
словно  какой-нибудь  бедолага, которого  топят  в  бадье  с
жидкой грязью.  Брызжа при этом слюной. Он с размаху опустил
нож,   схватившись   обеими  руками  за   рукоять.   Стрелок
перехватил  его запястья и резко вывернул. Нож вылетел.  Шеб
пронзительно  завизжал  ---  словно  дверь  провернулась  на
ржавых  петлях. Руки дернулись неестественно, как  у  куклы-
марионетки,  обе  ---  сломанные в запястьях.  Ветер  ударил
песком  в окно. В мутном и чуть кривоватом зеркале на  стене
отражалась вся комната.

     ---  Она была моей! --- разрыдался Шеб. --- Сперва  она
была моей!
     Моей!

     Элли поглядела на него и встала с кровати, набросив халат.
На   мгновение  стрелок  испытал  даже  сочувствие  к  этому
человеку,   потерявшему все, что когда-то принадлежало  ему.
Просто маленький человечек. Выхолощенный импотент.

     ---  Это  из-за тебя, --- рыдал Шеб. ---  Только  из-за
тебя, Элли. Ты была первой, и это все ты. Я... о Боже,  Боже
милостивый...  ---  Слова растворились в  этаком  пароксизме
неразборчивых  всхлипов,  обернувшихся  потоком   слез.   Он
раскачивался  взад-вперед, прижимая к животу свои  сломанные
запястья.

     ---  Ну  тише. Тише. Дай я посмотрю. --- Она опустилась
перед ним на колени. --- Сломаны. Шеб, какой же ты идиот. Ты
ж никогда не был сильным или ты, может, об этом не знал? ---
Она помогла ему стать на ноги. Он попытался спрятать лицо  в
ладонях, но руки не подчинились ему. Он плакал в открытую. -
-- Давай сядем за стол и я посмотрю, что там можно сделать.

     Она усадила его за стол и наложила ему на запястья шины из
щепок,  предназначенных для растопки.  Он  плакал  тихонько,
безвольно. И ушел, не оглядываясь.

     Она вернулась в постель.

     --- Так на чем мы с тобой остановились?

     --- Нет, --- сказал он.

     Она отозвалась терпеливо:

     ---  Ведь  ты  знал  об  этом.  Здесь  уже  ничего   не
поделаешь. Так чего же тебе еще? --- Она прикоснулась к  его
плечу. --- Кроме того, что я рада, что ты такой сильный.

     --- Не сейчас. --- Голос его звучал глухо.

     --- Я могу сделать тебя сильнее...

     --- Нет, --- сказал он. --- Ты не можешь.

XIII

     Снова --- в постели.

     --- Она не примет тебя, --- сказала Элли, и в ее голосе
слышался  страх. --- Она вообще никого не принимает.  Только
по воскресеньям выходит, чтобы до смерти всех напугать.

     --- И давно она здесь?

     ---   Лет  двенадцать.  Давай  лучше  не  будем  о  ней
говорить.

     --- Откуда она пришла? С какой стороны?

     --- Я не знаю.

     Лжет.

     --- Элли?

     --- Я не знаю!

     --- Элли?

     ---  Ну  хорошо!  Хорошо! Она пришла от поселенцев!  Из
пустыни!

     ---  Я так и думал. --- Он немного расслабился. --- Где
она живет?

     Она понизила голос:

     --- Если я скажу, ты займешься со мной любовью?

     --- Ты знаешь ответ.

     Она  вздохнула. Веткий, иссохший звук --- словно шелест
пожелтевших страниц.

     ---  У нее дом, на пригорке за церковью. Такая хибарка.
Когда-то... когда-то там жил священник, настоящий.  Пока  не
покинул нас. Тебе достаточно? Удовлетворен?

     --- Нет. Еще нет.

     И он навалился на нее.

XV

     Когда он добрался до хижины Сильвии Питтстон, ветер стих.
Весь  мир  словно  замер  в ожидании.   Стрелок  уже  прожил
достаточно  в  этом пустынном краю и знал,  что  чем  дольше
затишье,  тем  сильней будет буря, когда  поднимется  ветер.
Свет завис над землей --- какой-то блеклый и неестественный.

     Обветшалый и покосившийся домик. На двери прибит большой
деревянный крест. Стрелок постучал. Подождал. Нет ответа. Он
опять  постучал. И опять --- никакого ответа. Он чуть отошел
и  ударил  по двери ногой. Внутри слетала с петель небольшая
щеколда.  Дверь  распахнулась, ударившись о  неровные  доски
стены  и вспугнув крыс, которые с писком бросились в  разные
стороны. Сильвия Питтстон сидела в холле, в громадном кресле-
качалке  из  почерневшего дерева,  и  спокойно  смотрела  на
стрелка своими большими темными глазами. Предгрозовое сияние
дня  легло  ей на щеки пугающими полутонами. Она куталась  в
шаль. Кресло-качалка тихонько поскрипывало.

     Они смотрели друг на друга --- долгий миг, выпавший  из
отсчета времени.

     --- Тебе никогда не поймать его, --- вымолвила она. ---
Ты идешь путем зла.

     --- Он приходил к тебе, --- сказал стрелок.

     ---  И возлежал со мной. Он говорил со мной на Наречии.
Он...

     --- Он отымел тебя.

     Она даже не сморщилась.

     ---  Ты  идешь  путем зла, стрелок. Ты вечно  стоишь  в
тени.  Вчера  ты  тоже  стоял в тени, под  сенью  священного
места. Ты думал, что я не увижу тебя?

     --- Почему он исцелил этого травоеда?

     --- Он --- ангел Господень. Он так сказал.

     --- Надеюсь, он хоть улыбался, когда говорил.

     Она оскалилась --- безотчетное подражание оскалу смерти.

     ---  Он  говорил мне, что ты придешь следом за ним.  Он
сказал мне, что делать. Он сказал, ты --- Антихрист.

     Стрелок покачал головой.

     --- Он этого не говорил.

     Она лениво улыбнулась ему.

     --- Он сказал, ты захочешь со мной переспать. Хочешь?

     --- Да.

     --- Расплачиваться будешь жизнью, стрелок. Я зачала  от
него ребенка... ребенка от ангела. Если ты овладеешь мной...
--- Она умолкла, закончив мысль лишь ленивой улыбкой. Повела
необъятными  бедрами.  Точно плиты чистейшего  мрамора,  они
напряглись под материей платья. Эффект вышел ошеломительный.

     Стрелок положил обе руки на рукояти своих револьверов.

     ---  В тебе --- демон, женщина. Я мог бы избавить  тебя
от него.

     Слова его возымели мгновенный эффект. Она как-то вся сжалась
в кресле и стала похожа на ощетинившуюся куницу.

     ---  Не  прикасайся ко мне! Не подходи! Ты не  посмеешь
коснуться Невесты Божьей.

     --- Хочешь на спор? --- ухмыльнулся стрелок и шагнул  к
ней.

     Гора  плоти вдруг содрогнулась. Лицо ее превратилось  в
карикатурную маску безумного ужаса. Растопырив  пальцы,  она
сотворила перед стрелком знак Глаза.

     --- Пустыня, --- сказал стрелок. --- Что за пустыней?

     ---  Тебе  никогда не поймать его! Никогда!  Ты  будешь
гореть! Гореть! Он так сказал!

     ---  Я  поймаю его, --- отвечал стрелок. --- И  мы  оба
знаем, что так и будет. Что за пустыней?

     --- Нет!

     --- Отвечай!

     --- Нет!

     Он  подался вперед, упал на колени и обхватил ее бедра.
Она   сжала  ноги,  точно  тиски.  Странно  так  всхлипнула:
тоненько, похотливо.

     --- Стало быть, демон, --- сказал стрелок.

     --- Нет...

     Рывком он раздвинул ей ноги и вынул из кобуры револьвер.

     --- Нет! Нет! Нет! --- Она задышала прерывисто, хрипло.

     --- Отвечай.

     Она  тряслась в своем кресле, аж пол дрожал. С  ее  губ
слетали обрывки молитв и невнятных проклятий.

     Он ткнул стволом револьвера вперед и скорее почувствовал,
чем  услышал,  как воздух испуганным ветром  ворвался  ей  в
легкие. Она молотила руками ему по голове; ноги ее бились об
пол.  И  в  то же самое время это громадное тело  стремилось
вобрать   в    себя  смертоносный  предмет,   вторгшийся   в
сокровенное лоно, желало принять его в свое чрево. Никто  их
не видел --- только багровое небо в кровоподтеках света.

     Она что-то выкрикнула ему, пронзительно и невнятно.

     --- Что?

     --- Горы!

     --- И что там в горах?

     ---  Он  остановится...  с  той  стороны...  Боже  м-м-
милостивый!... чтобы собраться с с-с-силами. П-п-погружение,
медитация... понимаешь?  О... я... я...

     Необъятная гора плоти вдруг напряглась, подавшись вперед и
немного  вверх,  однако  он был  начеку  и  не  позволил  ее
сокровенной плоти прикоснуться к себе.

     А  потом  она  как-то сникла и съежилась.  Разрыдалась,
зажимая руками влажную расщелину.

     ---  Ну  вот, --- сказал он, поднимаясь. --- Демона  мы
обслужили, а?

     --- Уходи. Ты убил ребенка. Уходи. Убирайся.

     Уже на пороге он оглянулся.

     ---  Никакого   ребенка,  --- коротко  бросил  он.  ---
Никаких ангелов, никаких демонов.

     --- Оставь меня.

     Он ушел.

