2

     1932 год был годом Джона Коффи.  Подробности публиковались в газетах, и кому интересно, у кого больше энергии,  чем у глубокого старика, доживающего свои  дни  в доме для  престарелых в  Джорджии,  может и сейчас поискать их. Тогда стояла жаркая осень, я точно помню, очень  жаркая. Октябрь - почти как август,  тогда  еще  Мелинда,  жена начальника тюрьмы, попала с приступом  в больницу в Индианоле.  В ту осень у меня была  самая жуткая в жизни инфекция мочевых путей,  не настолько жуткая, чтобы  лечь  в больницу, но  достаточно ужасная  для  меня, ибо,  справляя малую нужду, я  всякий  раз жалел, что не умер. Это  была осень Делакруа, маленького, наполовину облысев-шего француза
с  мышкой, он появился летом и проделывал классный трюк с катушкой. Но более всего это была осень, когда в блоке "Г" появился Джон Коффи, приговоренный к смерти за изнасилование и убийство девочек-близнецов Деттерик.
     В  каждой  смене  охрану  блока  несли  четыре  или  пять  человек,  но большинство  были временными. Дина Стэнтона,  Харри Тервиллиджера  и Брутуса Ховелла  (его называли "И ты, Брут", но только в шутку,  он  и  мухи  не мог обидеть  несмотря на свои  габариты) уже нет, как нет и  Перси Уэтмора,  кто действительно  был жестокий, да еще и дурак. Перси  не годился для  службы в блоке  "Г",  но  его  жена  была  родственницей губернатора,  и  поэтому  он оставался в блоке.
     Именно Перси Уэтмор  ввел Коффи в блок с  традиционным криком: "Мертвец идет! Сюда идет мертвец!"
     Несмотря на октябрь  пекло,  как  в  аду. Дверь  в  прогулочный  дворик открылась, впустив  море яркого  света и самого  крупного человека  из всех, каких я видел, за исключением разве что баскетболистов по  телевизору здесь, в  "комнате  отдыха"  этого  приюта  для пускающих слюни маразматиков, среди которых я до-живаю свой век. У него на руках и поперек широченной груди были цепи, на лодыжках -  оковы, между  которыми тоже  болталась цепь, звеневшая, словно  монетки, когда он проходил по зеленому коридору  между  камерами.  С одного  боку  стоял  Перси Уэтмор,  с другого  - Харри  Тервиллиджер, и  оба выглядели детьми,  прогуливающими  пойманного медведя.  Даже  Брутус  Ховелл
казался мальчиком  рядом  с Коффи, а Брут был  двухметрового роста, да и  не худенький: бывший  футбольный полузащитник, он играл за лигу #ЛСЮ, пока  его не списали и он не вернулся в родные места.
     Джон  Коффи  был  чернокожий,  как  и  большинство тех,  кто  ненадолго задерживался в блоке "Г" перед тем, как на коленях умереть на Олд Спарки. Он совсем  не был  гибким,  как баскетболисты,  хотя  и был широк в плечах и  в груди, и  весь словно  перепоясанный мускулами. Ему нашли самую большую робу на  складе, и  все  равно манжеты  брюк доходили лишь до половины мощных,  в шрамах икр. Рубашка была расстегнута  до половины  груди, а рукава кончались чуть ниже  локтя. Кепка, которую он держал в громадной руке, оказалась такой же: надвинутая на лысую, цвета красного дерева  голову, она напоминала кепку обезьянки  шарманщика, только  была  синяя,  а не красная. Казалось, что  он может разорвать  цепи так же легко,  как  срывают ленточки с рождественского подарка, но, посмотрев в его лицо, я понял, что он ничего такого не сделает. Лицо его не выглядело скучным - хотя именно так казалось Перси, вскоре Перси стал  называть его "идиотом",  - оно  было растерянным. Он все время смотрел вокруг так, словно не  мог  понять, где находится, а может быть, даже кто он такой. Моей  первой мыслью  было, что он похож на  черного Самсона... только после того, как Далила обрила его наголо своей предательской рукой и забрала
всю силу.
     "Мертвец идет!"  - трубил Перси, таща этого человека-медведя за цепи на запястьях, словно он и вправду думал, будто  сможет сдвинуть его, если вдруг Коффи  решит, что не  пойдет  дальше. Харри ничего  не  сказал,  но выглядел смущенным.
     - Довольно. - Я был в камере,  предназначенной для  Коффи, сидел на его койке.  Я,  конечно,  знал, что  он  придет, и  явился  сюда  принять его  и позаботиться  о нем, но  я  не представлял истинных размеров этого человека, пока не увидел. Перси взглянул на меня,  словно говоря, что все знают, какой я тупица (кроме, разумеется, этого большого увальня, который только и  умеет насиловать и убивать маленьких девочек), но промолчал.
     Все трое остановились у двери в камеру,  сдвинутой в сторону от центра. Я  кивнул Харри  в ответ на вопрос: "Вы уверены, босс, что хотите остаться с ним наедине?" Я редко слышал, чтобы Харри  волновался - он был рядом со мной во время  мятежей  шесть  или семь лет назад и всегда  оставался тверд, даже когда пошли слухи,  что  у  мятежников  есть оружие, - но  теперь  его голос выдавал волнение.
     -  Ну  что,  парень,  будешь  хорошо себя вести?  С тобой  не возникнет проблем?  - спросил я, сидя на койке и стараясь не показать виду и не выдать голосом,  как  мне скверно: "мочевая"  инфекция, о  которой я  уже упоминал, тогда еще не набрала полную силу, но день выдался отнюдь не  безоблачным, уж поверьте.
     Коффи медленно покачал головой - налево, потом направо. Он уставился на меня, не сводя глаз.
     У Харри в руке была папка с бумагами Коффи.
     - Отдай ему бумаги, - сказал я Харри. - Вложи прямо в руку.
     Харри повиновался. Большой болван взял их, как лунатик.
     -  А  теперь, парень, дай  их  мне,  - приказал я, и  Коффи подчинился, зазвенев и загремев цепями. Ему пришлось нагнуться при входе в камеру.
      Я  осмотрел его с  головы до ног, чтобы удостовериться, что это факт, а
не оптический обман. Действительно: два метра три сантиметра. Вес был указан сто  двадцать семь килограммов, но я думаю, что это приблизительно, на самом деле  не меньше ста пятидесяти. В графе "шрамы  и особые приметы"  значилось одно  слово,  напечатанное мелким  убористым  шрифтом машинки  #"магь^сон" - старым другом регистрационных карточек: "множество".
     Я поднял глаза. Коффи слегка сдвинулся в сторону, и я мог видеть Харри, стоящего с той стороны коридора перед камерой Делакруа - он был единственным узни-ком  блока  "Г",  когда  появился  Коффи.  Делакруа  -  Дэл,  маленький лысоватый  человек  с  озабоченным  лицом  бух-галтера,  знающего,  что  его растрата скоро обнаружится.
     На плече у него сидела ручная мышь. В дверном проеме камеры, только что ставшей  пристанищем Джона Коффи, расположился Перси  Уэтмор. Он достал свою резиновую ду-бинку из самодельного чехла, в  котором носил ее, и похлопывал ею  по   ладони  с  видом   человека,  у  которого  есть  игрушка  и  он  ею воспользуется. И вдруг  я почувствовал,  что  мне хочется, чтобы он  убрался отсюда. Может, это из-за жары не по сезону, может, из-за "мочевой" инфекции, распространяющейся у  меня в паху  так, что прикосновение фланелевого  белья становилось нестерпимым, а может, из-за сознания того, что из штата прислали на казнь чернокожего полуидиота, а Перси явно  хотел над ним сначала немного поработать. Вероятно, все вместе. Во  всяком случае на ми-нуточку я  забыл о его связях.
     - Перси, - сказал я. - Сегодня переезжает лазарет.
     - Билл Додж за это отвечает.
     - Я знаю, - кивнул я. - Пойди помоги ему.
     - Это не моя работа, - упорствовал Перси. - Вот эта туша - моя работа.
     "Тушами" Перси в шутку  называл крупных людей.  Он  не любил  больших и крупных.  Перси  не  был  худощавым,  как  Харри  Тервиллиджер,  но  он  был маленького  роста. Этакий петух-забияка, из тех,  что всегда лезут в  драку, особенно когда  перевес на  их стороне. И  очень  гордился своими  волосами. Просто не отнимал рук от них.
     - Тогда твое дело сделано, - сказал я. - Отправляйся в лазарет.
     Он  оттопырил нижнюю губу.  Билл  Додж  и  его ребята таскали коробки и стопки  простыней, даже  кровати; весь лазарет переезжал в новое помещение в западной части тюрьмы.  Жаркая работа.  Перси Уэтмор явно хотел увильнуть от нее.
     - У них достаточно людей, - заявил он.
     - Тогда иди отсюда, это приказ, выполняй, - произ-нес я, повышая голос. Я  увидел,  как Харри мне подми-гивает, но не прореагировал. Если губернатор прикажет начальнику  тюрьмы уволить меня за нарушение субор-динации, то кого Хэл Мурс поставит вместо  меня?  Перси? Это несерьезно. - Мне  абсолютно все равно, чем ты, Пер-си, займешься, лишь бы хоть ненадолго убрался отсюда.
     На секунду мне показалось, что он не уйдет, и тогда действительно будут неприятности, особенно  с  этим Коф-фи, который стоял  здесь все  время, как самые крупные в мире остановившиеся часы. Но потом Перси сунул  свою дубинку назад в самодельный чехол -  дурацкая пижон-ская штука - и медленно пошел по коридору. Я не  по-мню, кто  из охранников  сидел на посту дежурного  в  тот день, наверное,  кто-то из  временных,  но Перси  не по-нравилось, как  этот человек смотрит, и, проходя мимо, он прорычал: "Перестань скалиться, а не то я  сотру  этот  оскал  с  твоей мерзкой рожи".  Потом  зазвенели  ключи,  на мгновение блеснул солнечный свет из дворика, и Пер-си Уэтмор  ушел, хотя  бы
на время. Мышка Делакруа бегала туда-сюда по плечам  маленького  французика, ше-веля крошечными усиками.
     - Спокойно, Мистер Джинглз, - сказал Делакруа, и мышка  замерла  на его плече, словно поняла.  - Просто посиди тихо и спокойно. - Делакруа говорил с мягким акцентом французов из Луизианы, и слово "тихо" приобретало незнакомое экзотическое звучание.
     - Ложись лучше,  Дэл,  -  бросил  я  резко. - Отдохни. Тебя это тоже не касается.
     Он повиновался. Делакруа изнасиловал  девушку и убил ее, а потом бросил тело  девушки  за ее домом,  облил нефтью  и поджег,  надеясь таким  образом спрятать  следы  преступления.  Огонь  перекинулся на  дом, охватил  его,  и погибло еще шесть человек, среди них двое детей.
     За  ним  числилось  только  это  преступление,  и теперь он был  просто кроткий  человечек  со  встревоженным ли-цом,  залысинами на лбу  и длинными волосами, спускающимися  на ворот рубашки. Очень скоро он ненадолго сядет на Олд Спарки и настанет  его  конец... но что-то,  что толкнуло его на ужасный поступок, уже ушло, и те-перь он лежал на койке, позволив  своему маленькому другу бегать по его рукам, то и дело попискивая. И это  было хуже всего: Олд Спарки никогда  не сжигал  того,  что  таилось  внутри.  Зло  освобождалось, набрасывалось  на  кого-то  другого,  и  мы  снова  вынуждены  убивать  лишь те-лесные оболочки, в которых уже и жизни-то нет.
     Я снова обратился к гиганту:
     - Если я разрешу Харри снять с тебя цепи, ты будешь себя хорошо вести?
     Он кивнул. Так же, как и прежде, покачал головой: налево, направо.  Его странные  глаза  смотрели  на меня. Они были  спокойны,  но  это спокойствие как-то не  внушало доверия. Я  поманил пальцем  Харри, он вошел  и отстегнул цепи. Он уже не боялся, даже когда присел у стволоподобных ног  Коффи, чтобы отомкнуть оковы на лодыжках, и мне стало легче. Харри нервничал из-за Перси, а я доверял его интуиции. Я  доверял интуиции всех  моих сегодняшних ребят с блока "Г", кроме Перси.
     У меня  была заготовлена речь для новоприбывших, но я сомневался, стоит ли ее произносить для Коффи, ка-завшегося таким ненормальным, и не только по размерам.
     Когда Харри опять отошел  (Коффи  в  течение всей  церемонии  оставался недвижим, как статуя), я посмотрел на своего нового  подопечного, постукивая по папке, и спросил:
     - Парень, а ты умеешь говорить?
     -  Да,  сэр,  босс,  я  могу говорить,  - отозвался  тот. Его голос был глубоким,  довольно гулким  и напомнил мне  звук мотора нового  трактора. Он произносил слова без южного акцента, но в  строе речи я потом уловил  что-то южное. Словно он приехал с юга, хотя не был его уро-женцем. Он не походил на неграмотного, но и образо-ванным его нельзя было назвать. В манере говорить, как и  во  многом  другом,  Коффи  оставался  загадкой.  Больше  всего  меня беспокоили его глаза - выражение спокойного отсутствия,  словно он  сам  был
где-то далеко-далеко.