XVII

     Он   вывел  мула  на  мостовую.  Из-под  сапог  у  него
поднимались облачка пыли. На спине у мула хлюпали бурдюки  с
водой.

     Он  заглянул к Шебу, но Элли там не было. Зал пустовал.
Окна  были заложены досками в ожидании бури. Элли так  и  не
взялась  за  уборку после вчерашней ночи. В  трактире  стоял
настоящий срач. Воняло там, как от промокшего пса.

     Он  доверху наполнил мешок кукурузой, сушеной и жареной
кукурузой.  Вытащил  из холодильника половину  сырого  мяса,
разделанного для бифштексов. Оставил на стойке  бара  четыре
золотых. Элли так и не спустилась. Желтозубое шебово пианино
безмолвно  с  ним попрощалось. Он вышел на улицу  и  укрепил
свой  дорожный мешок на спине мула. Какой-то комок  стоял  в
горле.  Он еще мог избежать ловушки, только шансы  его  были
невелики. В конце концов, он был нечистым.

     Он  шел мимо притихших как бы в ожидании чего-то домов,
чувствуя взгляды, нацеленные на него сквозь щели и трещины в
закрытых  наглухо  ставнях. Человек в  черном  прикинулся  в
Талле  Богом.  Что  это  было: этакое проявление  вселенской
иронии или акт безысходности? Немаловажный вопрос.

     За  спиной у него вдруг раздался какой-то пронзительный
крик.  Со  скрежетом распахнулись двери.  На улицу  повалили
люди.  То  есть, ловушка захлопнулась. Мужчины в длиннополых
сюртуках. Мужчины в грязных рабочих штанах. Женщины в брюках
и  полинявших платьях. Даже детишки --- по пятам  за  своими
родителми. И в каждой руке --- тяжелая палка, а то и нож.

     Он  среагировал  моментально,  автоматически.  Сработал
врожденный  инстинкт. Он рывком развернулся, еще в  движении
выхватив револьверы. Они легли в руки уверено, плотно.  Элли
приближалась к нему с икаженным лицом. И так и  должно  было
быть:  только --- Элли и никто иной. Шрам у нее на лбу пылал
пурпурным  адским пламенем в приглушенном свете.  Он  понял,
что  она  ---  заложница. За плечом  у  нее,  точно  ведьмин
наперсник-зверек,  маячило  лицо  Шеба,  искаженное  мерзкой
гримасой.  Она  была его щитом. Его жертвой. Стрелок  увидел
все это --- отчетливо, ясно --- в застывшем мертвенном свете
этакого стерильного покоя и услышал ее крик:

     ---  Он захватил меня Господи не стреляй не стреляй  не
стреляй...

     Но  его  руки сами знали, что делать. Он был последним.
Последним  из своего клана, и только его уста знали  Высокий
Слог.   Грохнули  выстрелы  ---  суровая,  атональная  песнь
револьверов. Ее губы дрогнули, тело обмякло. Снова раздались
выстрелы. Голова Шеба дернулась, запрокинувшись. Оба упали в
пыль.

     Он отшатнулся, уклоняясь от града ударов. Палки летели по
воздуху, нацеленные в него. Одна, с гвоздем, зацепила его за
руку,  расцарапав ее до крови.  Какой-то мужик со  спутанной
бороденкой  и темными пятнами пота под мышками набросился на
него  с  тупым  кухонным  ножом.  Стрелок  выстрелил.  Мужик
замертво  повалился  на  землю,  ударившись  подбородком   о
мостовую. Было слышно, как клацнули зубы.

     --- САТАНА! --- надрывался кто-то. --- ОКАЯННЫЙ! УБЕЙТЕ
ЕГО!

     ---  НЕЧИСТЫЙ!  ---  завопил еще один  голос.  Снова  в
стрелка полетели палки. Нож ударился о сапог и отскочил. ---
НЕЧИСТЫЙ! АНТИХРИСТ!

     Он  прокладывал  путь сквозь толпу. Руки  его  выбирали
мишени  с пугающей точностью. Тела падали на мостовую.  Двое
мужчин и женщина. Он бросился в образовавшуюся брешь.

     Толпа,  этакая  процессия  перевозбужденных  фанатиков,
устремилась  за  ним  через улицу к  убогонькой  продуктовой
лавке  и  цирюльне  по совместительству,  что  располагалась
сразу  напротив  заведения  Шеба.  Он  поднялся  на  дощатый
тротуар  и,  развернувшись,  выпустил  оставшиеся  заряды  в
напирающую  толпу. На заднем плане, распластавшись  в  пыли,
лежали Шеб, Элли и все остальные трупы.

     Они не дрогнули, не помедлили ни мгновения, хотя каждый
выстрел его поражал намеченнуюю цель. Хотя они, может  быть,
в  жизни  не  видели револьвера,  разве что на картинках  из
старых журналов.

     Он  отступил,  двигаясь  плавно,  как  будто  в  танце,
уклоняясь  от летящих в него предметов. На ходу  перезарядил
револьверы. Тренированные его пальцы делали свое дело быстро
и четко --- деловито сновали между барабанами и патронташем.
Толпа  поднялась на тротуар. Стрелок вошел в лавку и  закрыл
за собою дверь, заперев ее на засов. Стекло в правой витрине
разлетелось осколками внутрь. В лавку ворвались  трое.  Лица
их --- лица фанатиков --- были пусты, в глазах мерцал мутный
огонь.   Он  уложил  их всех и еще тех двоих,  что  сунулись
следом  за  ними.  Они упали в витрине,  повисли  на  острых
осколках стекла, перекрыв проход.

     Дверь затрещала под напором тел, и он различил ее голос:

     --- УБИЙЦА! ВАШИ ДУШИ! ДЬЯВОЛЬСКОЕ КОПЫТО!

     Дверь сорвалась с петель и повалилась плашмя, грохнув об
пол.  С  пола  взметнулась  пыль. Мужчины,  дети  и  женщины
устремились  к  нему.  Опять полетели  плевки  и  палки.  Он
расстрелял  все  патроны.  Люди  валились  как  кегли.    Он
отступил  в цирюльню, на ходу опрокинул бочонок  с  мукой  и
катанул  его  им навстречу.  Выплеснул в толпу  таз  кипящей
воды с двумя зазубренными опасными бритвами на дне. Но толпа
напирала,  издавая бессвязные бесноватые выкрики.  Откуда-то
неслись вопли Сильвии Питтстон.  Она подстрекала их, и голос
ее   то   вздымался,  то  падал  в  заразительном  и  слепом
понукании.  Он затолкал патроны в еще не остывшие  барабаны,
вдыхая  запахи  мыла  и сбритых волос,  запах  своего  пота.
Горячий металл обжигал мозоли на кончиках пальцев.

     Он  выскочил на крыльцо через заднюю дверь.  Теперь  за
спиной у него оказались унылые заросли кустарника, что почти
полностью заслоняли городок,  грузно припавший к земле с той
стороны.  Трое  мужчин  выскочили  из-за  угла,    лица   их
расплывались в довольных изменнических ухмылках. Они увидели
его. Увидели, что он тоже их видит. Улыбки сползли буквально
за  миг  до  того, как он скосил всех троих. За ними  следом
явилась   женщина.  Она  выла  в  голос.  Рослая,   толстая.
Завсегдатаи  пивнушки Шеба звали ее тетушкой Милли.  Стрелок
нажал  на  курок.  Она отлетела назад и повалилась,  похабно
раскинув ноги. Юбка ее задралась и сбилась между бедер.

     Он  спустился  по ступеням крыльца и стал  отступать  в
пустыню.  Десять шагов. Двадцать. Распахнулась задняя  дверь
цирюльни. Толпа излилась наружу. Он мельком углядел  Сильвию
Питтстон. И открыл огонь. Они падали навзничь, ничком. Через
перила  ---  в  пыль. Они не отбрасывали теней в  мертвенном
свете  багряного дня. Он понял вдруг, что  кричит.   Он  все
время кричал.  Ощущение было такое, что вместо глаз у него -
--  надтреснутые  шарикоподшипники.   Яйца,  как  говорится,
прилипли  к  пузу. Ноги одеревенели. Уши как будто  налились
свинцом.

     Он опять расстрелял все патроны, и толпа устремилась  к
нему. Стрелка не стало. Остались лишь Глаз да Рука. Сознание
не  то чтобы отключилось, но отъехало в безучастную даль. Он
замер   на   месте.   Не  переставая  кричать,   перезарядил
револьверы,  предоставив  эту работу  своим  натренированным
пальцам.   Если  бы только он мог вскинуть руку,  рассказать
им,  что  этому  трюку он учился почти  двадцать  пять  лет,
рассказать    им   о   револьверах   и    о    крови,     их
благословившей... Только этого не передашь словами. Его руки
сами расскажут свои историю.

     Когда он закончил перезаряжать, толпа подступила к нему
совсем  близко, на расстояние броска. Палка  ударила  ему  в
лоб,  содрав кожу. Проступила кровь. Через пару  секунд  они
схватят его. В первых рядах он заметил Кеннерли, его младшую
дочку   лет,  примерно,  одиннадцати,  Суби,  двух  мужиков-
завсегдатаев бара, пьянчужку по имени Эми Фельдон. Он уложил
их  всех.  И  тех,  которые были за ними.  Они  упали,   как
огородные пугала.  Во все стороны брызнули кровь и мозги.