     - Твое имя Джон Коффи?
     - Да, сэр, босс, как напиток, только пишется по-другому.
     - Ты умеешь писать, да? Читать и писать?
     - Только свое имя, босс,  - сказал он тихо. Я  вздохнул, потом произнес укороченный вариант заготовленной речи. Я  уже понял,  что с  ним проблем не возникнет. Я был и прав, и ошибался одновременно.
     - Меня зовут Пол  Эджкум, - произнес я. - Я - главный надзиратель блока "Г". Если тебе что-то  нужно,  зови  меня по имени.  Если меня  не окажется, попроси  вот  этого  парня  -  его  зовут  Харри Тервиллиджер.  Или  мистера Стэнтона, или мистера Ховелла. Ты понял?
     Коффи кивнул.
     - Только не думай, что  можно получить все, что хочешь. Тут мы  решаем, что необходимо, а что нет. Здесь не гостиница. Ясно?
     Он опять кивнул.
     - Здесь  тихо, парень,  не  так как в других блоках. Здесь только ты  и Делакруа. Ты  не будешь работать, в  основном будешь сидеть.  Хватит времени все хорошенько обдумать. - Даже слишком много времени, но я не сказал этого. - Иногда мы включаем радио, если все в порядке. Любишь слушать радио?
     Он кивнул, но как-то неуверенно, словно не зная, что это такое. Позже я узнал, что в некотором роде так  оно и есть. Коффи узнавал  вещи, с которыми сталкивался прежде, но потом их  забывал. Он знал персонажей из "Воскресенья нашей девушки"  ("Our  #Gal  Sunday"),  но  не  мог  вспомнить,  что с  ними произошло в конце.
     - Будешь хорошо  себя вести - станешь вовремя есть, никогда не попадешь в одиночку в дальнем коридоре и не наденешь этой  холщовой  робы с застежкой на  спине. У  тебя будут двухчасовые прогулки во дворике с четырех до шести, кроме субботы, когда все остальные наши обитатели играют в футбол. Посещения по воскресеньям  после обеда, если, конечно,  есть кто-то, кто захочет  тебя навестить. Есть?
     Он покачал головой.
     - Никого, босс.
     - Ну, может быть, твой адвокат.
     - Я думаю, что больше его не увижу, - сказал он. - Мне его предоставили на время. Я не думаю, что он найдет дорогу сюда.
     Я пристально посмотрел  на него, пытаясь понять, шутит ли он,  но Коффи говорил серьезно. Да  я и не ожидал другого. Прошения не для таких, как Джон Коффи,  во всяком случае в  то время.  Им  давали день в суде,  а потом  мир забывал  о них, пока  в газете не  появлялись строчки,  что  такой-то имярек принял в полночь  немного электричества. Но людей, у которых были жена, дети или друзья и которые ожидали  воскресенья, легче контролировать, если вообще их надо было контролировать. В данном случае проблемы  нет,  и хорошо.  Ведь он, черт возьми, такой громадный.
     Я немного поерзал на койке, а потом решил, что, возможно, если  встать, полегчает в нижней части живота, и я поднялся. Он почтительно отошел от меня и сложил руки на груди.
     - Легко тебе здесь будет,  парень, или тяжело  - все зависит от тебя. Я тут  для  того,  чтобы сказать: ты можешь облегчить жизнь и всем нам, потому что  все  равно, конец  один.  Мы станем  обращаться  с  тобой так,  как  ты заслуживаешь. Вопросы есть?
     - Вы оставляете свет после отбоя?  -  спросил  он сразу, словно  только ждал случая.
     Я  уставился  на  него.  Я  слышал  много странных  вопросов  от  вновь прибывших в  блок "Г" - однажды  меня  спросили  даже о размере груди у моей жены, - но таких вопросов не задавали.
     Коффи  улыбался  чуть  смущенно, словно  понимая,  что  мы  сочтем  это глупостью, но не мог сдержаться.
     -  Мне иногда  немного страшно  в темноте, -  объяснил он, - особенно в незнакомом месте.
     Я  взглянул на  него - на  всю его  огромную  фигуру  - и  почувствовал странную жалость. Да, они могли вызывать сочувствие, ведь мы их не видели  с худшей стороны, когда ужасы выскакивали из них, словно демоны в кузнице.
     - Да, здесь довольно светло всю ночь, - сказал я. - Половина лампочек в Миле горит с девяти вечера до пяти утра. - Потом до меня дошло, что Коффи не имеет ни малейшего понятия о том, что  я говорю: он не отличит Зеленую  Милю от тины в реке Миссисиппи, и поэтому показал: - Там, в коридоре.
     Он  кивнул  с облегчением.  Я не уверен, представлял  ли он,  что такое коридор, но он мог видеть двухсотваттовые лампочки в сетчатых плафонах.
     И  тогда  я сделал то,  чего никогда не позволял  себе  с  узниками.  Я протянул ему  руку. Даже сейчас не знаю, почему я это сделал.  Может, потому что  он спросил про лампочки. Харри Тервиллиджер просто остолбенел,  честное слово. Коффи  взял  мою руку  с удивительной нежностью, и она исчезла  в его ладони.  И  на этом  все было  кончено. Еще одна бабочка  в моей морилке. Мы закончили.
     Я вышел из камеры. Харри задвинул дверь и закрыл оба замка. Пару секунд Коффи  стоял  неподвижно, словно не зная, что  делать  дальше,  потом сел на койку,  уронил громадные руки  между колен и  опустил  голову,  как человек, который  скорбит  или  молится.  Он  что-то  сказал своим  странным, с южным акцентом  голосом. Я услышал это очень ясно, и хотя не много знал о том, что он совершил  - да многого знать и не надо, чтобы кормить и ухаживать за ним, пока не придет срок заплатить за все, - меня до сих пор пробирает дрожь.
     - Я ничего не  мог поделать, босс, - произнес  он. - Я  пытался вернуть все назад, но было слишком поздно.

4

     Ферма  "Кинг  коттон" ("Королевский  хлопок") возникла  на  юге  лет за семьдесят до описываемых событий  и уже никогда не станет  королевской, но в те тридцатые годы у нее была пора благоденствия. В южной  части нашего штата уже   исчезли   хлопковые  плантации,   но  осталось   сорок  или  пятьдесят процветающих хлопко-вых ферм. Владельцем одной из них был Клаус Деттерик. По меркам пятидесятых годов, он считался бы скорее бедным, но в тридцатые о нем говорили как о преуспевающем, потому что в  конце месяца  он,  как  правило, расплачивался наличными  по  счетам из  магазина и мог спокойно  смотреть  в глаза управляющему банком, случайно  встретив его на улице. Его дом на ферме
был чистеньким и  удобным.  Кроме хлопка -  коттона,  у него имелось еще два "к": куры и  несколько коров.  У них  с  женой было трое детей: Говард - лет двенадцати, и девочки-близнецы Кора и Кейт.
     В тот  год как-то теплой июньской ночью девочкам разрешили ночевать  на крытой  веранде,  идущей  по пе-риметру дома. Они очень  обрадовались.  Мать поцеловала их  и пожелала спокойной ночи, когда не было еще девяти и  только начало смеркаться. Вот тогда она и видела их обеих в последний раз живыми, а не  в   гробах,  где  гример  постарался   скрыть  самые  страшные  телесные повреждения.
     Сельские жители в  то время  ложились  спать  рано -  "едва лишь только стемнеет под столом", как говорила моя матушка, - и спали крепко.  Видимо, в ту ночь, когда исчезли близнецы, и Клаус, и Марджори, и  Хови Деттерик спали тоже очень крепко, Клаус, конечно, проснулся бы от лая  Баузера  - огромного старого пса, наполовину колли, - если бы тот залаял, но Баузер не лаял. Ни в ту ночь, ни в другую - никогда.
     Клаус поднялся с рассветом, чтобы подоить коров. Веранда была  обращена в  противоположную  сторону  от  сарая, и Клаусу  даже  не  пришло в  голову посмотреть,  как там  девочки.  То,  что Баузер  не  пришел к  нему, тоже не вызвало тревоги. Пес относился и к коровам, и к курам очень пренебрежительно и обычно  отсиживался в  будке  за  сараем,  когда  все  работали,  так  что приходилось его звать... и звать настойчиво.
     Марджори спустилась вниз минут через пятнадцать по-сле того, как ее муж надел сапоги  в кладовке и отправился в сарай. Она поставила вариться кофе, потом на-чала жарить бекон. Соблазнительные запахи заставили Хови спуститься из своей комнатки под самой крышей, но девочки не  пришли. Она  послала Хови за  ними, пока  разбивала яйца на  сковородку.  Сразу  после завтрака Клаус обычно отправлял девочек за свежими яйцами. Но в то утро  в доме  Деттериков так  и  не позавтракали.  Хови вернулся с веранды с перепуганным лицом,  его слегка припухшие после сна глаза теперь были широко открыты.
     - Они исчезли, - объявил он.
     Марджори    отправилась   на    веранду   скорее   раздражен-ная,   чем встревоженная. Позже она сказала, что подумала, если вообще что-то подумала, что  девчонки спозаранку отправились погулять  и  нарвать цветов  с  первыми лучами  солнца. Или еще  какие-нибудь девчоночьи глупости. Но едва взглянув, она поняла, почему Хови побелел.
     Она стала громко-громко кричать и звать Клауса, и тот опрометью кинулся к ней, разлив на сапоги полведра молока. То, что он увидел на веранде, могло подкосить  любого,  даже самого  крепкого  из родителей.  Одеяла,  в которые кутались  девочки, когда ночи становились холоднее, были скомканы  и сбиты в угол.  Сорванная с верхней петли дверь-сетка криво болталась в  проеме. И на стенках веранды, и  на ступеньках под сорванной дверью - везде  были  брызги крови.
     Марджори умоляла мужа не идти на поиски девочек в одиночку и не брать с собой  сына, если муж считает, что должен идти, но она зря сотрясала воздух. Он  взял винтовку, которую  держал на верхней полке в кладовке - подальше от детских  рук,  и  дал  Хови   винтовку  двадцать  второго  калибра,  которую приберегали ко дню его рождения в июле. И они  ушли, не обращая ни малейшего внимания на рыдающую, кричащую женщину,  которая хотела знать, что они будут делать,  если  встретят банду  бродяг  или толпу плохих  негров, сбежавших с графской фермы в Ладуке. Но я думаю,  мужчины правильно поступили. Кровь уже загустела,  но  еще  оставалась липкой и скорее ярко-красного,  а  не бурого цвета, как бывает после высыхания. Девочек похитили  не очень  давно.  Клаус понял: еще есть шанс, что они живы, и хотел им воспользоваться.
     Ни отец, ни сын не были следопытами или охотниками, они не относились к числу тех, кто выслеживает в сезон енота или оленя  не ради забавы, а потому что так нужно. А  двор  вокруг дома был вытоптан, и следы  пересекались  под немыслимыми углами. Они обошли сарай и почти сразу поняли, почему Баузер, не мастер кусаться, но мастер полаять, не поднял тревогу. Он лежал, высунувшись из будки, сбитой из остатков досок (над полукруглым входом прибита дощечка с аккуратной  надписью  "Баузер" - я  видел  фотографию  в одной из газет),  и голова его  была почти полностью  вывернута назад. "Нужна  недюжинная  сила, чтобы  проделать  это  с  таким крупным животным, -  сказал позже обвинитель
Джона Коффи присяжным и бросил долгий многозначительный взгляд на неуклюжего человека, сидящего  на скамье  подсудимых,  опустив глаза, в  новом казенном комбинезоне, похожем на само  проклятие. Рядом с собакой  Клаус и Хови нашли кусочек   жареной   колбасы.  По  версии,  и   довольно  правдоподобной,  не сомневаюсь, Коффи сначала подманил пса  колбасой, а потом, когда  Баузер уже доедал последний  кусочек, протянул  руки  и  свернул ему  шею одним  мощным движением. За сараем  находилось северное пастбище Деттерика, где в тот день коровы  не паслись. Трава была покрыта росой  и  на ней отчетливо выделялась дорожка следов, уходящая по диагонали к северо-западу.
     Даже в состоянии, близком к истерике, Клаус Деттерик засомневался, идти ли следом. Он не испытывал страха  перед  теми, кто похитил  его дочерей, он боялся, что, преследуя  похитителя  по его следам,  может пойти  в  обратном направлении и потерять время, когда дорога каждая секунда.
     Хови разрешил его  сомнения, сняв с куста, сразу за  территорией двора, клочок желтой материи. Клаусу показали этот клочок, когда он сидел за столом свидетелей, и он, заплакав, сказал, что узнал в нем клочок пижамных шортиков своей  дочери  Кейт.  Шагов через двадцать они сняли с  ветки  можжевельника кусочек бледно-зеленой ткани,  такой же, как ночная рубашка Коры,  в которой она целовала маму и папу перед сном.