     Остальные в  испуге замешкались: на мгновение безликая толпа
распалась на отдельные озадаченные лица.  Какой-то   мужчина
бегал  кругами,  истошно вопя. Женщина с нарывами  на  руках
запрокинула  голову  к  небесам  и  разразилась  безудержным
гоготом.  Старик,  которого первым увидел стрелок,  войдя  в
Талл --- он сидел тогда на ступенях заколоченной лавки,  ---
с испугу наложил в штаны.

     Он успел перезарядить один револьвер.

     А потом он увидел Сильвию Питтстон. Она неслась на него,
размахивая  деревянными крестами. По распятию ---  в  каждой
руке.

     ---  ДЬЯВОЛ!   ДЬЯВОЛ!  ДЬЯВОЛ!  ДЕТОУБИЙЦА!  ЧУДОВИЩЕ!
УНИЧТОЖЬТЕ   ЕГО,   БРАТЬЯ  И  СЕСТРЫ!   УБЕЙТЕ   НЕЧИСТОГО!
ДЕТОУБИЙЦУ!

     Шесть раз он нажал на курок. По одному выстрелу --- в каждый
крест.  Дерево  разлетелось в щепки. Еще  четыре  ---  ей  в
голову.  Она  как-то вдруг съежилась, сжалась  и  задрожала,
точно марево жара в пустыне.

     На мгновение все замерли, словно актеры в живых картинах,
и   уставились  на  нее,   пока  пальцы  стрелка   исполняли
привычный  трюк  --- перезарядку. Опаленные кончики  пальцев
горели.  На  каждом  из них проступили уже  ровные  кружочки
ожогов.

     Теперь их стало меньше. Он пронесся сквозь их ряды, точно
лезвие  сенокосилки. Он был уверен, что  после  гибели  этой
женщины  они  должны  дрогнуть, но тут  кто-то  бросил  нож.
Рукоятка  ударила  прямо промеж глаз.  Стрелок  упал.  Толпа
надвинулась  на  него  этаким  злобным  сгустком.  Он  опять
расстрелял  все  патроны, лежа среди  пустых  гильз.  Голова
разболелась, перед глазами поплыли темные круги.  Он  уложил
одиннадцать человек. Один раз промахнулся.

     Они все же набросились на него --- те, кто остались. Он
расстрелял  четыре патрона, все, что успел  перезарядить,  а
потом  они навалились --- пинали, били. Он отшвырнул  двоих,
вцепившихся ему в левую руку, и откатился в сторону.  Пальцы
его  делали  свое дело --- точно и безотказно. Сильный  удар
пришелся  ему  в  плечо.  В спину. По  ребрам.  По  кончику.
Единственный действительно глубокий порез --- на ноге. Какой-
то  мальчишка,  совсем  пацан, протиснулся  сквозь  толпу  и
резанул  его  по  икре.  Одним выстрелом  стрелок  снес  ему
голову.

     Их натиск пошел на убыль. Стрелок продолжал палить. Те,
кто  еще уцелели, начали потихонечку отступать к полинявшим,
разъеденным  ветром  домам.  Руки  стрелка  исполняли   свою
работу,  точно две неуемных в своем желании услужить собаки,
готовые  выделывать всякие штуки вам на потеху не раз  и  не
два, а всю ночь напролет. Руки сеяли смерть. Люди падали  на
бегу. Последний сумел выбраться на ступеньки заднего крыльца
цирюльни. Пуля стрелка угодила ему в затылок.

     Тишина возвратилась, заполнив бреши в пространстве.

     Кровь  сочилась из многочисленных ран. Штук,  наверное,
двадцать  ран. Правдв, все --- неглубокие, кроме  пореза  на
икре. Он перевязал ее, отодрав полосу от рубахи, потом встал
в полный рост и оглядел результаты своих трудов.

     Они лежали извилистой ломаной линией, что протянулась от
задних  дверей цирюльни до того самого места, где он  стоял.
Лежали  в самых разнообразных позах. Трупы. Никто из них  не
походил на спящего.

     Он  вернулся обратно, считая на ходу. В лавке  какой-то
мужчина  лежал  на полу, любовно сжимая руками  надтреснутый
кувшин с леденцами, который он, падая, утянул с прилавка.

     Он  остановился в том самом месте, где все началось ---
посередине  пустой  главной  улицы.  Он  застрелил  тридцать
девять мужчин, четырнадцать женщин и пятерых детей. Отправил
их на тот свет --- всех жителей Талла.

     Первый  сухой  порыв ветра принес с собой  тошнотворный
сладковатый  запах. Стрелок повернулся в ту сторону,  поднял
глаза и кивнул. На дощатой крыше пивнушки Шеба на деревянных
кольях  было распято разлагающееся тело Норта. Рот  и  глаза
его   были   открыты.  На  хмуром  лбу  багровел   отпечаток
раздвоенного копыта.

     Он вышел из города. Мул его мирно пасся в зарослях травки
в сорока ярдах от бывшей проезжей дороги. Стрелок отвел мула
обратно --- в конюшню Кеннерли. Снаружи в истерике заходился
ветер.  Устроив  мула, стрелок отправился к Шебу.  В  заднем
чулане  он отыскал лестницу. Поднялся на крышу. Снял  Норта.
Тело  его  было легче вязанки хвороста. Стрелок  стащил  его
вниз  --- положить вместе со всеми. Вернулся в пивную,  съел
пару  бифштексов  и  выпил  три кружки  пива.  Свет  снаружи
померк.  В  воздух взметнулся песок. Той  ночью  он  спал  в
кровати, где все эти дни они с Элли занимались любовью.  Ему
ничего  не приснилось. К утру ветер стих. Солнце сияло,  как
всегда,  яркое  и  равнодушное. Трупы, точно  перекати-поле,
отнесло  ветром на юг. Задолго еще до полудня,  задержавшись
только   за  тем,  чтобы  перевязать  свои  раны,  он   тоже
отправился в путь.

XIX

     Утром Браун накормил его и отправил в дорогу. При дневном
свете  выглядел  он  как-то даже  нелепо:  со  своей  впалой
грудью, сожженной на солнце, выпирающими ключицами и  копной
вьющихся рыжих волос. Ворон пристроился у него на плече.

     --- А куда мула? --- спросил стрелок.

     --- Я его съем, --- сказал Браун.

     --- О'кей.

     Браун протянул руку, и стрелок подал ее. Поселенец кивнул
головой в сторону юга.

     --- Добрый путь.

     --- Благодарствую.

     Они кивнули друг другу, и стрелок пошел прочь, увешанный
револьверами  и бурдюками с водой. Только раз он  оглянулся.
Браун  с остервенением копался на своей маленькой кукурузной
делянке.  Ворон  сидел,  как горгулья,  на  низенькой  крыше
землянки.

* ДОРОЖНАЯ СТАНЦИЯ *

     Весь день у него в голове крутился один детский стишок -
эти  сводящие с ума строчки, которые привязываются к тебе  и
никак  не желают отстать, маячат, насмехаясь, у самого  края
сознания  и корчат рожи твоему рациональному существу.Стишок
такой:

     Дождь в Испании идет, скоро все водой зальет,
     Только ты ему позволь.
     Радость есть, но есть и боль.
     Ну а дождик, знай, идет --- скоро все водой зальет.

     Мир дурашливый и важный,
     Мир изменится однажды.
     Мир прекрасный, мир постылый,
     Все останется, как было.
     Хоть ты умник, хоть балбес ---
     Дождь в Испании льет с небес.

     Что такое, в самом деле: полюбить --- так еле-еле,
     Но зато всегда готовы заковать себя в оковы.
     Дождик выбился из сил - всю Испанию размыл.

     Он даже знал, почему у него в голове всплыл именно этот
стишок.  В последнее время ему часто снился один  и  тот  же
сон: его комната в замке и мама, которая пела ему эту песню,
когда он, серьезный и важный, лежал у себя в кроватке у окна
с  разноцветными стеклами. Она пела ему не на  ночь,  потому
что все мальчики, рожденные для Высокого Слога, даже совсем-
совсем   маленькие, должны встречать тьму один на один.  Она
пела  ему только во время дневного сна, и он до сих пор  еще
помнил  тяжелый,  серый  свет дождливого  дня,  дрожащий  на
цветных  квадратиках стеганого покрывала. Он до сих пор  еще
явственно ощущал прохладу той детской и тяжелое тепло одеял,
свою  любовь  к  маме,  ее алые губы,  ее  голос  и  простую
привязчивую мелодию незатейливой песенки, может быть,  чуть-
чуть бессмысленной.

     И  вот  теперь  эта песня вернулась, вместе  с  колючим
зноем, и завертелась у него в голове бесконечным, сводящим с
ума  повтором.  Вода у него давно кончилась.  Он  не  строил
иллюзий  насчет своих шансов выжить. Он --- готовый мертвец.
Он и не думал, что может дойти до такого. Он был подавлен. С
полудня  он  уже не смотрел вперед --- плелся,  уныло  глядя
себе  под ноги. Даже бес-трава, чахлая, желтая,  росла здесь
что-то совсем уж вяло.  Местами ровная сланцевая поверхность
повыветрилась,  обратившись  россыпью мелких камешков.  Горы
не стали ближе, хотя, ни много --- ни мало, шестнадцать дней
миновало  с  тех  пор,  как  он  покинул  жилище  последнего
поселенца  на краю пустыни, скромную хижину совсем  молодого
еще  человека,  полоумного, но рассуждавшего вполне  здраво.
Кажется,  у него был ворон, припомнил стрелок, но  не  сумел
вспомнить имени птицы.