     Отец и сын Деттерики пустились почти бегом  с винтовками наперевес, как солдаты в атаке под сильным огнем. Что меня удивляет из всего случившегося в тот день, так это то,  что мальчик, отчаянно бегущий за отцом (а он ведь мог совсем  отстать и  потеряться), не  упал  и  не пустил  пулю в  спину Клауса Деттерика.
     Ферма  была подключена к телефонной станции,  и  это  еще раз говорит о том, что Деттерики, хотя и  скромно, но были  вполне обеспечены в те ужасные времена. Марджори через коммутатор обзвонила всех соседей, имевших телефоны, и рассказала о несчастье, обрушившемся на них,  как гром среди  ясного неба, зная, что от каждого звонка  пойдут слухи,  как  круги по воде от  брошенных плоских камешков. Потом она сняла трубку в последний раз и произнесла слова, бывшие почти паролем во вре-мена первых телефонных систем, по крайней мере в сель-ских областях Юга: "Алло, станция, вы меня слышите?"
     Станция слышала,  но  в  первые  минуты не  могла  вымолвить ни  слова: почтенная женщина на коммутаторе сгорала  от любопытства. Наконец она смогла выдавить:
     - Да, мадам,  миссис Деттерик, я  уверена, Боже милостивый, я молю Бога сейчас о том, чтобы ваши маленькие дочки были живы и здоровы...
     -  Спасибо,  -  сказала  Марджори.  -  Только,  пожалуй-ста,  пусть Бог подождет, пока вы меня соедините с офисом главного шерифа в Тефтоне, ладно?
     Главный  шериф  графства  Трапингус  был  немолодым,  с  красным  носом пропойцы  человеком, с огромным, как корыто, животом  и такими волосами, что голова напо-минала ершик для мойки бутылок. Я хорошо его знал,  он много раз приходил  в  Холодную Гору, чтобы посмот-реть,  как "его мальчики", (так  он называл  их)  отправ-ляются  в  мир  иной.  Свидетели  исполнения  смертного приговора обычно  сидят на раскладных стульях, вы и сами, наверное, пару раз сидели на  таких во время  похорон,  церковных  причастий  или в  фермерских клубах (мы тоже брали их в клубе  No 44 "Таинственный узел"), и каждый  раз, когда шериф  Хомер Крибус садился  на стул, я ожи-дал услышать  сухой треск, означающий падение. Я бо-ялся этого дня и в то же время надеялся на него. Но этого так и не произошло. Вскоре  - где-то через год после похищения девочек Деттерика - с ним случился сердечный приступ прямо  в офисе, вероятно  когда он  раз-влекался  с семнадцатилетней негритянкой по имени Дафна Шэртлефф. Об этом много говорили. Хотя он  гулял направо и налево,  имея  жену и шестерых сыновей,  во время выборов Хомер Крибус был непобедим. Такие  были  времена. Предвыборные  лозунги  гласили:  "Будь  баптистом или  убирайся",  но  людям
нравятся  лицемеры,  это  правда,  они узнают  в  них самих  себя, ведь  так приятно, когда со спущенными штанами и в полной  боевой готовности  застанут кого-то, а не тебя.
     Шериф был не только лицемер, но еще и некомпетентным, из тех, кто любит фотографироваться, со спасенной  кошечкой какой-нибудь леди  на руках,  хотя герой совсем не  он, а помощник Роб Макджи, например, который действительно, рискуя сломать себе шею, залез на дерево и снял оттуда любимую кошечку.
     Макджи  слушал невнятный  рассказ Марджори Детте-рик  минуты две, потом перебил ее несколькими  вопро-сами, быстрыми и краткими, как точные короткие удары опытного боксера в лицо, столь короткие и сильные, что кровь выступает раньше, чем успеваешь  почувствовать  боль.  Получив  ответы,  он сказал: "Я позвоню Бобу  Марчанту. У него  есть собаки. А вы, миссис  Деттерик,  сидите дома.  И  если  ваши  муж  и  мальчик  вернутся,  то пусть тоже сидят  дома. Попытаются хотя бы".
     А ее муж и сын тем  временем  прошли по следу похитителя уже три мили к северо-западу,  но когда  после открытого поля начался  хвойный лес, они его потеряли.  Они были фермеры, а не охотники, как я говорил, и к этому моменту уже  знали,  что  преследуют зверя.  По дороге  они  нашли  желтую  пижамную кофточку  Кейти  и еще кусок от ночной рубашки Коры. Обе вещи были пропитаны кровью, и  теперь уже  и  Клаус,  и  Хови  не  торопились так, как  вначале. Какая-то  холодная  определенность  остудила  их  тлеющие  надежды,   словно холодная вода, которая опускается ко дну, потому что тяжелее.
     Они  зашли  в  лес, поискали  следы и  не нашли, зашли в другом месте - также  безрезультатно, потом в  третьем. На  этот раз они  обнаружили  следы крови на иглах густой пушистой сосны. Они повернули туда, где, казалось, шла небольшая  тропка. Потом  опять начали  поиски следов.  Дело приближалось  к девяти часам  утра, и  позади стали слышны голоса  мужчин и лай собак. За то время, что  Роб Макджи собрал небольшой отряд, шериф Крибус выпил  бы только чашечку сладкого кофе с бренди. Через час  с четвертью они  догнали Клауса и
Хови Деттериков, отчаянно мечущихся  по опушке  леса. Вскоре  отряд двинулся дальше, впереди бежали  собаки  Боба. Макджи позволил Клаусу  и  Хови идти с ними: они бы не вернулись обратно, если бы даже  он приказал им. Несмотря на то, что они страшились результата,  и  Макджи, должно  быть,  это  понял, он заставил их  разрядить  оружие.  "Другие сделали  то  же  самое,  - объяснил Макджи,  - так безопаснее". Но  он не сказал ни  им, ни кому-нибудь еще, что только Деттериков попросили сдать патроны помощнику шерифа. Сбитые с толку и жаждущие лишь одного - чтобы этот кошмар закончился,  они сделали то, что он просил. Когда Роб Макджи заставил Деттериков разрядить винтовки и отдать ему патроны, он, возможно, сохранил Джону Коффи те жалкие остатки жизни.
     Лающие, тявкающие собаки тащили их две мили по зарослям мелкого сосняка все в том же направлении, примерно к северо-западу. Потом они вышли на берег реки Трапингус,  которая  в  этом  месте  широкая и  медленная  и  течет  на юго-восток среди низких лесистых холмов, где  семьи Крей, Робинетт и Дюплиси все еще  делают мандолины  и часто  выплевывают  свои гнилые  зубы  во время пашни.  Это  дремучая  провинция,   где  мужчины  способны  поймать  змею  в воскресенье  утром, а в воскресенье  вечером предаваться  плотским утехам со своими  дочерями. Я знал  эти семьи. Многие из них время от времени посылали пищу  для  Спарки. На  том берегу реки члены отряда  увидели,  как  июньское солнце отражается  от стальных рельсов  Большой  южной  магистрали.  Справа, примерно в миле  ниже по  течению,  виднелась арка моста и  дорога уходила в сторону угольного бассейна Вест Грин.
     Здесь они нашли широкую вытоптанную поляну, окруженную низкими кустами. Там  было  столько крови,  что многие мужчины побежали в лес  и выдали назад свои  завтраки. На этой же кровавой  поляне  они обнаружили  остатки  ночной рубашки Коры, и Хови, заметно приободрившись к тому времени, прижался к отцу и чуть было не лишился чувств.
     Именно на этом месте у собак Боба Марчанта возник первый и единственный за день разлад. Их было  шесть: два бладгаунда, две  голубые  гончие и  пара похожих на терьеров  помесей, которых приграничные южане назы-вают  "хитрыми гончими". "Хитрые" хотели  пойти  на  северо-запад,  вверх по  течению вдоль Трапингуса,  остальные  -  в противоположную  сторону,  на  юго-восток.  Они запутались в поводках, и хотя в газетах ничего об этом не говорилось, я могу себе представить,  какие ужасные  команды выкрикивал им Боб, когда  руками - наиболее "образованной" своей  частью  - распутывал их.  В свое время  я был знаком с несколькими любителями гончих и знаю, что эти  собаки, как школьный класс, похожи друг на друга.
     Боб  собрал их на коротких поводках в ряд,  потом провел перед  мордами разорванной  рубашкой Коры Деттерик, словно напомнив, для  чего они гуляют в лесу при температуре около  сорока  к полудню,  когда перед глазами начинают мелькать чертики. "Хитрые", понюхав еще раз, решили проголосовать, как  все, и с лаем рванулись вниз по течению.
     Не прошло и  десяти минут,  как  мужчины  останови-лись,  понимая,  что слышат  уже не только лай собак. Они слышали скорее вой, а  не  лай,  причем такого звука собака не  способна  издавать даже  перед лицом смерти. Звук не походил  ни  на  что слышанное ими  раньше,  но все вдруг  поняли,  что  это человек.  Так они сами сказали,  и я им верю.  Я  думаю,  что тоже  сразу бы понял. Я слышал, как люди кричат  именно  так по пути на электрический стул. Не многие, большинство замыкается и либо молчит, либо шутит, как на школьном пикнике, но некоторые кричат. Обычно это те, кто верит в существование ада и знает, что он их ждет в конце Зеленой Мили.
     Боб снова взял собак на поводок. Они стоили немало, и он никак не хотел потерять их  из-за какого-то  психопата, воющего и бормочущего где-то рядом. Остальные  зарядили  ружья  и  щелкнули  затворами.  Этот вой  остудил их  и заставил  вспотеть,  да так,  что капли  пота,  бежавшие по спине,  казались ледяными. Когда мужчин берет такой озноб, им нужен лидер, чтобы идти вперед, и помощник Макджи повел  их.  Он вышел вперед и бодро направился  (хотя я не думаю,  что  в  тот момент он  ощущал бодрость) к  зарослям ольхи возле леса справа,  остальные  нервно  семенили, отстав  шагов  на пять. Он остановился всего раз и то  для того, чтобы показать  самому  крупному среди них  - Сэму Холлису, чтобы тот шел рядом с Клаусом Деттериком.
     С той стороны зарослей ольхи открывалась поляна, уходящая справа в лес. Слева шел длинный пологий откос к берегу реки. Вдруг все разом остановились, словно остолбенев. Я думаю, они бы дорого  отдали, чтобы навсегда стереть из памяти, никогда  не видеть того,  что открылось перед ними, но никто  из них этого не сможет забыть никогда, словно кошмарный сон, грубый и дымящийся под солнцем кошмар,  прячущийся  за приятной и привычной нормальной  жизнью  - с церковными  причастиями,  прогулками  по  полям  и  лугам,  честной работой, любовными  объятиями  в  постели. У каждого мужчины есть  хребет,  стержень, уверяю вас, он  есть в жизни  каждого. В  тот день они увидели,  эти  парни,
обратную сторону жизни, они увидели, что иногда скрывается за ее улыбкой.
     На берегу  реки  в  линялой окровавленной  рубахе сидел  самый  крупный человек из всех, когда-либо виденных ими - Джон Коффи. Он был бос и его ноги с  косолапыми ступнями казались огромными. Голова повязана выцветшим красным платком так, как обычно сельские  женщины покрывают  голову в церкви. Комары окружили его черным облаком. На руках лежали голенькие девочки. Их белокурые волосы, еще недавно вьющиеся и светлые, как пух молочая,  теперь слиплись  и порыжели  от  крови.  Человек,  держащий  их,  сидел  и  выл  на  небо,  как
"помешанный теленок", по его коричневым щекам бежали слезы,  лицо исказилось чудовищной гримасой  горя. Дышал  он  неровно,  грудь поднималась,  пока  не натягивалась  застежка на  рубахе, потом  вместе с  воздухом вырывался  этот ужасный  вой. В газетах часто пишут: "Убийца не проявил раскаяния", но здесь был  не  тот  случай.  Сердце  Джона  Коффи  было  растерзано  тем,  что  он натворил...  но  сам  он  будет  жить.  А девочки  нет. Их  растерзали более основательно.
     Никто не знает, сколько они  так  простояли, глядя на воющего человека, который смотрел на другой  берег, за  серую гладкую полосу реки, где к мосту мчался поезд. Казалось,  они глядят на него час или вечность, а поезд застыл на месте, казалось, что  крик стоит  лишь  в одном месте, как  детский взрыв гнева, и солнце не  ушло  за облако, и не потемнело в глазах. Но  перед ними все было настоящим. Чернокожий раскачивался  вперед-назад,  и  Кора  и  Кейт качались вместе  с ним,  словно  куклы на  руках у  великана.  Окровавленные мускулы  его  огромных  голых  рук  сжимались  и  разжимались,  сжимались  и разжимались.
     Клаус  Деттерик  прервал эту  немую  сцену.  Он бросился  с  криком  на монстра, который растерзал и убил  его дочерей.  Сэм Холлис знал свое дело и пытался удержать  его,  но  не смог.  Он был на пятнадцать  сантиметров выше Клауса и  тяжелее  килограммов  на тридцать,  но Клаус сбросил  его руки. Он пролетел через поляну и в полете ударил  ногой  в  голову  Коффи. Его сапог, испачканный уже  свернувшимся на жаре  молоком,  угодил точно в левый  висок Коффи, но тот словно  и не заметил удара. Он  все так  же сидел,  причитая и раскачиваясь, глядя за  реку; похожий на лесного проповедника-пятидесятника, верного последователя Кре-ста, глядящего на Землю Обетованную... вот  только
если бы не трупы...