     Он  тупо  глядел  на свои ноги, как они  поднимаются  и
печатают шаги. Слушал рифмованную чепуху, звенящую у него  в
голове,   потихонечку   обращающуюся   в   какую-то   жалкую
путанницу,  и  все  думал, когда же он  все-таки  упадет.  В
первый раз. Он совсем не хотел падать, пусть даже здесь  нет
никого  и никто не увидит его позора. Все дело в собственной
гордости. Каждый стрелок знает, что такое гордость  ---  эта
незримая кость, не дающая шее согнуться.

     Внезапно он остановился и вскинул голову. В голове зашумело, и
на  мгновение  стрелку показалось, что все его тело  куда-то
плывет. Смутно, точно во сне, на горизонте маячили горы.  Но
там,  впереди,  было  что-то еще --- другое. Гораздо  ближе.
Всего-то, может быть, милях в пяти. Он прищурился, но сияние
солнца  слепило  глаза, воспаленные  от  песка  и  зноя.  Он
тряхнул  головой и пошел вперед. Стишок по-прежнему гудел  в
голове, повторяясь опять и опять. Где-то через час он упал и
ободрал  себе рукин. Глазам не веря, смотрел он на  капельки
крови,   проступившие   на  шелушащейся   коже.   Кровь   не
свернулась.  Она  казалась исполненной  странной  безмолвной
жизни. Почти такой же самодовольной, как эта пустыня. Слепая
ненависть вдруг  хватила его. Он с отвращением стряхнул алые
капли.  Самодовольной? А почему бы и нет? Кровь  не  томится
жаждой.  Ей  служат  исправно, крови.  Приносят  ей  жертву.
Кровавую жертву. Все, что требуется от нее --- это течь... и
течь... и течь.

     Он смотрел, как алые капли упали на твердый сланец, как
земля  поглотила их со сверхъестественной, жуткой скоростью.
Как тебе это нравится, кровь? Как тебе это нравится?

     На кого ты оставил нас, Господи.

     Он  поднялся, прижимая руки к груди. То, что  он  видел
раньше  издалека, оказалось почти перед ним.  Стрелок  издал
хриплый   испуганный  вскрик  ---  точно  карканье   ворона,
заглушенное  пылью.  Здание.  Нет  ---  целых  два   здания,
окруженных  поваленною оградой. Древесина казалсь  старой  и
хрупкой,  едва  ли  не  призрачной: дерево,  обращающееся  в
песок. Одно из зданий когда-то служило конюшней и до сих пор
еще сохранило ее безошибочные очертания. Второе являло собой
жилой  дом  или,  может быть, постоялый двор.  Промежуточная
станция  для  рейсовых экипажей. Ветхий песчаный  домик  (за
столько  лет  ветер покрыл древесину панцирем  из  песка,  и
теперь дом походил на замок, слепленный на морском берегу из
сырого  песка,  высушенный и закаленный солнцем  ---  вполне
пригодный  для  временного проживания) отбрасывал  тоненькую
полоску  тени.  Кто-то  сидел там, в тени,  прислонившись  к
стене. Казалось, стена прогнулась под тяжестью его веса.

     Стало быть, он. Наконец. Человек в черном.

     Стрелок замер на месте, прижимая руки к груди. Вытаращился во
все глаза, даже не сознавая своей напыщенной позы. Но вместо
трепещущего  возбуждения, которого  он  ожидал  (или,  может
быть,  страха;  или  благоговения),  он  вообще  ничего   не
почувствовал,   кроме  какого-то  тусклого,  атавистического
ощущения  вины  из-за  внезапной,  клокочущей  ненависти   к
собственной  крови, только что обуявшей его, да бесконечного
звона той детской песенки:

     ...дождь в Испании идет...

     Он загнул вперед, вынимая на ходу револьвер.

     ...скоро все водой зальет.

     Последнюю четверть мили он преодолел бегом, не пытаясь укрыться:
здесь  не  за  чем  было  укрыться.  Негде  спрятаться.  Его
короткая  тень неслась с ним наперегонки. Он  не  знал,  что
лицо   его  давно  обратилась  в  серую,  мертвенную   маску
истощения  с  застывшей на нею ухмылкой. Он  не  воспринимал
вообще  ничего --- только фигуру в тени. До самой  последней
минуты  ему даже в голову не приходило, что человек  в  тени
здания может быть мертв.

     Он выбил ногою одну из покосившихся досок забора --- она
переломилась   пополам,   издав   странный,   едва   ли   не
извиняющийся  звук  ---  и,  нацеливая  на  ходу  револьвер,
промчался  по  пустынному двору, залитому  светом  слепящего
солнца.

     --- Ты у меня под прицелом! Ты у меня...

     Фигура беспокойно зашевелилась и поднялась, выпрямившись в
полный рост. Стрелок подумал еще: Боже мой, от него же почти
ничего  не  осталось... что с ним случилось? --- потому  что
человек в черном стал ниже на добрых два фута, а его  волосы
побелели.

     Стрелок замер на месте, пораженный, недоумевающий. В голове у
него гудело. Сердце бешено колотилось в груди. Я умираю  ---
подумал он - прямо здесь...

     Он набрал в легкие раскаленного добела воздуха и склонил
голову, а когда, через мгновение, поднял глаза, то увидел не
человека  в  черном,  а  мальчишку со  светлыми  выгоревшими
волосами,  который  смотрел на него как будто  безо  всякого
интереса. Стрелок тупо уставился на него и тряхнул  головой,
что бы отрицая реальность происходящего. Но отказ его верить
глазам своим не затронул мальчишку. Он никуда не пропал.  Он
был  здесь  --- в синих джинсах с заплаткою на  колене  и  в
простой коричневой рубашке из какого-то грубого материала.

     Стрелок снова потряс головой и зашагал по направлению к
конюшне, не выпуская из руки револьвер. Он до сих пор еще не
собрался  с  мыслями.  В  голове все  плыло.  Там  нарастала
громадная боль тупая, пульсирующая.

     Внутри конюшни было темно, тихо и невыносимо жарко. Стрелок
огляделся,  вытаращив воспаленные глаза. Все опять  поплыло.
Обернувшись, как пьяный, он увидел мальчишку. Стоя в дверях,
тот  смотрел на него. Гигантский скальпель боли пронзил  его
голову,  от виска до виска. Разрезал мозг его, как апельсин.
Он  засунул револьвер в кобуру, покачнулся, взмахнул руками,
словно отгоняя призрачных фантомов, и упал лицом вниз.

Стрелок вынул из патронташа один патрон и начал вертеть его в
пальцах. Движения его были проворны и ловки, плавные,  точно
льющееся  масло.  Патрон кувыркался легко,  без  усилий:  от
большого  пальца  к  указательному, от указательного  ---  к
среднему, от среднего --- к безымянному, от безымянного  ---
к мизинцу. На мгновение исчез из виду, потом появился опять.
На  долю секунды завис неподвижно и двинулся обратно, плавно
перетекая между пальцами стрелка. Сами пальцы передвигались,
как  рябь  на расшитой бусинками занавеске, колышащейся  под
легеньким  ветерком.  Мальчик  смотрел.  Первоначальное  его
сомнение сменилось выражением искреннего восторга, потом ---
неподдельным восхищением, и наконец взгляд его стал  пустым.
Он  отключился.  Глаза закрылись. Патрон  плясал  в  пальцах
стрелка.  Взад-вперед. Глаза Джейка вновь распахнулись;  еще
какое-то   время   он  глядел,  наблюдая   за   непрерывной,
отточенной пляской патрона, потом глаза его снова закрылись.
Стрелок  продолжал  свои гипнотические  движения,  но  глаза
Джейка больше не открывались. Дыхание его замедлилось, стало
спокойным и ровным. Так и должно было быть? Да. Была в  этом
некая  красота, какая-то логика --- как кружевные  узоры  по
краям  ледяных торосов, холодных и твердых. Ему  показалось,
он  слышит звон. Трубный глас. Не в первый раз уже ощутил он
во  рту  вязкий,  шероховатый вкус угнетенной подавленности.
Патрон  в  его  пальцах,  которым он манипулировал  с  такою
непостижимою  грацией, вдруг показался ему отвратительным  и
устрашающим.  Точно  след  какого-нибудь  чудовища.  Стрелок
уронил  патрон в ладонь и до боли сжал руку в кулак. В  мире
существует   и  такое:  насилие.  Насилие  и   убийство.   И
чудовищные  деяния.  И  все --- во  имя  добра,  обагренного
кровью  людскою  добра. Во имя мифа, во имя Грааля,  во  имя
Башни.  Да. Где-то она стоит, Башня, вспарывая небеса  своей
черной  громадой,  и в промытых жаром пустыни  ушах  стрелка
раздался тихий сладостный перезвон.

     --- Где же ты? --- спросил он.

     Джейк Чемберс спускается вниз по лестнице с портфелем в
руках.    В    портфеле   ---   учебники.    Природоведение,
экономическая география. Тетрадь, карандаш, завтрак, который
мамина  кухарка, миссис Грета Шоу, приготовила  для  него  в
кухне,  где  все  --- из хрома и пластика,  где  непрестанно
гудит вентилятор, выгоняющий неприятные запахи. В пакете для
завтрака --- арахисовое масло, сэндвич с повидлом, еще один,
с  колбасою,  салатом  и  луком, четыре  кекса  "Орео".  Его
родители  не  то  чтобы на дух его не выносят,  но,  похоже,
давно  уже  не  замечают родимого сына. Они сложили  с  себя
всяческие полномочия и препоручили его заботам миссис  Греты
Шоу,  нянек-мамок,  репетитора --- летом и  Школы  (Частной,
Хорошей  и,  самое  главное, Только Для Белых)  ---  во  все
остальное время. Никто из этих людей даже и не претендует на
то,  чтобы быть чем-то большим, чем они есть: профессионалы,
лучшие  в  своем деле. Ни разу никто не прижал его к  теплой
груди,  как  это  всегда происходит в исторических  романах,
которые  мама  читает запоем и в которые тайком "зарывается"
Джейк,  выискивая "неприличные сцены". Истерические  романы,
как иногда называет их папа. Или еще --- "неглиже-срывалки".
А   ты  только  болтать  и  способен,  говорит  его  мать  с
бесконечным  презрением,  а  Джейк  это  все  слышит   из-за
закрытых дверей. Папа работает на Систему вещания,  и  Джейк
при  желании  мог  бы  связаться с  ним  по  горячей  линии.
Вероятно.

     Джейк  не  знает  еще,  что  от  души  ненавидит   всех
профессионалов,  но это действительно так. Сколько  он  себя
помнит,  люди всегда приводили его в полное недоумение.  Ему
нравятся  лестницы,  и у себя в доме он  никогда-никогда  не
ездит   на  лифте.  Его  мама,  несмотря  на  свою   худобу,
достаточно   аппетитна  в  тот  самом  плане,  и   частенько
завадиваетсятся в постель со своими притыренными приятелями.

     Вот он выходит на улицу. Джейк Чемберс выходит на улицу.
Славный  такой парнишка. Одет во все чистенькое. Знает,  как
надо  себя вести. Симпатичный, восприимчивый, чуткий. У него
нет  друзей  --- только знакомые. Специально он  никогда  не
задумывался  об  этом,  но  такое положение  дел  очень  его
задевает.  Он  не знает или же не понимает, что  долгое  его
общение  с  профессионалами привело к тому, что он  невольно
перенял многие характерные их черты. Миссис Грета Шоу делает
в высшей степени профессиональные сэндвичи. Она разрезает их
на  четыре  части, а с хлеба срезает корку,  так  что  когда
Джейк ест свои бутерброды на переменке, выглядит он при этом
так,  будто  присутствует где-нибудь на коктейле,  а  вместо
книжки  из  школьной бибилиотеки в руке  у  него  ---  бокал
крепкой  выпивки. Папа его зашибает большие  деньги,  потому
что  он  мастер  "завести зрителя", и его  еженедельное  шоу
смотрится  лучше,  чем  еженедельное  шоу  на  конкурирующем
канале  вещания. В день папа выкуривает по четыре пачки.  Он
не  кашляет,  но у него тяжелая ухмылка --- острая,  как  те
ножи для бифштексов, что продаются в любом супермаркете.

     Вдоль по улице. Мать дает ему денежку на такси, но, когда
нет   дождя,   он  всегда  ходит  пешком.  Идет,  размахивая
портфелем. Маленький мальчик. Такой стопроцентный американец
с  голубыми  глазами и блондинистыми волосами. Девчонки  уже
начинают  его замечать (с одобрения своих мамаш), и  сам  он
уже  не сторонится их, как маленький, с упрямой мальчишескою
заносчивостью.  Он  говорит  с ними  с  этаким  неосознанным
профессионализмом,  чем  весьма  их  смущает.  А  школе  ему
нравится  география, а после обеда --- ходить  в  кегельбан.
Его   папа  владеет  пакетом  акций  какой-то  компании   по
производству  автоматического оборудования для  кегельбанов,
но  там, куда ходит Джейк, стоит оборудование другой  марки.
Ему  кажется, будто он никогда не задумывался  об  этом.  На
самом же деле --- еще как задумывался.

     Вдоль по улице. Мимо "Брендио", магазина готового платья,
где в витрине стоят модели, одетые в меховые пальто, деловые
костюмы  на  шести пуговицах в стиле эпохи  Эдварда  VII,  а
некоторые  --- вобще без всего. Эти модели --- манекены  ---
тоже    безупречные   профессионалы,    а    он    ненавидит
профессионализм во всех проявлениях. Он еще слишком  юн  для
того, чтобы уметь ненавидеть себя, но начало этому положено:
семя упало уже в горькую трещинку в его сердце.

     Он подходит к углу и стоит на перекрестке с портфелем на
боку.  Транспорт  с  ревом несетя  по  улице  ---  ворчливые
автобусы,  такси,  фольцвагены,  грузовики.  Он  всего  лишь
мальчишка,  но  выше средних способностей, и краешком  глаза
успевает заметить он человека, который его убивает.  Человек
одет  во  все  черное,  и  он  не  видит  его  лица,  только
развевающийся балахон и протянутые к нему руки. Он падает на
проезжую часть, не выпуская из рук портфеля, в котором лежит
его  высоко профессиональный завтрак, приготовленный  миссис
Гретой  Шоу.  Сквозь  поляризированное  ветровое  стекло  он
успевает еще разглядеть испуганное лицо бизнесмена  в  темно
синей  шляпе  со стильным таким перышком за лентой.  На  той
стороне  дороги кричит какая-то пожилая дама. У  нее  черная
шляпка с вуалью. Шляпа вовсе не стильная и не изящная. Вуаль
---  точно  траурное покрывало. Джейк не  чувствует  ничего,
лишь  удивление  и привычное безудержное замешательство  ---
неужели вот так все и кончается? Он падает на проезжую часть
и  видит  в  двух дюймах от глаз трещину в ровном  покрытии,
заделанную  свежим асфальтом. Портфель вылетает из  рук.  Он
как раз призадумался, сильно ли он ободрал коленки, когда на
него  наезжает  машина  того бизнесмена  в  синей  шляпе  со
стильным   пером.  Огромный  синий  кадиллак  '76   года   с
шестнадцатидюймовыми  шинами. Почти  такого  же  цвета,  как
шляпа  водителя. Он ломает Джейку спину, расплющивает живот.
Под  давлением  изо рта у него течет кровь. Он  поворачивает
голову  и  видит включенные задние фары. Из-под  заклиненных
задних  колес  кадиллака валит дым. Машина проехалась  и  по
портфелю,   оставив   на  нем  черный   широкий   след.   Он
поворачивает  голову  в  другую сторону  и  видит  громадный
желтый  форд,  который визжит тормозами и останавливается  в
каких-нибудь нескольких дюймах от его тела. Какой-то  черный
парень, наверное, тот самый, кто продавал соленые крендели и
лимонад с ручной тележки, бежит к нему. Кровь у Джейка течет
отовсюду:  из  носа, из глаз и ушей, из  прямой  кишки.  Его
гениталии превратились в кашу. А он все думает, сильно ли он
ободрал  коленки. Теперь и водитель кадиллака бежит к  нему,
на   ходу  причитая.  Откуда-то  доносится  голос.  Ужасный,
спокойный --- голос рока:

     --- Я священник. Дайте пройти. Таинство покаяния...

     Он видит черный балахон, и его одолевает внезапный ужас.
Это  он. Человек в черном. Он отворачивается от него ---  из
последних  сил. Где-то играет радио. Рок-группа  "Кисс".  Он
видит,   как  его  руки  скребут  по  асфальту  ---   белые,
маленькие, аккуратные. Он никогда не грыз ногти.

     Глядя на свои руки, Джейк умирает.

     Хмурясь, стрелок сидел, погруженный в тяжелые думы.  Он
устал, все его тело болело, и мысли переваливались у него  в
голове  с этакой раздражающей медлительностью. Рядом с  ним,
зажав руки между колен, спал удивительный мальчик, дыша  по-
прежнему  спокойно  и ровно. Он поведал свою  историю  почти
безо всяких эмоций, хотя ближе к концу его голос дрожал  ---
когда он дошел до "священника" и до "таинства покаяния". Он,
разумеется,  не  говорил ничего о  своей  семье  и  о  своем
ощущении сбивающей с толку раздвоенности, но все равно  кое-
что просочилось в его рассказе --- достаточно, чтобы стрелок
сумел  составить  себе об этом некоторое представление.  Тот
факт, что такого города, который описывал мальчик, вообще не
существовало   в  природе  (или,  если  нечто   подобное   и
существовало, то исключительно в доисторических мифах),  был
еще  не  самою  выбивающей  из равновесия  частью  рассказа,
однако  стрелок  не  на  шутку  встревожился.  Вообще,  весь
рассказ производил тягостное впечатление. Тревожное. Стрелок
боялся даже задумываться о том, что все это может значить.

     --- Джейк?

     --- У-гу?

     ---  Ты  хочешь помнить об этом, когда проснешься?  Или
хочешь забыть?

     ---  Забыть, --- быстро ответил мальчик. --- Я был весь
в крови.

     ---   Хорошо.  Сейчас  ты  заснешь,  понятно?  И   буде
спать.Давай-ка --- ложись.

     Джейк послушно лег. Такой маленький, тихий и безобидный с
виду.  Однако  стрелку почему-то не верилось в  то,  что  он
действительно  безобидный.  Он вызывал  у  стрелка  какое-то
неприятное  ощущение.  Было в нем  что-то  страшное.  Что-то
неумолимое  --- некий дух предопределения. Ему не  нравилось
это  чувство,  но ему нравился мальчик. Ему  очень  нравился
мальчик.

     --- Джейк?

     --- Тсс. Я хочу спать.

     --- Да. А когда ты проснешься, ты забудешь про все, что
ты мне рассказал.

     --- О'кей.