     Чтобы   оттащить  бившегося  в   истерике  фермера   от   Джона  Коффи, понадобились четыре человека, и  пока  они схватили его,  он  успел  нанести Коффи я не знаю сколько довольно сильных ударов. Но Коффи было все равно: он по-прежнему глядел за реку и причитал. Что касается Деттерика, то как только его оттащили, вся сила ушла из него, словно по громадному негру шел какой-то странный гальванизирующий  ток (я  все  время  нахожу какие-то электрические метафоры, вы  уж простите), и, когда  контакт  Деттерика  с  этим источником питания  был наконец разомкнут, он обмяк, как  человек после удара током. Он упал на колени  прямо  на берегу  реки, закрыл  лицо руками и зарыдал.  Хови
присоеди-нился к нему, и они обнялись, прильнув друг к другу.
     Двое  мужчин остались  рядом  с ними, остальные  об-разовали  кольцо из ружейных стволов вокруг качающе-гося и стонущего  чернокожего. Он, казалось, не замечал никого. Макджи вышел вперед, постоял, неуверенно, пе-реминаясь  с ноги на ногу, потом присел на корточки.
     -  Мистер, - сказал  он  тихим голосом,  и  Коффи сразу  затих.  Макджи посмотрел ему в глаза,  красные от слез. Слезы все еще текли по щекам негра, как  будто  кто-то оставил внутри  открытый кран.  Глаза плакали, но  взгляд оставался  отрешенным...  далеким  и спокойным.  Я подумал,  что  это  самые странные глаза,  которые я видел в жизни, и Макджи почувствовал то же самое. "Его глаза напоминали глаза зверя, который никогда раньше не видел людей", - сказал он репортеру по имени Хаммерсмит перед началом суда.
     - Мистер, вы меня слышите? - спросил Макджи.
     Медленно-медленно  Коффи  кивнул.  Он все  еще  держал  на руках  своих неописуемых кукол, их подбородки упали  на грудь, так  что лица было  трудно разглядеть, - одна из немногих милостей Божьих, дарованных им в тот день.
     - У вас есть имя? - обратился к нему Макджи.
     -  Джон  Коффи,  - сказал  негр  густым голосом, срывающимся от слез. - Коффи - как напиток, только пишется иначе.
     Макджи  кивнул,  потом   большим  пальцем  указал  на  оттопыривающийся нагрудный карман рубахи. Ему показалось, что  там может  быть пистолет, хотя совсем  не  обязательно  человеку таких размеров, как Коффи, иметь пистолет, чтобы причинить серьезный урон, если он решит сбежать.
     - Что там у тебя, Джон Коффи? Может, пушка? Пистолет?
     - Нет, сэр, - ответил Коффи своим густым голо-сом, и его странные глаза - источающие слезы  и страдающие снаружи,  но далекие и  равнодушные внутри, словно настоящий  Джон Коффи был  где-то в  другом месте  и смотрел  на иной пейзаж, где убитые девочки совсем  не  повод  для расстройства, - эти  глаза неотрывно смотрели в глаза помощника Макд-жи. - Здесь просто мой завтрак.
     -   Завтрак,  говоришь,   да?  -  повторил  Макджи,  и  Коффи,  кивнув, подтвердил: "Да,  сэр", а  слезы все бежали из его глаз,  и капли  висели на кончике носа.
     - А где такие,  как ты, берут завтрак, Джон Коффи?  -  Макджи  старался держаться спокойно, хотя чувствовал уже исходящий от  девочек запах и  видел мух, садящихся на  влажные места на телах. Хуже всего  были их  волосы  - он сказал об этом позднее... но это не попало в газеты, такую подробность сочли слишком  тяжелой для  семейного  чтения.  Я  узнал  о ней  от автора статьи, мистера Хаммерсмита. Я нашел его, когда  Джон  Коффи  стал для меня  как  бы навязчивой идеей. Макджи рассказал Хаммерсмиту, что белокурые волосы девочек уже не были светлыми. Они стали каштановыми. Кровь  бежала с волос по щекам, словно  волосы плохо покрашены, и не надо  быть врачом, чтобы понять, что их хрупкие черепа раздавлены силой этих могучих рук. Возможно, девочки плакали. Возможно,  он  хотел,  чтобы  они  перестали.  Если  девочкам  повезло,  это случилось перед изнасилованием.
     При  виде такого очень  трудно думать, даже столь решительному  в своих поступках  человеку,  как помощник  Макджи.  Размышления  могут  привести  к ошибкам или  даже к  еще большему кровопролитию. Макджи  глубоко  вздохнул и попытался взять себя в руки.
     - Я точно не помню, сэр, гад буду, если вру, - ответил Коффи сдавленным от  слез  голосом,  -  это  правда  завтрак,  там  бутерброды  и,  по-моему, маринованный огурчик.
     -  Я  сейчас  сам посмотрю, тебе ведь  все равно,  -  сказал  Макджи. - Теперь,  Джон Коффи, не двигайся. Не делай этого, парень,  у  нас достаточно оружия, нацеленного на тебя, чтобы исчезла твоя верхняя половина,  если хоть пальцем шевельнешь.
     Коффи смотрел за реку  и не шелохнулся,  пока Макджи аккуратно  залез в нагрудный  карман  его  рубахи  и  вытащил  нечто,  завернутое  в  газету  и перевязанное  веревочкой. Макджи разорвал бечевку и развернул  газету,  хотя был уверен,  что там, как и сказал Коффи,  находится завтрак. Там  оказались бутерброд  с  беконом и  помидорами  и  рулет  с  джемом. Еще  был  огурчик, завернутый в отдельную бумажку, которую  Джон Коффи никогда бы не развернул. Там не хватало колбасы. Колбаса из завтрака Джона Коффи досталась Баузеру.
     Макджи, не отрывая взгляда от Джона Коффи, передал завтрак  через плечо своим  людям.  Сидя  на корточках так  близко,  он  не мог отвлечься  ни  на секунду.  Завтрак был снова завернут, перевязан и в  конце концов оказался у Боба Марчента, который  положил его  в рюкзак, где лежал корм для собак (и я не  удивлюсь, если  еще и рыболовная наживка).  Его не предъявили на суде  в качестве  улики - правосудие  в  этой части света скорое,  но не  настолько, чтобы  сохранился  бутерброд  с  беконом и  помидорами, хотя фотографии  его
остались.
     - Что здесь произошло,  Джон Коффи? - произнес Макджи  низким серьезным голосом. - Ты не хочешь об этом мне рассказать?
     И Коффи ответил Макджи и всем остальным почти в точности так же, как  и мне; это к тому же были последние слова, которые обвинитель сказал присяжным во время суда над Коффи,
     - Я не  смог  ничего поделать, - произнес Джон Коф-фи,  держа на  руках обнаженные тела убитых, истерзан-ных девочек. Слезы  снова  потекли  по  его щекам. - Я пытался вернуть все назад, но было уже поздно.
     -  Парень,  ты арестован  по подозрению в убийстве, -  заявил  Макджи и плюнул Джону Коффи в лицо.
     Присяжные удалились на  сорок  пять минут.  Как раз  хватило  бы, чтобы съесть завтраки. Интересно только, полез бы им кусок в горло.

6

     На следующее  утро  я нашел на  своем  столе  розовый  клочок  бумаги с просьбой при  первой возможности зайти в кабинет начальника тюрьмы. Я  знал, по какому поводу: в этой игре были неписаные,  но обязательные правила,  а я вчера ненадолго перестал  играть по ним - поэтому я решил потянуть с визитом к начальству как  можно дольше. Наверное,  как и с визитом к врачу со своими мочевыми  проблемами.  Я  всегда думал,  что  делам типа  "разделаться раз и навсегда" придают слишком много значения.
     Во всяком  случае  я не спешил в кабинет  Уордена Мурса. Вместо этого я снял свои шерстяной китель, повлил его  на спинку стула включил вентилятор в углу - день выдался  опять жарким. Потом сел и пробежал глазами ночной отчет Брута Ховелла. Трево-житься  было не  о  чем. Делакруа  немного плакал после возвращения - он почти всегда по ночам плакал больше о себе, чем о тех, кого сжег  живьем,  я  почти уверен, - а потом достал Мистера Джинглза,  мышь, из коробки из-под  сигар.  Это успокоило Дэла и до утра  он спал  как младенец. Мистер Джинглз почти всю ночь провел на  животе Делакруа, обвив хвост вокруг задних  лапок  и  не  мигая  глазками-бусинками.  Словно Господь решил,  что
Делакруа  нужен ангел-хранитель, но распорядился, что  только мышь  сойдет в этом качестве  для такой  крысы, как наш "убийственный" дружок  из Луизианы. Конечно, всего этого не было в рапорте  Брута, но  я провел достаточно много ночных наблюдений, чтобы уметь читать между строк.  О Коффи упоминалось лишь однажды:  "Не спал, лежал тихо, иногда плакал. Я попытался  начать разговор, но после  нескольких  ворчливых реплик в ответ  оставил  его в покое. Может, Полю или Харри повезет больше".
     "Начать разговор" - главное в нашей работе, в самом деле. Тогда я этого не  знал, но, оглядываясь назад  с  высоты  странного  пожилого возраста  (я думаю, этот возраст кажется странным  тем,  кому предстоит  его пережить), я все понял, как и то, почему не понимал вначале, -  эта задача слишком сложна и столь  же  важна, как дыхание  для поддержания  жизни. Для  временных было совсем не важно "начать  разговор",  но  для меня, Харри,  Брута  и Дина это жизненно  важно,  и  именно  по  этой причине  Перси  Уэтмор  был  кошмаром. Заключенные ненавидели его,  охранники ненавидели его... все ненавидели его, думаю, самого Перси,  а не  его  политические связи, а  возможно  (но только возможно),  и его  мать. Он напоминал порцию мышьяка, впрыснутую в свадебный пирог,  и  мне  кажется, я  знал с самого начала о грядущей катастрофе.  Сам Перси был словно запланированный несчастный  случай. Что касается остальных, то мы подняли бы на смех того, кто сказал бы, что мы приносили больше пользы не как охранники заключенных, а как их психиатры, половина меня и сейчас еще смеется  над подобной мыслью, но мы  знали  насчет  начала разговора...  без этого  разговора люди,  коим предстояло повидать  Олд Спарки,  имели ужасную привычку сходить с ума.
     Я отметил внизу  рапорта Брута - поговорить с  Джоном Коффи, попытаться по  крайней  мере,  потом перешел к  сообщению  Кэртиса Андерсона,  главного помощника  начальника тюрьмы.  В  нем говорилось,  что он, Андерсон,  вскоре ожидает приказа ДК для Эдварда Делакруса  (Андерсон ошибся: имя его на самом деле было  Эдуар Делакруа).  ДК означает день  казни,  и согласно сообщению, Кэртису  сказали почти точно,  что  маленький  французик пройдет  свой  путь незадолго до Хэлловина - он считал, что 27 октября, а предполо-жения Кэртиса были  всегда  обоснованны.  Но  еще  до  того  нам  следует  ожидать  нового постояльца по имени Вильям Уортон. "Он  из тех, что ты называешь "проблемный ребенок", - писал Кэртис  своим почти  каллиграфическим  почерком с обратным наклоном. - Дикий и  сумасбродный,  и этим гордится. Последний год бродил по всему штату и наконец допрыгался. Убил при ограблении сразу троих, среди них беременную женщину, четвертого убил, когда убегал. Патрульного штата. Ему не хватало только  монашки  и слепого". -  Я  слегка  улыбнулся этим словам.  - "Уортону девятнад-цать лет, на левом  предплечье татуировка: "Крошка Билли". Вам  придется  дать  ему по  носу  раз или два,  это я гарантирую, но будьте осторожней. Этому  человеку терять нечего. -  Он дважды подчеркнул последнее пред-ложение, потом закончил:  - А еще он скорее всего лодырь. Пишет жалобы, и, кроме всего прочего, он - несовершеннолетний".
     Безумный ребенок, пишущий жалобы, способный к безделью. Просто здорово. На минуту день, мне показалось, стал  еще жарче, и я  решил  не  откладывать больше визита к Уордену Мурсу.