     Еще  какое-то  время  стрелок  пристально  изучал  его,
вспоминая  свое  детство.  Обычно,  вспоминая  об  этом,  он
испытывал странное ощущение, что все, что происходило тогда,
происходило  не  с ним, а с кем-то другим ---  с  человеком,
который   прошел  сквозь  некую  осмотическую   мембрану   и
изменился  уже  безвозвратно. Но теперь  его  детство  вдруг
подступило так близко. Мучительно близко. Здесь,  в  конюшне
на  промежуточной станции, было невыносимо жарко, и  стрелок
выпил  еще  воды.  Потом поднялся и прошел вглубь  строения.
Остановился,  заглянув в одно из стоел. Там  в  углу  лежала
охапка  белой  соломы  и  аккуратно  свернутая  попона,   но
лошадьми  не пахло. В конюшне вообще ничем не пахло.  Солнце
выжгло   все  запахи  и  не  оставило  ничего.  Воздух   был
совершенно стерилен.

     В  задней  части  конюшни стрелок  обнаружил  крошечную
темную  каморку  с  какой-то машиною из  нержавеющей  стали,
похожей  на маслобойку, в центре. Ее не тронули ни ржавчина,
ни  гниение. С левого ее боку торчала какая-то хромированная
труба,  протянувшаяся до решетки водостока в  полу.  Стрелок
уже  видел  насосы,  подобные этому, и в  других  засушливых
местах,  но  ни  разу  не  видел такого  большого.  Он  даже
представить  себе не сумел, как глубоко нужно  было  бурить,
чтобы добраться до грунтовых вод, затаившихся в вечной  тьме
под пустыней.

     Почему они забрали с собою насос, когда покидали станцию?

     Может быть, из-за демонов.

     Внезапно он вздрогнул. По спине прошла судорога. По коже ---
мурашки. Потом отпустило. Он подошел к переключателю и нажал
кнопку  ВКЛ.  Механизм загудел. А примерно  через  полминуты
струя чистой, прохладной воды вырвалась из трубы и пролилась
в   водосток,  обратно  в  систему  рециркуляции.  Наверное,
галлона  три  вылилось из трубы, прежде чем насос  прекратил
качать  воду, щелкнув в последний раз. Эта штука была  столь
же  чуждой  этому  месту и времени, как и  чистая,  истинная
любовь,  и  тем  не  менее --- твердой и непоколебимой,  как
Правосудие. Молчаливое напоминание о тех временах, когда мир
еще  не  сдвинулся  с  места. Вероятно, машина  работала  на
энергии   ядерного  реактора,  поскольку  электричества   не
наблюдалось на тысячи миль отсюда, а сухие батареи уже давно
бы разрядились. Это стрелку не понравилось.

     Он  вернулся  обратно и сел рядом с мальчиком,  который
лежал,  подложив  одну  руку под голову.  Симпатичный  такой
мальчуган.  Стрелок  выпил  еще  воды  и  скрестил  ноги  на
индейский манер. Мальчик, как и тот поселенец у самого  края
пустыни, у которого был еще ворон (Золтан, внезапно вспомнил
стрелок  ---  ворона  звали  Золтан),  тоже  утратил  всякое
ощущение  времени, но человек в черном, вне всяких сомнений,
был уже близко. Уже не в первый раз стрелок задумался о том,
а  не  подстроил ли человек в черном очередную ловушку. Быть
может,  стрелок  играет  теперь ему на  руку.  Он  попытался
представить   себе,   как  оно  будет   выглядеть   ---   их
столкновение, но не сумел.

     Ему было жарко, но в остальном он себя чувствовал вполне
сносно. В голове снова всплыл давешний детский стишок, но на
этот раз он подумал уже не о маме. Он подумал о Корте ---  о
Корте  с  лицом,  измереженном шрамами  от  пуль,  камней  и
всевозможных  тупых  предметов. Шрамы  ---  отметины  войны.
Интересно,  подумал  он вдруг, а была  ли  у  Корта  любовь.
Большая, под стать этим монументальным шрамам. Вряд  ли.  Он
подумал  об  Эйлин. И еще --- о Мартене, об этом волшебнике-
недоучке.

     Стрелок был не из тех людей, которые любят копаться в прошлом;
если  бы  не  умение смутно предвосхищать будущее  и  не  то
обстоятельство,  что  он  относился к  людям  эмоционального
склада  характера, его бы, наверное, принимали за  существо,
лишенное  всяческого  вображения,  попросту  говоря  ---  за
этакого  дубаря.  Вот почему теперешние размышления  стрелка
несказанного   его   самого  удивили.  Каждое   новое   имя,
всплывавшее в памяти, вызывало другое: Катберт, Пол, старина
Джонас и Сьюзан, прелестная девушка у окна.

     Тапер из Талла (тоже --- мертвый; они все мертвы в Талле,
все  ---  сраженные  им, стрелком) обожал  старые  песни,  и
стрелок замурлыкал фальшиво себе под нос:

     Любовь, любовь беспечная,
     Смотри, что ты наделала.

     Он  рассмеялся, сам себе поражаясь. Я --- последний  из
этого   мира,  зеленого  мира  теплых  оттенков.  Его  вдруг
охватила  тоска по былому. Тоска, но не жалость к себе.  Мир
безжалостно  сдвинулся  с места,  но  его  ноги  сильны  по-
прежнему, и человек в черном уже близко. Стрелок задремал.

     Когда он проснулся, уже почти стемнело, а мальчик исчез.

     Стрелок поднялся --- в суставах явственно хрустнуло --- и
подошел  к  двери конюшни. В темноте, на крыльце  постоялого
двора,  мерцал огонек. Он направился прямо туда.  Тень  его,
длинна,   черная,   растянулась  в   коричневатом   свечении
заходящего солнца.

     Джейк сидел возле зажженной керосиновой лпмпы.

     ---  Там в вазочке было масло, --- сказал он, --- но  я
побоялся зажигать огонь в доме. Все такое сухое...

     ---  Ты  все  сделал правильно. --- Стрелок уселся,  не
обращая внимания на многолетнюю пыль, что взвилась у него из-
под задницы. Отсветы пламени из лампы окрасили лицо паренька
в  нежные полутона. Стрелок достал свой кисет и свернул себе
папиросу.

     --- Нам надо поговорить, --- сказал он.

     Джейк кивнул.

     ---  Ты, наверное, уже догадался, что я преследую  того
человека, которого ты здесь видел.

     --- Собираетесь кокнуть его?

     ---  Я  не  знаю. Мне нужно заставить его  кое-что  мне
рассказать.  Может быть, даже заставить его отвести  меня  в
одно место.

     --- Куда?

     ---  К башне, --- ответил стрелок. Он прикурил, поднеся
папиросу к носику лампы, и глубоко затянулся. Легкий  ночной
ветерок отнес дым прочь. Джейк смотрел на него, пока дым  не
растаял  в воздухе. На лице его не отражалось ни страха,  ни
любопытства. И никакого, естественно, энтузиазма.

     ---  Стало быть, завтра я ухожу, --- продолжал стрелок.
--- Тебе придется пойти со мной. Это мясо еще осталось?

     --- Совсем чуть-чуть.

     --- А кукуруза?

     --- Немножко.

     Стрелок кивнул.

     --- Здесь есть какой-нибудь погреб?

     ---  Да.  --- Джейк поглядел на него. Зрачки  его  глаз
вдруг расширились, производя впечатление странной хрупкости.
---  Нужно  только  потянуть за  кольцо  в  полу,  но  я  не
спускался вниз. Я боялся, что лестница может сломаться  и  я
не  сумею  оттуда  выбраться. И там плохо  пахнет.  Это  ---
единственное здесь место, где вообще как-то пахнет.

     ---  Мы встанем пораньше и посмотрим там, нет ли  чего,
что могло бы нам пригодиться. Потом пойдем потихоньку.

     ---  Хорошо. --- Помолчав, мальчик добавил: --- Хорошо,
что я не убил вас, пока вы спали. Тут у меня есть вилы, и  у
меня  была мысль... Но я не стал этого делать, и теперь  мне
больше не нужно бояться заснуть.

     --- А чего ты боялся?

     Мальчик угрюмо взглянул на него.

     --- Привидений. И что он вернется.

     ---  Человек  в  черном, --- Стрелок не  спрашивал  ---
утверждал.

     --- Да. Он плохой?

     ---   Это   как  посмотреть,  ---  рассеянно  отозвался
стрелок. Он поднялся и отбросил окурок на твердый сланец. --
- Я пошел спать.

     Мальчик застенчиво поднял глаза.

     --- А можно я лягу с вами в конюшне?

     --- Конечно.

     Стрелок встал на ступеньках, глядя на небо. Мальчик подошел и
встал  рядом.  Вон  --- Полярная звезда,  а  вон  ---  Марс.
Стрелку  почудилось даже, что стоит только закрыть глаза,  и
он различит квакание первых весенних лягушек, запах зелени и
почти   летний  запах  только  что  подстриженного   газона,
услышит, быть может, ленивое щелкание мечей, доносящееся  из
Восточного Крыла в час, когда сумерки перетекают во  тьму  и
благородные  дамы, одетые только в сорочки, выходят  в  парк
поиграть в крикет. Он едва ли не воочию увидел Эйлин --- как
она нырнула в просвет в живой изгороди...

     Это  совсем  на него не похоже --- так много  думать  о
прошлом.

     Он обернулся и поднял лампу.

     --- Пойдем спать, --- сказал он.

     Они вместе прошли через двор и вступили в конюшню.

     Следующим утром он обследовал погреб.

     Джейк был прав: пахло там отвратительно. Какой-то влажный,
гнилостный  запах.  Как  на  болоте.  После  антисептической
атмосферы пустыни и заброшенной конюшни, где не пахло вообще
ничем,  стрелку  стало  нехорошо.  Голова  закружилась.  Его
подташнивало. В подвале воняло извечною гнилью:  перегнившей
капустой,   турнепсом  и  картошкой,  отрастившей  длиннющие
невидящие   глазки.   Однако  лестница   с   виду   казалась
относительно прочной. Стрелок спустился.

     Пол в погребе был земляной. Стрелок выпрямился в полный
рост,  едва не задев головой потолочную балку. Здесь, внизу,
все  еще  жили пауки --- до жути громадные пауки с серыми  в
крапинку телами. Многие из них подверглись мутации. У  одних
были  глазки на стебельках, у других --- по шестнадцать,  не
меньше, лап.

     Стрелок огляделся, дождавшись, пока глаза не привыкнут к
темноте.

     ---  С вами там все в порядке? --- нервно окликнул  его
Джейк.

     --- Да. --- Он сосредоточил внимание на дальнем углу. -
-- Тут какие-то банки консервные. Подожди.

     Пригнувшись,  он  осторожно двинулся в  тот  угол.  Там
стоял  ветхий  ящик  с  отодранной  стенкой.  Консервы,  как
выяснилось, овощные --- фасоль зеленая, бобы желтые... и три
банки тушенки.

Белое,  безупречно  белое небо, и  в  воздухе  -  запах
дождя.  Сильный и свежий запах от разросшейся живой изгороди
и распустившейся зелени. Весна была в самом разгаре.

     Дывид сидел на руке у Катберта, --- сокол, маленькое орудие
уничтожения с ясными золотыми глазами, глядящими в  пустоту.
Сыромятная привязь, прикрепленная к путам на ногах у  птицы,
болталась   небрежной  петлей,  переброшенной   через   руку
Катберта.

     Корт  стоял в стороне от ребят --- молчаливая фигура  в
залатанных кожаных штанах и зеленой хлопчатобумажной рубахе,
высоко  подпоясанной его старым широким пехотинским  ремнем.
Зеленое  полтно  рубахи сливалось по цвету с  листвой  живой
изгороди  и вздыбленным дерном лужайки на Заднем Дворе,  где
дамы еще пока не приступили к игре в крокет.

     --- Приготовься, --- шепнул Роланд Катберту.

     --- Вы готовы, --- самоуверенно проговорил Катберт. ---
Правда, Дэви?

     Они говорили друг с другом на низком наречии --- на языке
судомоек и мелкопоместных дворянчиков; день, когда им  будет
позволено  изъясняться в присутствии  посторонних  на  своем
собственном языке, наступит еще не скоро.

     ---  Подходящий  сегодня денек,  замечательный  просто.
Чуешь: пахнет дождем? Это...

     Корт  рывком поднял плетенную клетку, которую держал  в
руках.  Боковая  ее  стенка открылась. Из  клетки  выпорхнул
голубь  и  на  быстрых  трепещущих  крыльях  взвился  ввысь,
устремившись к небу. Катберт потянул привязь,  но  при  этом
немного  замешкался: сокол уже снялся с места, и  взлет  его
вышел  слегка неуклюжим. Быстрый взмах крыльями --- и  сокол
выправился.  Быыстро, как пуля, рванулся он  вверх,  набирая
высоту. И вот он уже выше голубя.

     Корт небрежной походкой подошел к тому месту, где стояли
ребята,  и  как  бы невзначай заехал Катберту  в  ухо  своим
громадным  узловатым  кулачищем. Мальчик  упал  без  единого
звука, хотя губы его болезненно скривились, обнажив зубы. Из
уха  его  медленно  вытекла струйка  крови  и  пролилась  на
роскошную зелень травы.

     --- Ты зазевался, --- пояснил Корт.

     Катберт начал уже подниматься:

     --- Простите, Корт, меня. Я просто...

     Корт опять заехал ему кулаком, и Катберт снова упал. На
этот раз кровь потекла сильнее.

     --- Изъясняйся высоким слогом, --- мягко вымолвил Корт.
Голос  его  был спокоен и невыразителен, с легкою хрипотцой,
свойственной  людям,  неравнодушным к хорошей  выпивке.  ---
Если   уж  ты  собираешься  каяться  и  извиняться  за  свой
проступок,  тогда  кайся  на языке цивилизации,  за  которую
отдали   жизни  такие  люди,  с  какими  тебе   никогда   не
сравниться, червяк.

     Катберт поднялся снова. В глазах у парнишки стояли слезы, но
губы  его  не  дрожали  --- они были сжаты  в  тонкую  линию
неизбывной ненависти.

     --- Я глубоко огорчен, - вымолвил Катберт, изо всех сил
пытаясь   сохранить  самообладание.  У  него  даже   дыхание
перехватило.  ---  Я  забыл  лицо  своего  отца,  револьверы
которого я надеюсь когда-нибудь заслужить.

     --- Так-то лучше, салага, --- заметил Корт. --- Подумай
о   том,  что  ты  сделал  не  так,  и  закрепи  размышления
посредством короткого голодания. Сегодня не ужинать.  Завтра
не завтракать.

     ---  Смотрите!  ---  вдруг выкрикнул  Роланд,  указывая
наверх.

     Сокол, поднявшийся уже высоко над голубем, на мгновение
завис,  расправив  короткие сильные  крылья.  Он  как  будто
скользил  в  неподвижном и белом весеннем воздухе.  А  потом
сложил  крылья  и упал камнем вниз. Два тела слились,  и  на
мгновение  Роладну  показалось,  что  он  видит  в   воздухе
кровь...  но  могло  быть и так, что он все  это  вообразил.
Сокол издал короткий победный клич. Голубь упал, трепыхаясь,
на землю, и Роланд бросился к добыче, оставив Корта и только
что наказанного Катрберта позади.

     Сокол  спустился  на землю рядом со  своей  жертвой  и,
довольный,  вонзил  острый клюв в ее  мягкую  белую  грудку.
Несколько перышек взметнулись в воздух и медленно опустились
в траву.

     ---  Давид! --- позвал мальчик и бросил соколу  кусочек
крольчатины из охотничьего кошеля. Сокол поймал его на лету.
Проглотил,  запрокинув  голову. Роланд  попытался  приладить
привязь к путам на ногах у птицы.

     Сокол встрепенулся, вывернулся, едва ли не рассеянно, и
оцарапал руку Роланда, оставив длинный глубокий порез. И тут
же вернулся к своей добыче.

     Хмыкнув,  Роланд снова завел петлю, на этот  раз  зажав
острый  клюв  сокола кожаною рукавицей. Он  дал  Давиду  еще
кусочек  мяса,  потом  накрыл ему  голову  клобучком.  Сокол
послушно взобрался ему на руку.

     Парнишка гордо расправил плечи.

     --- А это что? --- Корт указал на кровоточащую царапину
на  руке  у Роланда. Мальчик уже приготовился принять  удар.
Плотно сжал зубы, чтобы невольно не вскрикнуть. Однако удара
почему-то не последовало.

     --- Он меня клюнул, --- сказал Роланд.

     --- Не надо было его доканывать, --- пробурчал Корт. --
- Сокол тебя не боится, парень. И бояться не будет. Сокол --
- он божий стрелок.

     Роланд лишь недоуменно покосился на Корта. Мальчик никогда не
отличался  богатым  воображением, и  если  у  Корта  и  было
намерение вывести из этого странного заявления некую мораль,
Роланд ее не уловил. Он был достаточно прагматичным ребенком
и   решил,  что  это  просто  очередная  из  самых  дурацких
сентенций, которые выдает время от времени Корт.

     Подошел Катберт и показал Корту язык, пользуясь тем, что
учитель  стоял  к  нему  спиной.  Роланд  не  улыбнулся,  но
легонько кивнул ему.

     ---  А  теперь  марш домой. --- Корт забрал  у  Роланда
сокола,  потом ткнул пальцем Катребту в грудь.  ----  А  ты,
червяк,  не  забудь  поразмыслить  как  следует  над   своим
отвратительным  поведением. И про то,  что  поститься  тебе,
тоже,  смотри, не забудь ненароком. Сегодня вечером и завтра
утром.

     ---  Да, --- ответил Катберт чопорно и официально.  ---
Спасибо,   наставник.  Этот  день  был   весьма   для   меня
поучительным.

     --- Весьма поучительным,--- подтвердил Катберт. --- Вот
только язык у тебя имеет пагубную привычку вываливаться  изо
рта,  как  только  учитель к тебе повернется  спиной.  Может
быть,  все же когда-нибудь, придет этот день, когда  вы  оба
научитесь знать свое место.

     Он снова впечатал Катберту кулаком, на этот раз --- между
глаз. И так сильно, что даже Роланд услышал глухой удар, как
бывает, когда поваренок на кухне вбивает затычку в бочонок с
пивом.   Катберт  навзничь  упал  на  лужайку.   Глаза   его
затуманились поначалу, но очень скоро прояснились и впились,
полыхая, в Корта. Ненависть явственно проступила в зрачках -
--  словно  два  острых жала, ярких, как капельки  голубиной
крови.

     Катберт кивнул. Его губы раскрылись в пугающей усмешке,
которую Роланд ни разу не видел прежде.

     --- Что ж, ты еще не безнадежен, --- проговорил Корт. -
--  Когда решишь, что уже время, что ты уже можешь,  придешь
за мной, червяк.