     За  время  моей  работы  охранником  в  Холодной  Горе  сменилось   три начальника  тюрьмы.  Хэл Мурс  был  последним и самым лучшим из  начальников такого  рода. Честный,  прямой, лишенный в отличие от Кэртиса Андерсона даже элементарной  сообразительности, он  обладал особой  политической гибкостью, помогающей  сохранить  свой  пост  в те  мрачные годы... и  в  то  же  время оставался неподкупным, и не  поддавался искуше-ниям этой игры. Повышение ему не  светило,  но, похоже, его устраивала и нынешняя  должность. В те дни ему было пятьдесят  восемь  или пятьдесят девять, его лицо с глубокими складками напоминало морду бладгаунда.  Бобу Марчанту оно  бы понравилось. Хотя волосы его поседели, а руки слегка дрожали, он был еще очень силен. За год до этого в  прогулочном   дворике   на  него  набросился  заключенный  с   рукояткой, выстроганной  из  перекладины  деревянной  решетки.  Муре  перехватил  кисть негодяя и скрутил ее так, что кости захрустели, словно сухие ветки в костре. Нападавший, забыв о своих обидах, упал на колени прямо на землю и стал звать маму. "Я тебе не мама, - сказал Муре своим интеллигентным "южным" голосом, - но на ее месте, я поднял бы юбку и помочился на  тебя из чрева, давшего тебе
жизнь".
     Когда  я  зашел в его кабинет,  он начал подниматься, и  я  помахал ему рукой,  чтобы не вставал. Я сел за стол  напротив  и начал с  вопроса  о его жене...  но  совсем  не  так, как принято у вас. Я спросил: "Ну как там твоя красотка?" Словно Мелинде всего лет семнадцать, а не шестьдесят два или три. Мой интерес был искренним: такую  женщину я бы и сам мог полюбить и жениться на ней, если  бы  наши жизненные пути пересеклись, но еще  мне хотелось хоть немного отвлечь его от основных дел.
     Он глубоко вздохнул.
     - Не очень, Пол. Даже совсем не хорошо.
     - Опять головные боли?
     -  На этой  неделе  всего  раз,  но  было очень  плохо,  позавчера  она пролежала  пластом  почти  весь день. А теперь еще  эта  слабость  в  правой руке... -  Он поднял свою, всю  в веснушках, правую руку. Мы оба видели, как она  дрожит над бумагой, потом опустил ее опять. Я уверен, что он все  отдал бы  за то, чтобы  не  говорить этого,  а  я -  все за то, чтобы не  слышать. Головные боли у Мелинды  начались весной, и все лето врач уверял ее, что это "мигрени на нервной почве", вызванные стрессом  из-за ожидаемого ухода  Хэла на пенсию. Но на самом деле никто из них не "ожидал"  ухода на пенсию, а моя собственная  жена сказала, что мигрень - болезнь не пожилых, а молодых,  и к тому  времени,  когда  страдающие мигренью достигают  возраста  Мелинды,  им становится не  хуже, а лучше. А эта слабость в руке? По-моему, это совсем не
похоже на нервный стресс, это похоже на проклятый инсульт.
     - Доктор Хавестром хочет,  чтобы она легла в  боль-ницу в  Индианоле, - сказал Муре.  - Сделала  анализы.  Рентген головы и Бог знает, что  еще. Она боится  до  смерти. - Он помолчал, а потом  добавил: - По правде говоря, я и сам ужасно боюсь.
     -  Да,  но вот увидишь,  она  справится,  -  успокоил  я.  -  Лучше  не откладывать. Если вдруг они что-то  увидят на рентгене, то может  оказаться, что это излечимо.
     - Да,  - согласился  он, и тут  всего один раз за эти минуты разговора, насколько я помню, наши  взгляды встретились.  И мы все  поняли без слов, со всей  беспощадностью. Да, скорее всего инсульт. А  может быть, рак - опухоль мозга,  и если это так, то шансы  на то, что врачи в Индианоле смогут что-то сделать, практически  равны  нулю.  Это ведь  был тридцать  второй  год,  не забывайте,  когда  лекарством  даже от такой  более-менее простой  "мочевой" инфекции были либо сера и вонь, либо страдание и ожидание.
     - Спасибо за сочувствие, Пол. А теперь давай поговорим о Перси Уэтморе. Я застонал и закрыл глаза.
     -  Сегодня  утром  мне  позвонили  из  столицы штата,  -  прямо  сказал начальник тюрьмы. - Звонок был очень сердитый, можешь себе представить. Пол, губернатор так сильно женат, что его здесь почти нет, ты меня понимаешь. А у его жены есть брат, у которого единственный  ребенок. И этот ребенок - Перси Уэтмор. Перси  вчера звонил папаше, а  папаша Перси позвонил тетушке.  Нужно прослеживать цепочку дальше?
     - Нет, -  вздохнул я. - Перси настучал. Точь-в-точь  классный маменькин сынок, наябедничавший учительни-це, что видел, как Джек и Джилл целовались в раздевалке.
     - Да, - согласился Муре, - примерно так.
     - Ты  знаешь,  что произошло  между  Перси и Делакруа,  когда  Делакруа только поступил? - спросил я. - Перси с его чертовой резиновой дубинкой?
     - Да, но...
     -  И  ты знаешь, как он проводит ею иногда по прутьям  решетки,  просто так,  для  смеха. Он  подлый, он тупой, и  я не  знаю, сколько еще смогу его выносить. Это правда.
     Мы знали друг друга пять лет. А это много для людей, успешно работающих вместе, особенно если часть их  работы - торговля жизнью и смертью. Я просто хочу сказать: он понял, что я имел в виду. Нет, я не уйду, во всяком  случае теперь, когда вокруг  тюремных стен ходит Депрессия, как опасный преступник, которого  нельзя  посадить  за   решетку.  Люди   получше  меня  оказывались выброшенными на улицу или ездили на подножках зайцами. Мне повезло, и я знал это: дети подросли и залог - двухсотфунтовый кусок мрамора - свалился с моих
плеч  в последние  два года. Но  человеку нужно  еще  питаться,  да  и  жену кормить. Кроме того,  мы  привыкли посылать дочери и зятю двадцать долларов, когда могли  (а  иногда  когда  и не  могли,  если письма  Джейн становились особенно  отчаянными).  Зять был безработный  учитель, и  если  уже  это  не говорит об отчаянии тех дней, то  значит это  слово не имеет смысла. Так что нет, нельзя бросить стабильно оплачиваемую работу, такую, как моя... так вот хладнокровно взять и уйти. Но у меня уже не хватало хладнокровия в ту осень. Температура  на  улице  была высока  не  по  сезону,  а подкравшаяся изнутри инфекция  подняла ее еще выше. Когда  же человек в таком  состоянии, то  его
кулак  может взлететь порой и  помимо воли. А если хоть раз  треснуть такого типа со связями, как Перси, то  уже не остановишься, потому что назад дороги нет.
     - Сдержись, - тихо произнес Муре. - Я тебя вызвал, чтобы это сказать. Я знаю из достоверных источников -  от человека, звонившего мне сегодня утром, - что  Перси  подал  заявление на  работу  в Бриар,  и  его заявление  будет принято.
     -  Бриар, - повторил я. Бриар Ридж - одна из двух  больниц штата. - Чем этот щенок занимается? Гастро-лирует по госучреждениям?
     - Там административная работа.  Лучше оплачивается и нужно иметь дело с бумагами, а не с больничными койками в жаркий день. - Он криво улыбнулся.
     - Знаешь,  Пол,  ты мог  бы уже избавиться от него, если бы не пустил в аппаратную вместе с Ван Хэем, когда Вождь ушел.
     Сначала то, что он говорил, мне показалось очень интересным, и я не мог понять, к чему он клонит. А может, не хотел понимать.
     - Куда я еще мог его поставить? - спросил я. -  Господи,  да он понятия не имеет, для чего вообще на блоке! А включить его в команду, осуществляющую казнь...  -  Я  не  закончил. Я  не мог закончить. Цепь  возможных  проколов казалась мне бесконечной.
     - И  тем  не  менее, ты  хорошо  сделал бы,  включив его в команду  для Делакруа. Если хочешь, конечно, избавиться от него.
     Я смотрел на него,  открыв рот. В конце концов мне удалось его закрыть, и я обрел дар речи.
     - Что ты говоришь?  Он что, хочет  проверить, как там рядом, где пахнет жареными мозгами?
     Муре  пожал плечами. Его взгляд, такой мягкий, когда он говорил о жене, вдруг закаменел.
     - Мозги Делакруа все равно  поджарятся, будет в команде Уэтмор или нет, - произнес он. - Верно?
     -  Да, но он может все испортить. Правда,  Хэл, он, практически обречен на  то,   чтобы   испортить   все   дело,  А   перед   тридцатью  с   лишним свидетелями-журналистами со всех концов Луизианы...
     - Вы  с Брутусом Ховеллом  позаботитесь, чтобы он не испортил, - сказал Муре. - А если все-таки испортит, то это пойдет в его  досье и останется там надолго, даже когда его связи исчезнут. Понимаешь?
     Я понял. Мне стало противно и страшно, но я понял.
     - Он, наверное, захочет остаться на казнь  Коффи, но, если повезет, ему хватит и Делакруа. Постарайся, чтобы его поставили в команду.
     Я  собирался  опять держать  Перси в аппаратной, а  потом  в  туннеле с автоматом, когда Делакруа повезут  к санитарной машине, припаркованной через дорогу от тюрьмы, но я отбросил этот план прочь, не задумываясь. Я кивнул. Я чувствовал,  что влезаю  в авантюру, но мне было наплевать. Ради того, чтобы избавиться от Перси, я ущипнул бы дьявола за нос. Перси сможет участвовать в казни, надеть  шлем, а потом смотреть сквозь решетку и  дать команду Ван Хэю включить на вторую.  Он  увидит, как маленький французик помчится на молнии,
которую  он, Перси Уэтмор, выпустил из бутылки. Пусть  получит свое  мерзкое мелкое  наслаж-дение,  если  таковым  для  него является  санкционирован-ное властями убийство. Пусть  потом отправляется в Бриар  Ридж, где у него будет свой кабинет и вентилятор для охлаждения. А если его родственника по жене на следующих  выборах  не переизберут и этому парню  придется узнать, что такое работа в жестоком старом знойном мире, где не все  плохие парни  заперты  за ре-шетку и где иногда бьют по голове, - тем лучше.
     -  Ладно, - сказал я,  поднимаясь. -  Я поставлю его перед  Делакруа. А пока потерплю.
     - Хорошо, - Он тоже встал. - А кстати, как твои  дела? - Муре деликатно указал в направлении моего паха.
     - Кажется, лучше.
     - Это здорово. - Он проводил меня до дверей. - А что там с Коффи? С ним не возникнет проблем?
     - Я не  думаю.  Он будет смирным,  как  овечка.  Он странный - странные глаза, - но тихий. Мы за ним следим. Так что не беспокойся.
     - Ты, конечно, знаешь, что он сделал.
     - Конечно.
     Он  проводил  меня через приемную, где пожилая  мисс Ханна, как всегда, барабанила по "ундервуду", наверное, с каменного века. Я был рад, что ухожу, чувствуя,  что  легко отделался.  И было приятно сознавать, что я  еще  могу пережить Перси, в конце концов.
     - Отправь Мелинде целую корзину  моей любви, - сказал я, - и не покупай ни корзинки беспокойства. Может, окажется, что все это лишь мигрень.
     -  Да  уж, наверное,  -  ответил он,  и  губы  улыбнулись  под больными глазами. Сочетание жутковатое. Что касается меня, то  я вернулся в блок "Г", и  начался  новый день. Нужно было прочесть и написать бумаги,  вымыть полы, раздать пищу,  составить график  дежурств на  следующую неделю, и еще тысяча всяких  мелочей.  Но больше всего  было ожидания, в  тюрьме  ведь этого  так много,  так что с ним  покончить  нельзя никогда. Ожидание,  когда  Делакруа пойдет  по Зеленой Миле, ожидание прибытия  Вильяма  Уортона  с оттопыренной губой и  татуировкой "Крошка Билли"  и более  всего - ожидание, когда  Перси Уэтмор исчезнет из моей жизни.

8

     Гораздо позже,  зимой,  уже по прошествии  всех  этих событий,  однажды ночью  пришел Брут,  мы были вдвоем  тогда  в  блоке  "Г":  камеры  временно пустовали, и все охранники на время распущены. Перси перешел в Бриар Ридж.
     -  Пойди-ка  сюда,  -  сказал  Брут смешным  сдавлен-ным голосом,  и  я удивленно взглянул  на него. Я только что пришел с улицы, где  шел дождь  со снегом, и стряхивал снег с кителя, прежде чем повесить его.
     - Что-то случилось? - спросил я.
     -  Нет,  но  я  узнал,  где  обитал  Мистер  Джинглз.  Когда он впервые появился,  то  есть еще  до  того,  как Делакруа  взял его  к  себе.  Хочешь взглянуть?
     Конечно же,  я  хотел.  Я  пошел за ним по Зеленой Миле в  смирительную комнату. Все,  что мы хранили там,  было вывалено  в коридор. Брут,  похоже, воспользовался  временным  затишьем,  чтобы  навести  порядок.  Дверь  была открыта, я увидел  внутри камеры наше  ведро со  шваброй. На  полу  того  же самого  оттенка, что и Зеленая  Миля, высыхали лужицы воды.  Посреди комнаты стояла  лестница,  та, что обычно  хранилась в кладовке,  где  приговоренные делали  последнюю остановку  на  своем пути.  На  самом  верху лестницы была выступающая полочка для того, чтобы рабочий мог положить свои инструменты, а маляр  поставить ведерко с краской. На полочке  лежал фонарик. Брут протянул
его мне.
     - Поднимайся  сюда. Ты ниже меня, поэтому  придется подняться почти  насамый верх, но я подержу тебя за ноги.
     - Я щекотки боюсь, - заметил я, поднимаясь. - Осо-бенно под коленками.
     - Я буду иметь это в виду.
     - Ладно, - сказал я, - но сломанное бедро,  по-моему,  слишком  высокая плата за то, чтобы найти гнездо одной-единственной мышки.
     - Чего?
     - Не  обращай внимания. - Моя голова  уже  была на уровне  забранной  в сетку лампы посередине потолка, и я ощущал, как лестница слегка качается под моей тяжестью. Снаружи доносился вой зимнего ветра. - Держи крепче.
     - Я  держу,  не беспокойся. - Он крепко  схватил  меня за лодыжки,  и я поднялся  еще на одну ступеньку. Теперь моя голова почти касалась потолка, я увидел  паутину,  сотканную несколькими трудолюбивыми паука-ми в углах,  где сходились  балки  крыши.  Я посветил  вокруг фонариком, но не увидел  ничего такого, ради чего стоило рисковать и забираться так высоко.
     -  Нет, не  туда, - сказал  Брут, - ты слишком  далеко  смотришь,  Пол. Посмотри налево, туда, где сходятся две балки. Видишь? Одна слегка светлее.
     - Вижу.
     - Посвети на нее фонариком.
     Я посветил  и почти сразу увидел  то, что  он мне  хотел показать.  Две балки были скреплены шестью шпунтами,  один  из  них  выпал, оставив  черное круглое отверстие размером с  пятак. Я  посмотрел на него, потом с сомнением взглянул сверху через плечо на Брута.
     - Мышонок был маленький, но не настолько. Нет, не похоже.
     - Но он проходил именно тут, - сказал Брут. - Это просто, как апельсин.
     - Не представляю, как это может быть.
     - А ты придвинься поближе, не бойся, я держу тебя, и понюхай.
     Я сделал, как он просил, упершись левой рукой в одну  из балок, - так я чувствовал себя устойчивей.  Ветер сна-ружи поднялся опять, и воздух свистел через отверстие прямо мне в лицо. Я ощущал пронизывающее дыхание зимней ночи на границе с Югом... и что-то еще.
     Запах мяты.
     "Берегите  Мистера Джинглза" - услышал я  голос  Делакруа, звучавший не очень уверенно.  Я услышал  эти слова и почувствовал тепло Мистера Джинглза, когда французик передал  мне его, обычного мышонка, несомненно более умного, чем  другие его  собратья, но все  равно  всего лишь мышонка, а не такого-то имярек. "Смотрите, чтобы этот скот не трогал моего мышонка", -  сказал он, и я пообещал, как всегда  обещаю  им  в конце, когда прогулка  по Зеленой Миле перестает   быть   чем-то  нереальным  или   гипотетическим   и   становится неизбежностью. Отправить  письмо  брату,  которого  не видел двадцать лет? - Обещаю. Произнести  пятнадцать  раз  "Аве, Мария" за упокой души?  - Обещаю. Разрешить  умереть под духовным  именем  и  чтобы  это имя было написано  на могиле? - Обещаю. Именно с этим они могли идти спокойно, и спокойно садиться на стул в конце Зеленой Мили, оставаясь в здравом рассудке. Конечно же, я не мог выполнить  все обещания, но я сдержал то, которое дал  Делакруа. Что  же касается самого  французика, с ним расплатились сполна. "Этот скот" причинил
ему много боли и страданий. Да, я,  конечно, знаю, что он совершил, но никто не заслужил того, что случилось с Делакруа, когда он попал в суровые объятия Олд Спарки.
     Запах мяты.
     И что-то  еще.  Что-то  в  глубине отверстия.  Правой  рукой я  вытащил авторучку  из нагрудного  кармана, все еще  держась  левой за балку и уже не обращая внимания  на то, что  Брут неосторожно  щекочет меня под  коленками. Одной  рукой я отвинтил колпачок авторучки и кончиком пера выковырнул что-то наружу.  Это  нечто  оказалось  тонкой  деревянной  цепочкой, выкрашенной  в ярко-желтый цвет, и я снова услышал голос Делакруа, да так отчетливо, словно его  призрак  находился в одной комнате с нами, - причем  именно в  той, где
Вильям Уортон провел так много времени.
     -  Эй, ребята!  - На  этот  раз  это  был  смеющийся,  довольный  голос человека,  забывшего  хоть на немного, где он и  что  его  ожидает.  -  Идите смотреть, что умеет Мистер Джинглз!
     - Боже, - прошептал я. У меня перехватило дыхание.
     - Ты что, нашел еще одну? - спросил Брут. - Я нашел три или четыре.      Я спустился и посветил  на  его раскрытую большую ладонь. На ней лежало несколько  щепочек, словно  бирюльки  для  эльфов. Две желтые, такие,  какие нашел  я, одна зеленая и одна  красная. Покрашены они  были не  красками,  а восковыми карандашами.
     - Боже мой,  -  произнес  я  низким,  срывающимся  голосом. -  Ведь это кусочки той катушки? Но почему? Почему они здесь?
     - Ребенком я не  был  таким большим,  как  сейчас, -  сказал Брут.  - Я сильно  вырос  где-то  между  пятнадцатью  и  семнадцатью.  А до  этого  был малявкой.  И  когда  впер-вые  пошел  в  школу, мне  казалось,  что  я такой маленький,  как...  маленький,  можно  сказать, как  мышка. Я был напуган до смерти. И знаешь, что я делал?
     Я покачал головой. На  улице  ветер  завыл снова. Паутина в углах между балками  качалась,  как  рваные кружева.  Никогда  я  не  находился  в более населенном призраками  месте.  Именно  здесь, когда мы  стояли и смотрели на щепочки катушки, доставившей нам  столько хлопот,  я  вдруг начал осознавать то, что почувствовал  в сердце после того, как  Джон Коффи прошел по Зеленой Миле: я уже не могу здесь работать.  Плевать, Депрессия  или  что там еще, я больше  не могу смотреть, как люди идут через  мой кабинет навстречу смерти. Даже если появится еще всего один - это будет уже слишком.
     - Я  попросил  у  мамы  ее платочек,  - продолжил Брут. -  И, когда мне хотелось  плакать,  я  его  доставал,  чувствовал  запах   ее  духов  и  мне становилось легче.
     -  Ты считаешь, что эта  мышь сжевала кусочки катушки, чтобы  вспомнить Делакруа? Эта мышь?
     Он поднял глаза.  Мне  вдруг  показалось, что в  них стоят  слезы,  но, наверное, я ошибся.
     - Не знаю, Пол. Но я нашел их здесь и почувствовал  запах мяты, так же, как и ты,  - ведь  ты тоже почувствовал. И я больше не могу. Я не хочу здесь работать. Мне кажется,  что  если я  увижу еще хоть одного человека на  этом стуле,  то  умру.  В  понедельник я хочу  попросить, чтобы меня  перевели  в колонию  для  малолетних.  Если  удастся  перейти до  появления  следу-ющего узника, отлично. Если нет, я уволюсь и вернусь снова на ферму.
     - А что ты выращивал в жизни, кроме камней?
     - Неважно.
     - Я понимаю, - сказал я. - Думаю, что уйду вместе с тобой.
     Он пристально посмотрел на меня, как бы убеждаясь, что я не шучу, потом кивнул, словно  все  решилось. Ветер  снова завыл  и задул,  на этот раз так сильно, что заскрипели балки, и  мы с тревогой  посмотрели  вокруг на обитые тканью стены. Мне вдруг показалось, что я слышу Вильяма Уортона - не  Крошку Билли, нет,  для  нас  он  с первого  дня  был Буйный Билл,  когда  кричал и хохотал,  и  говорил нам,  что  мы будем безумно  рады  от него избавиться и никогда его не забудем. В этом он оказался прав.
     То,  о  чем мы с Брутом договорились в ту ночь в  смирительной комнате, так  и  случилось.  Словно  мы  дали  торжественную  клятву  над  крошечными щепочками крашеного дерева. Никто из нас больше не участвовал в казнях. Джон Коффи был последним.

2

     Мышь появилась  снова  дня через три после того, как Перси прогнал ее в первый раз. Дин  Стэнтон и Билл  Додж говорили о политике, а  в  те годы это значило, что они  обсуждали  Рузвельта и Гувера -  Герберта,  а вовсе не Дж. Эдгара. Они  ели печенье из коробки, купленной Дином  у старого Тут-Тута час назад. Перси стоял в дверях кабинета,  слушал и отрабатывал  короткие выпады своей любимой дубинкой.  Он вытаскивал  ее из дурацкого самодельного чехла, жонглировал ею (вернее, пытался, чаще всего он  ронял ее, но она не  падала, потому что висела на петле у него на кисти), потом снова совал в чехол. В ту ночь я не дежурил, но получил полный отчет на следующий вечер от Дина.      Мышь прошла по  Зеленой  Миле, как и  раньше, семеня,  останавливаясь и словно проверяя пустые камеры. Потом направилась вперед, ничуть не смущаясь,
словно знала, что впереди долгий путь, и была готова его пройти.
     На этот раз не спал Президент, он стоял у двери камеры. Этот парень был что надо, умудрялся выглядеть опрятно даже  в тюремной робе. По  его виду мы знали, что  Олд Спарки не для него, и  оказались правы - не прошло  и недели после того,  как  Перси  прогнал мышь во второй раз, как Президенту заменили смертный  приговор  пожизненным  заключением,  и  он присоединился  ко  всем остальным.
     -  Эй, -  позвал  он. - Да  здесь  мышь!  Ребята,  что у  вас  здесь за заведение?
     Он смеялся, но Дин сказал, что Президент был слегка возмущен, как будто смертного приговора недостаточно, чтобы вывести его  из себя.  Он был главой регионального  общества  под  названием Ассоциация торговцев  недвижимостью Среднего  Юга,  и   ему   хватило   ума   вытолкнуть   своего   престарелого отца-маразматика из окна третьего этажа, а потом получить двойную страховку. Вот здесь он был неправ, хотя и не очень.
     - Заткнись, верзила, -  сказал Перси, но как-то машинально.  Его взгляд был  прикован к мыши.  Он уже  засунул  дубинку в чехол  и  доставал один из журналов, но теперь бросил  его на стол  дежурного и, выхватив дубинку, стал постукивать ею по костяшкам пальцев левой руки:
     - Сукин сын, - проговорил Билл Додж. - Я никогда не видел здесь мышей.
     - Она такая симпатичная, - сказал Дин, - и совсем не боится.
     - Откуда ты знаешь?
     -  Она   приходила   раньше.  Перси  тоже  ее   видел.  А  Брут  назвал Вилли-Пароходом.
     Перси  фыркнул,  но  промолчал. Он  все быстрее  постукивал дубинкой по руке.
     -  Посмотри, -  сказал Дин. - Она уже  подходила  почти к самому столу. Давай посмотрим, а вдруг опять появится.
     Она  подошла, далеко  обойдя Президента, как будто ей не нравился запах отцеубийцы.  Она  проверила  две  пустые  камеры,  даже  залезла  под  койку понюхать,  потом вернулась  на Зеленую Милю.  А Перси все  стоял, барабаня и барабаня, ничего не говоря, желая проучить эту мышь, заставить пожалеть, что вернулась.
     - Хорошо, ребята, что этого мышонка вам не надо сажать на Олд Спарки, - заметил  Билл  с  неожиданным  интересом.  -  Вам  пришлось  бы  повозиться, пристегивая лапки и надевая шлем.
     Перси опять промолчал, но  очень медленно зажал дубинку между пальцами, словно сигару.
     Мышь  остановилась  там  же, где  раньше, менее  чем в  метре от  стола дежурных, глядя на  Дина, как  узник за  решеткой.  Она взглянула  на Билла, потом  снова  переключила внимание  на Дина. Перси  она  словно  и  вовсе не заметила.
     - Какая смелая маленькая  чертовка, я должен ей  это дать, - воскликнул Билл. Он слегка повысил голос. - Эй, эй! Вилли-Пароход!
     Мышь  чуть шевельнулась  и  навострила уши,  но не убежала  и  даже  не проявила к этому ни малейшего желания.
     - Теперь  смотри, - сказал Дин,  вспоминая как Брут скормил ей  кусочек бутерброда с солониной. - Я не знаю, повторит она это или нет...
     Он отломил кусочек крекера и уронил его прямо  перед мышью.  Она только посмотрела  своими остренькими  черными  глазками  на оранжевый кусочек, ее усики  зашевелились, когда  она принюхивалась. Потом  взяла крекер  лапками, села и начала есть.
     -  Провалиться  мне  на  этом  месте!  -  воскликнул  Билл. -  Ест  так аккуратно, как приходский священник в субботний вечер.
     - А  мне больше напоминает негра, который ест арбуз, - сказал Перси, но никто из охранников не  обратил  на него  внимания.  Вождь и Президент  тоже пропустили его замечание мимо ушей. Мышь покончила с крекером, но продолжала сидеть,  словно балансируя на пружинке своего хвоста и  глядя снизу вверх на великанов в синем.