     --- Как вы узнали? --- выдавил Катберт сквозь зубы.

     Корт  повернулся к Роланду так быстро, что тот едва  не
отпрыгнул в испуге. И хорошо, что не отпрыгнул, а то  лежать
бы  ему рядом с другом на пышной траве, орошая свежую зелень
своею кровью.

     ---  Я  увидел твое отражение в глазах этого соляка,  -
пояснил  Корт. --- Запомни, Катберт. Это последний  урок  на
сегодня.

     Катберт снова кивнул. На губах у него застыла все та же
пугающая ухмылка.

     ---  Я  глубоко  огорчен, --- сказал он.  ---  Я  забыл
лицо...

     ---  Заткни фонтан, - оборвал его Корт, вдруг заскучав.
---  Теперь идите. --- Он повернулся к Роланду. --- Вы  оба.
Если ваши тупые рожи еще хотя бы минуту будут маячить у меня
перед глазами, меня, наверное, стошнит прямо здесь.

     --- Пойдем, --- сказал Роланд.

     Катберт тряхнул головой, чтобы в ней проснилось, и поднялся на
ноги. Корт уже спускался по склону холма --- вышагивал своей
криволапой   походочкой.  От  него  так   и   веяло   некоей
первобытною  силой. Среди седеющей шевелюры как-то  косенько
выделялась выбритая макушка.

     ---   Убью   гада,  ---  выдавил  Катберт,  по-прежнему
усмехаясь.  На  лбу  у него прямо-таки на глазах  наливалась
здоровенная шишка, багровая и какая-то узловатая. Размером с
гусиное яйцо.

     ---  Нет. Тебе его не замочить. И мне тоже, ---  сказал
Роланд,  вдруг  расплывшись в улыбке. ---  Можешь  поужинать
вместе со мной. В западной кухне. Повар нам что-нибудь  даст
пожевать.

     --- Он скажет Корту.

     ---  Они  с Кортом не слишком-то ладят, - Роланд  пожал
плечами. --- А если и скажет, то что?

     Катберт ухмыльнулся в ответ:

     --- И то верно. Мне всегда, знаешь, было интересно: как
выглядит мир, когда тебе свернут шею, чтоб голова была носом
назад и подбородком кверху. Есть шанс проверить.

     Вместе они зашагали по зеленой лужайке, и тени их протянулись
в белом свете погожего весеннего дня.

Холм Висельников располагался как раз у дороги на Фарсон,
что  было  как-то даже поэтично; и это смогло бы,  наверное,
произвести впечатление на Катберта, на Роланда --- нет. Зато
на  него произвело впечатление это величественное и зловещее
приспособление,  виселица, черным углом  прочертившая  ясное
голубое небо --- изломанный силуэт, нависающий над столбовою
дорогой.

     Обоих ребят освободили в тот день от утренних занятий. Корт
вымученно прочел записки от их отцов, кивая время от времени
и шевеля губами. Закончив читать, он поднял глаза к лиловому
небу рассвета и снова кивнул.

     ---   Подождите,   ---  сказал  он   и   направился   к
покосившейся  каменной хижине, своему  жилищу.  Вскоре  Корт
вернулся  с караваем пресного хлеба, разломил его  надвое  и
дал  каждому по половинке. --- Когда все закончится, вы  оба
положите  это  ему  под ноги. И смотрите:  сделайте,  как  я
сказал,  иначе  я вам устрою на этой неделе  веселую  жизнь.
Шкуру спущу с обоих.

     Ребята не поняли ничего, пока не прибыли на место --- верхом,
вдвоем на коне Катберта. Они приехали самыми первыми, за два
часа до того, как остальные только еще начали собираться,  и
за  четыре часа до казни6 так что на Холме Висельников  было
пустынно,  если  не  считать воронов да гречей.  Птицы  были
повсюду,  и,  разумеется,  все ---  черные.  Они  кричали  и
хлопали крыльями, устроившись на тяжелой поперечной балке --
-  этакой  арматуре смерти. Сидели рядком по  краю  помоста.
Дарлись за места на ступеньках.

     --- Их оставляют, --- прошептал Катберт. --- Для птиц.

     --- Давай сходим наверх, --- предложил Роланд.

     Катберт взглянул на него едва ли не с ужаслм:

     --- Ты думаешь...

     Роланд взмахнул рукой, оборвав его на полуслове.

     ---  Да мы с тобой заявились на пару лет раньше. Никого
нет. Нас никто не увидит.

     --- Ну ладно.

     Ребята медленно подошли к виселице. Птицы, негодующе хлопая
крыльми,  снялись с насиженных мест, каркая и кружа  ---  ни
дать  ни взять, толпа вохмущенный крестьян, которых выселили
с  земни. На чистом утреннем небе их тела выделялись черными
плоскими силуэтами.

     Только  теперь Роланд прочувствовал в полной  мере  всю
чудовищность  своей ответственности за то, что  должно  было
произойти.   В   этом   деревянном   сооружении   не    было
благородства.   Оно  никак  не  вписывалось   в   безумречно
отлаженный  механизм Цивилизации, всегда  внушавший  Роланду
благоговейный  страх. Обычная покоробленная сосна,  покрытая
плюхами  птичьего помета. Белые эти кляксы разбрызганы  были
повсюду:  на ступеньках, на ограждении, на помосте.  От  них
воняло.

     Роланд повернулся к Катберту, испуганно вытаращив глаза, и
увидел  на  лице  друга то же самое выражение  неподдельного
ужаса.

     --- Я не могу, --- прошептал Катберт. --- Не могу я  на
это смотреть.

     Роланд медленно покачал головой. Это будет для них уроком,
вдруг понял он, но не таким ярким и новым, а наоборот:  чем-
то древним, уродливы, ржавым... Вот почему их отцы разрешили
мальчишкам  пойти  сюда.  и  с обычным  своим  упрямством  и
молчаливой  решимостью  Роланд взял себя  в  руки,  готовясь
встретить это ужасное "что-то", чем бы оно ни обернулось.

     --- Можешь, Берт. Можешь.

     --- Я ночью потом не засну.

     --- Значит, не будешь спать. --- Раланд так и не понял,
какое ко всему этому отношение имеет ночной сон.

     Внезапно Катберт схватил Роланда за руку и посмотрел на него с
такой  болью  во  взгляде, что Роланд снова засомненвался  и
отчаянно  пожалел о том, что в тот вечер они вообще сунулись
в  западную  кухню. Отец был прав. Лучше бы все они  умерли:
мужчины, женщины, дети, --- все до единого в Фарсоне.  Лучше
уж так, чем это.

     Но   в  чем  бы  ни  заключался  урок,  это  уродливое,
проржавелое, почти канувшее в забвение "нечто", он,  Роланд,
не  мог  ни  пропустить его, ни отказаться от  этого  просто
так.

     ---  Давай лучше не будем туда подниматься, ---  сказал
Катберт. --- Мы и так уже все посмотрели. И все увидели.

     И  Роланд неохотно кивнул, чувствуя, как эта штука, чем
бы она ни была, потихонечку отпускает его. Корт, --- мальчик
даже  не  сомневался,  --- влепил бы  им  обоим  по  хорошей
затрещине  и  заставил  бы  взобраться  на  помост,  шаг  за
шагом...  шмыгая по дороге разбитыми в кровь  носами.  Может
быть,   Корт  даже  забросил  бы  на  перекладину  новенькую
пеньковую  веревку  с петлей на конце,  заставил  бы  их  по
очереди  просунуть  голову в петлю,  постоять  под  зловещею
перекладиной  на  дверце люка, чтобы  прочувствовать  все  в
полной   мере.   Корт,   уж  будьте   уверены,   с   большим
удовольствием  врезал бы им еще раз, если бы кто-то  из  них
захныкал  или  с  испугу напрудил прямо  в  штаны.  И  Корт,
разумеется,  был  бы  прав.  В первый  раз  в  жизни  Роланд
действительно пожалел о том, что он еще маленький.  Что  ему
не   хватает   ни  роста,  ни  безразличия,  ни  уверенности
взрослого человека.

     Нарочито медленно он отломил щепку от деревянного ограждения на
помосте,  положил  ее  в  нагрудный карман  и  только  тогда
отвернулся.

     --- Ты это зачем? --- спросил Катберт.

     Роланду так хотелось сказать в ответ что-нибудь бравое, типа:
Да  так,  на  счастье... но он лишь поглядел на  Катберта  и
тряхнул головой.

     ---  Просто  чтобы было, - сказал он чуть  погодя.  ---
Всегда.

     Они отошли подальше от виселицы, уселись на землю и стали
ждать.  Где-то  через час начали подходить  первые  зрители,
большинство   ---   целыми  семьями.   Они   съезжались   на
дребезжащих  повозках  и  фаэтонах.  С  собой  у  них   были
завтраки:  корзины  с  холодными  оладьями  с  начинкою   из
земляничного  джема.  В  животе у  Роланда  аж  заурчало  от
голода,  и  он снова спросил себя, с этаким даже  отчаянием,
где же достоинство и благородство момента? Ему казалось, что
даже  в  том,  как  Хакс  бродил в своем  замызганном  белом
костюме  по чадящей кухне полуподвального этажа, и  то  было
больше   достоинства.   В   замешательстве,   едва   ли   не
тошнотворном, Роланд сжал в кулаке щепку, которую он отломил
от ограждения на помосте. Рядом с ним на траве лежал Катберт
с лицом апатичным и безмятежным.