     - Дай я попробую.  - Билл отломил еще кусочек крекера, наклонился через стол и аккуратно бросил его. Мышь принюхалась, но не прикоснулась к нему.
     - Да, - сказал Билл. - Похоже, наелась.
     - Не-а, - отозвался Дин. - Она знает, что ты временный, вот и все.
     - Временный, я?! Скажите, пожалуйста! Я здесь почти столько же, сколько Харри Тервиллиджер. Может, даже больше!
     -  Не  кипятись, дружище,  не  кипятись.  -  Дин  улыбнулся. -  Просто посмотри и узнаешь, прав  я или нет. - Он бросил еще один кусочек  крекера в сторону. Мышь уверенно подняла именно  этот  кусочек  и снова  принялась за еду,  не  обращая  никакого внимания на угощение Билла.  Но  не  успела  она отгрызть и кусочка, как Перси швырнул в нее дубинку, метнув ее, как гарпун.
     Мышь была небольшой мишенью, и, надо отдать должное этому черту, - удар вышел  очень меткий, он наверняка снес  бы Вилли голову, если бы  мышонок не среагировал так  молниеносно. Он  пригнулся - точь-в-точь  как  человек -  и уронил кусочек крекера. Тяжелая деревянная дубинка пролетела так близко, что взъерошила шерсть  на загривке (так утверждает Дин, и я передаю  его слова, хотя и не очень-то верю), потом ударилась о  зеленый линолеум и  отскочила к решетке  пустой камеры.  Мышонок  не  стал  дожидаться,  пока  промах  будет
исправлен; словно вспомнив о своих важных делах, он повернулся  и умчался по коридору к смирительной комнате.
     Перси заорал от  недовольства - он ведь подошел так  близко  - и  снова погнался  за  мышонком.  Билл  Додж  схватил  его за  руку, словно повинуясь инстинкту, но Перси вырвался. И все равно, по словам Дина, именно это спасло жизнь Вилли-Пароходу, ведь тот был так  близко. Перси  хотел не просто убить мышь, он хотел  раздавить ее, поэтому бежал широкими  нелепыми прыжками, как олень, тяжело шлепая подошвами  черных рабочих ботинок. Мышь едва увернулась от  двух последних  прыжков Перси, сделав зигзаг по  коридору. Потом залезла под  дверь,  махнула  на  прощание длинным  розовым  хвостиком и  -  прощай, незнакомец, - убежала.
     - Твою  мать! - выругался Перси и ударил по двери  ладонью.  Потом стал перебирать ключи, чтобы войти в смирительную комнату и продолжить погоню.
     Дин  прошел по коридору  вслед за  ним, стараясь  идти медленно,  чтобы взять  себя в руки и успокоиться. С одной стороны, как он потом рассказывал, ему хотелось посмеяться  над  Перси, а с другой - схватить его,  повернуть к себе лицом, прижать к двери смирительной комнаты  и избить до полусмерти. Но прежде всего он просто испугался, ведь наша работа в блоке "Г" заключалась в том,  чтобы свести шум к минимуму,  а  шум и Перси  были неразлучны.  Работа вместе с ним  напоминала работу сапера, пытающегося обезвредить  бомбу, в то время как кто-то стоит у него за спиной и все время бьет в  тарелки. Словом, ужасно. Дин сказал,  что этот ужас он увидел в глазах Арлена Биттербока... и даже в  глазах Президента,  хотя этот господин обычно оставался спокоен, как катафалк.
     Но дело не только в этом. Просто Дин уже начал  привыкать к мыши. Не то чтобы считал ее другом,  нет,  но она  стала  частью  жизни в блоке. Поэтому Перси  был  неправ и в том, что сделал, и в том, что пытался сделать. И  то, что   Перси  никогда  не  смог  бы  понять,   почему  он  неправ,  прекрасно свидетельствовало о его полной непригодности выполнять эту работу.
     Когда  Дин дошел до конца коридора, он уже  успокоился и сообразил, как лучше  уладить дело. Единственное, чего Перси не мог выносить, так это когда попадал в глупое положение, и мы все это знали.
     - Что, следопыт, опять  сбился со следа? - сказал  он, слегка улыбаясь, подшучивая над Перси.
     Перси смерил его презрительным взглядом и отбросил волосы со лба.
     - Выбирай выражения, очкарик. Не видишь, я злой. Как бы не стало хуже.
     - Значит, опять  перестановка,  да?  -  Дин  оставался серьезным...  но -глаза его смеялись. - Ладно, когда все вытащишь, помой, пожалуйста, пол.
     Перси  посмотрел  на  дверь. Взглянул на  ключи.  Подумал  о  еще одних долгих, утомительных и безрезультатных поисках  в комнате с мягкими стенами, о том, как все будут стоять рядом и смотреть... и Вождь, и Президент... все.
     - Я лично ничего смешного не вижу, -  буркнул он. - Нам только  мышей в блоке не хватало, и так полно всякой нечисти.
     - Как скажешь, Перси, - Дин  поднял  руки. Именно в этот момент, как он уверял  меня на  следующий  день,  Дин  подумал,  что Перси  может  на  него броситься.
     Подошедший Билл Додж разрядил ситуацию.
     - По-моему, это ты  уронил.  - Он  протянул  Перси  его дубинку.  -  На сантиметр ниже, и ты сломал бы бедной твари хребет.
     В ответ на это Перси гордо выпятил грудь.
     -  Да, неплохой бросок, - сказал  он,  бережно укла-дывая свой снаряд в дурацкий  чехол.  - Я  был  подающим  в школьной бейсбольной команде. Бросал неотбиваемые мячи.
     -  Правда? - полюбопытствовал Билл, и его  уважительного тона (хотя  он подмигнул  Дину, когда Перси отвернулся) было достаточно, чтобы окончательно сгладить конфликт.
     - Да, - заявил Перси. - В Кноксвилле я отлично бросал. Эти городские не знали, кто бросает. Сделали две пробежки. Могла бы получиться отличная игра, если бы принимающий не стоял столбом.
     Дин мог все так и оставить, но он был  старше  Перси по должности, и  в его обязанности  входило инструктировать  молодых,  а  в  то время - еще  до Коффи, до Делакруа - он  считал, что Перси можно чему-то научить. Поэтому он взял молодого человека за руку.
     - Тебе надо думать о том, что делаешь, - сказал Дин. Позже он объяснил, что хотел говорить  серьезно, но не  осуждающе. Во всяком случае, не слишком осуждающе.
     Но для Перси это не годилось. Он ничему не научился... хотя со временем ему придется.
     -  Слушай, очкарик, я знаю, что  делаю, - пытаюсь поймать  мышь. Ты что слепой, не видишь?
     - Ты перепугал  до  смерти Билла, меня и  их. -  Дин указал  в  сторону Биттербака и Фландерса.
     - Ну и  что? - сказал Перси, выпрямляясь. - Здесь ведь не детский  сад, если вы помните. Хотя вы с ними все время нянчитесь.
     - Но лично мне не нравится, когда меня пугают, -  проворчал Билл, - а я тоже здесь работаю, Уэтмор, не забывай. И я не принадлежу к твоим тюфякам.
     Перси посмотрел на него недоверчиво, прищурив глаза.
     -  И  мы не  пугаем  заключенных  без необходимости,  ведь  они  и  так переживают стресс, - сказал Дин. Он  все еще старался говорить спокойно. - А люди  в  стрессовом состоянии могут сломаться,  сделать себе больно. Сделать больно другим. Иногда у нас тоже бывают неприятности.
     Перси скривил губы. Понятие "неприятности" имело над ним особую власть. Устраивать  кому-то  неприят-ности - это нормально.  Но вот попадать в них - увольте.
     - Наша работа разговаривать,  а  не кричать,  - наставлял  Дин.  - Если человек кричит на заключенных, значит он потерял самообладание.
     Перси знал, кто автор  этой лекции, - я. Начальник. Перси Уэтмор  и Пол Эджкум  всегда  недолюбливали  друг друга, а  дело  было летом,  вы помните, задолго до начала всех событий.
     - Лучше, если ты станешь относиться к этому месту, как к реанимационной палате, - продолжал Дин, - самое лучшее здесь - тишина...
     -  Я  считаю, что  это параша с мочой, где  надо топить  крыс, - заявил Перси, - вот и все. А теперь, пусти.
     Он вырвал руку, прошел  между  Дином и  Биллом и  зашагал по  коридору, опустив голову. Он прошел  слишком близко к решетке Президента - так близко. что этот Фландерс мог дотянуться и  схватить его, а может,  отколотить своей знаменитой  деревянной  дубин-кой,  если  бы  Фландерс был человеком  такого плана. Но он, конечно, был не из тех, а вот Вождь, наверное, таков. Вождь не упустил бы случая отколошматить  Перси, хотя бы для того, чтобы проучить. Об этом сказал мне Дин,  когда на следующий день рассказывал всю эту историю, и я помню его слова до сих пор, потому что они оказались пророческими.
     - Уэтмор не  понимает, что у него нет над ними никакой власти, - сказал Дин. - Что бы он  ни делал, хуже  уже им не  будет, казнить  их можно только раз. Пока  он сам этого не поймет, он  опасен и для окружающих, и для самого себя.
     Перси вошел в мой кабинет и захлопнул за собой дверь.
     - Все я да я, - проговорил Билл Додж, - как надутое вонючее яйцо.
     - Ты не знаешь и половины, - заметил Дин.
     -  Ну,  давай  посмотрим с лучшей  стороны.  -  Билл  всегда  предлагал посмотреть с лучшей стороны и так надоел, что хотелось щелкнуть его по носу, когда он произносил эти слова. - Твоя умная мышь все равно ведь удрала.
     - Да,  но  больше мы ее не увидим, -  сказал  Дин. -  Представляю,  как перепугал ее этот проклятый Перси Уэтмор.

4

     Пришло время  казни  Арлена  Биттербака, который  на  самом деле был не вождь, а первый старейшина своего племени в резервации Ваишта, а также  член совета ирокезов. Он убил человека по пьянке,  причем пьяными были оба. Вождь размозжил голову  собутыльника цементным блоком. Поводом для ссоры послужила пара башмаков.  Так  что семнадцатого  июля в  то  дождливое лето мой  совет старейшин постановил что его жизни - конец.
     Часы  приема посетителей  в  Холодной  Горе  были  жесткие,  как прутья решетки,  но  для обитателей  блока  "Г"  делали  исключение.  Шестнадцатого Биттербак был препровожден  в длинную комнату рядом со столовой -  "Аркаду". Она была разгорожена посередине сеткой, перевитой колючей проволокой. Сюда к Вождю придут  его вторая жена и те из его детей, кто хотел еще  поговорить с ним. Пришло время прощаться.
     Туда его привели Билл  Додж  и двое временных.  У  всех остальных  была работа -  за час надо было  провести хотя бы  две репетиции. Или  три,  если удастся.
     Перси  не  сильно  протестовал, когда  его  на время  казни  Биттербака поставили в аппаратную вместе с Джеком Ван Хэем, он еще  не понимал, хорошее или  плохое  место ему досталось. Но  он знал, что у  него будет  квадратное сетчатое окошко, через  которое видна, правда,  лишь спинка  стула,  но  все равно это достаточно близко, и можно увидеть летящие искры.
     Прямо  рядом с этим окошком на стене висел черный телефон без рычажка и диска.  Телефон  мог  только  зво-нить,  и звонить  лишь из  одного  места - кабинета  губернатора.  Я столько видел  фильмов  про  тюрьмы,  в  которых телефон  губернатора оживал как раз  в тот момент, когда все  было готово  к включению рубильника для казни невиновного, но наш телефон не звонил ни разу за все годы моей  работы в блоке "Г" - ни разу.  Это в ки-но  спасение стоит дешево.  Как и невиновность.  Платишь 25 центов и соответственно  получаешь. Реальная жизнь стоит дороже, и большинство ответов другие.
     В  туннеле  у  нас  стоял  портновский  манекен,  чтобы   везти  его  в рефрижераторе.  Для  всего остального у  нас был  старик  Тут-Тут. С  годами Тут-Тут  стал  традиционной заменой осужденного,  такой  же ритуальной, как гусь  на  столе  в  Рождество,  и  неважно,  любите  вы  гусятину  или  нет. Большинство  охранников  его любили,  им казался  забавным его акцент - тоже французский,  но канадский,  а не  луизианский, причем  смягченный за долгие годы жизни  на Юге. Даже Брут радовался выходкам старика  Тута. А я нет. Мне казалось,  что  он  своего  рода  старый и потертый  вариант Перси  Уэтмора, человека слишком брезгливого,  чтобы самому  жарить мясо, но  в то  же время
обожающего запах жареного.
     На репетицию собрались все те, кто  будет участвовать в  казни.  Брутус Ховелл был "выпускающий", как мы его называли, это означало, что он надевает шлем, следит  за телефонной линией губернатора, приводит доктора с его места у  стены,  если понадобится, и в  нужный  момент  отдает приказ "включай  на вторую". Если все проходит хорошо, благодарностей не объявляют никому. А вот если  не  совсем  хорошо, Брута будут ругать  свидетели, а  меня - начальник тюрьмы.  Никто  из  нас  на  это не  жаловался -  без  толку.  Просто  земля вращается, и  все. Можно вертеться вместе с ней, а можно остановиться в знак протеста, и тогда тебя сметет.
     Дин, Харри Тервиллиджер и я пришли в  камеру Вождя на первую  репетицию минуты через три после того, как Билл с ребятами вывели Биттербака из камеры и препроводили в "Аркаду".  Дверь камеры была открыта,  на койке Вождя сидел старик Тут-Тут, его светлые волосы растрепались.
     - Здесь пятна спермы  по всей простыне, - заметил Тут-Тут. - Он, должно быть, старался освободиться от нее, чтобы вы ее не сварили.
     И он захихикал.
     - Заткнись, Тут, - сказал Дин. - Давай играть серьезно.
     - Ладно. -  Тут-Тут немедленно напустил  на себя выражение предгрозовой мрачности. Но  глаза его  подмигивали.  Старый Тут всегда  оживлялся,  когда играл мертвецов.
     Я вышел вперед.
     - Арлен  Биттербак, как  представитель  суда  штата  такого-то, я  имею предписание на то-то и  то-то, казнь  должна состояться в 12.01,  тогда-то и тогда-то, выйдите вперед, пожалуйста.
     Тут поднялся с койки.
     - Я выхожу вперед, я выхожу вперед, я выхожу вперед, - забубнил он.
     -  Повернись, - приказал Дин и, когда Тут-Тут  повернулся, осмотрел его плешивую макушку. Макушку Вождя обреют завтра вечером, и тогда Дин проверит, не  нужно ли чего подправить.  Щетина может уменьшить проводимость  и  будет тяжелее. А все, что мы делали сегодня, призвано облегчить процедуру.
     - Все нормально, пошли, Арлен, - сказал я Тут-Ту-ту, и мы вышли.
     - Я  иду по коридору,  я иду по коридору, я иду по  коридору, я  иду по коридору, - заговорил Тут. Я шел слева от него, Дин - справа, Харри сразу за ним. В  начале коридора мы повернули  направо,  прочь от жизни в прогулочном дворике,  навстречу смерти - в помещении склада. Мы вошли  в мой  кабинет, и Тут упал  на  колени,  хотя его не просили об этом. Он знал сценарий, хорошо знал, наверное, лучше, чем любой из нас. Ведь он находился здесь. Бог знает, насколько дольше нас.
     - Я молюсь, я молюсь, я молюсь, - Тут-Тут сложил свои корявые руки. Они были  похожи  на  знаменитую гравюру, вы, наверное, знаете, о  чем я говорю: "Бог - мой пастырь" и т.д. и т.п.
     - А кто будет читать молитву с Биттербаком? - спросил Харри. - Нам ведь не надо, чтобы какой-нибудь ирокезский знахарь тряс тут своим членом?
     - В самом деле...
     -  Все еще молюсь,  все молюсь, молюсь Господу Иисусу,  - перебил  меня Тут.
     - Заткнись, старый чудак, - бросил Дин.
     - Я молюсь!
     - Молись про себя.
     - Вы чего задерживаетесь? - крикнул из склада Брут. Его тоже освободили для наших  целей. Мы  снова были в зоне убийства, и казалось, что здесь даже пахнет смертью.
     - Подожди, не кипятись! - прокричал Харри в ответ.
     - Не будь так нетерпелив.
     -  Молюсь,  -  проговорил  Тут,  улыбаясь  своей  неприятной  беззубой улыбочкой. - Молюсь за терпение, за чуточку терпения, чтоб его...
     - На  самом деле, Биттербак утверждает, что он  христианин,  - сказал я им,  - и  он очень  рад, что  к нему придет баптист, который был у  Тиллмана Кларка. Его фамилия Шустер. Мне он тоже  нравится. Он быстрый, и помогает им успокоиться. Вставай, Тут. На сегодня хватит молитв.
     - Иду. Опять иду, опять иду, да, сэр, иду по Зеленой Миле.
     Тут  был маленький, и  все  равно  пригнулся,  чтобы  пройти в дверь  в
дальней стене кабинета.  Всем остальным пришлось нагибаться еще сильнее. Для настоящего  узника это был больной  момент,  и, посмотрев на платформу,  где стоял  Олд  Спарки, а рядом Брут  с винтовкой, я удовлетворенно  кивнул. Все нормально.
     Тут-Тут спустился по ступенькам  и остановился. Складные стулья,  около сорока, уже  стояли по местам. Биттербак пройдет  к  платформе на безопасном для  сидящих  зрителей  расстоянии, плюс  еще  шесть  охран-ников  обеспечат безопасность. За  это отвечает Билл  Додж,  У  нас никогда не  было  случаев нападения  приговоренного  на  свидетелей,  несмотря  на  такой   достаточно примитивный антураж, и я думал, что так и должно быть.
     - Парни, готовы? - спросил Тут, когда мы вернулись своим первоначальным составом к ступенькам из моего кабинета. Я кивнул, и мы прошли на платформу. Я часто думал, что мы похожи на знаменосцев, забывших где-то свой флаг.
     -  А  что  мне  делать?  - спросил  Перси из-за сетчатого  окошка между складом и аппаратной.
     - Смотри и учись, - крикнул я в ответ.
     -  И  держи руки  подальше от своей  сосиски,  - пробормотал Харри.  Но Тут-Тут услышал его и захихикал.
     Мы  провели его на платформу, Тут  повернулся кругом - старый ветеран в действии.
     - Я сажусь, - объявил он, - сажусь, сажусь на колени  к Олд Спарки.
     Я присел на правое колено у его правой ноги. Дин присел на левое колено у левой  ноги Тута. В этот момент  мы были  наиболее уязвимы для физического нападения, если вдруг приговоренный  начнет буянить,  что они довольно часто проделывали. Мы оба  повернули согнутое колено слегка внутрь, чтобы защитить область паха. Опустили  подбородки, чтобы  защитить горло. И, конечно же, мы старались  действовать  быстро,  чтобы закрепить  лодыжки  и  нейтрализовать опасность  как  можно  быстрее.  На   ногах  Вождя  будут шлепанцы, когда он совершит последнюю прогулку, но  "все может статься" служит слабым утешением человеку  с  разорванной  гортанью.  Или  валяющемуся  на  полу  с  яичками,
раздувшимися  до размера  пивной  кружки,  на глазах  у сидящих  на складных стульчиках сорока с чем-то зрителей, среди которых есть и журналисты.
     Мы  пристегнули лодыжки  Тут-Тута.  Застежка  на  стороне  Дина немного крупнее, потому что в ней раствор, Когда Биттербак завтра сядет на стул, его левая икра будет выбрита. У индейцев, как правило, немного волос на теле, но мы не можем довериться случаю.
     Пока мы закрепляли лодыжки Тут-Тута,  Брут пристегнул его правую кисть. Харри плавно вышел вперед и пристегнул левую. Когда и с этим было покончено, Харри кивнул Бруту, и тот скомандовал Ван Хэю: "Включай первую".
     Я услышал, как Перси спросил Джека Ван Хэя, что это означает (просто не верилось, что он знает так мало, что он ничему не научился, пока был в блоке "Г"), и  Ван Хэй тихо объяснил.  Сегодня "включай первую" не значило ничего, но  когда  он  услышит  это  завтра,  Ван  Хэй  повернет  рукоятку тюремного генератора блока "Г". Свидетели услышат низкий ровный гул,  и во всей тюрьме свет станет ярче. В других блоках заключенные при виде слишком  яркого света решат, что все уже кончилось, хотя на самом деле все только начиналось.
     Брут обошел стул, так что Тут мог его видеть.
     - Арлен Биттербак, вы приговариваетесь к смерти на электрическом стуле, приговор  вынесен  судом присяжных  и  утвержден судьей  штата.  Боже, храни жителей этого  штата.  У вас есть что сказать перед тем,  как приговор будет приведен в исполнение?
     -  Да, -  произнес  Тут со  сверкающими глазами  и беззубой  счастливой улыбкой на губах. - Я хочу обед с жареным цыпленком, с картошкой и соусом, я хочу накакать вам в шляпу,  и я хочу, чтобы  Мэй  Вест присела  мне на лицо, потому что я крутой донжуан.
     Брут пытался сохранить серьезное выражение,  но это было невозможно. Он откинул  голову  и  захохотал.  Дин  сполз  на  край  платформы,  будто  его подстрелили, голова в коленях, всхлипывая, как койот, и прижав  руку ко лбу, словно боясь, что растрясет мозги. Харри прислонился к стене и  выдавал свои "ха-ха-ха"  так, как будто кусок застрял у него в глотке. Даже Джек Ван Хэй, не отличавшийся чувством юмора,  смеялся. Мне тоже  было  смешно,  мне  тоже хотелось   смеяться,   но  я  сдерживал   себя.   Завтра  ночью   все  будет по-настоящему, и там, где сейчас сидит Тут-Тут, умрет человек.
     - Заткнись, Брут, -  сказал  я.  - И  вы тоже,  Дин,  Харри. А ты, Тут, смотри, еще одно выступление  подобного рода станет последним. Я прикажу Ван Хэю включить на вторую по-настоящему.
     Тут ухмыльнулся мне, словно хотел сказать: "Это  было так здорово, босс Эджкум, правда, здорово". Его ухмылка сменилась выражением недоумения, когда он увидел, что я не разделяю общего веселья.
     - Что с тобой? - спросил он.
     - Это не  смешно, -  отрезал я. - Вот что  со  мной, и если у  тебя  не хватает ума понять, то просто держи свой  хлебальник закрытым. - Хотя было и вправду смешно, и, наверное, это меня и разозлило.
     Я посмотрел вокруг и увидел, что Брут все еще улыбается.
     - Черт, я, наверное, становлюсь слишком старым для такой работы.
     - Не, - отозвался Брут. - Ты в полном расцвете, Поль.
     Но я этого не ощущал, как  не ощущал и Брут,  и дурацкая работа не шла, мы оба понимали. Тем не менее приступ смеха  прошел. И к лучшему, потому что меньше  всего мне хотелось,  чтобы завтра вечером кто-то вспомнил  идиотское выступление  Тута и  стал  снова смеяться.  Вы  скажете,  такое  невозможно: охранник умирает со смеху, сопровождая приговоренного на электрический стул, но, когда люди  в стрессовом состоянии, возможно все что угодно.  А  о таком люди будут вспоминать лет двадцать.
     - Ты замолкнешь, Тут? - прикрикнул я.
     - Да. - Он, словно самый пожилой ребенок, надул губы.
     Я  кивнул  Бруту, чтобы тот  продолжил  репетицию,  Он  снял  маску  со специального  крючка  за  спинкой  стула и  натянул  ее на  голову Тут-Тута, закрепив под подбородком,  так что на макушке оказалась большая  дыра. Потом Брут наклонился, вынул круглую мокрую губку из  ведра, прижал к ней палец, а потом  кончик пальца лизнул. Проделав  это,  опустил  губку назад  в  ведро. Завтра будет не  так. Завтра он  положит губку в шлем, висящий на спинке. Не сегодня, сегодня совсем незачем мочить старую голову Тута.
     Шлем  был стальной, с завязками и напоминал каску пехотинца. Брут надел его  на  голову старого  Тут-Тута, натянув вниз  вокруг дыры в  черной ткани маски.
     - Надеваю шлем, надеваю шлем, надеваю шлем, - говорил Тут, и его  голос звучал сдавленно и приглушенно. Завязки не давали  открыть  рот,  и я думаю, что  Брут  натянул  его чуть  сильнее,  чем  требовалось  для  репетиции. Он отступил назад, оглядел пустые стулья и сказал:
     - Арлен Биттербак, сейчас  через ваше тело пропустят электрический ток, пока  вы  не  умрете в соответствии с  законом  штата.  Пусть Господь  будет милостив к вашей душе.
     Брут повернулся к сетчатому квадрату:
     - Включай на вторую.
     Старый  Тут,  пытаясь повторить свой  гениальный комический трюк,  стал ерзать и дергаться на стуле, чего обычно клиенты Олд Спарки почти никогда не делали.
     - Я жарюсь, - кричал он. - Жарюсь! Горю-ю! Я жа-реный индюк!
     Я  увидел,  что  Харри  и  Дин смотрят  совсем  в  другую сторону.  Они отвернулись  от Спарки и глядели через  пустой склад на дверь, ведущую в мой кабинет.
     - Будь я  проклят, -  проговорил Харри,  - один из свидетелей явился на день раньше.
     На пороге, аккуратно обвив хвостиком  лапки и глядя круглыми блестящими глазами-бусинками, сидела мышь.

6

     Когда  мне  было восемнадцать,  мой дядя  Поль,  в честь  которого меня назвали, умер от инфаркта. Я поехал с родителями в Чикаго на его похороны  и зашел навестить родственников по отцовской  линии,  многих из которых вообще не  знал.  Мы  пробыли  там  почти  месяц. Вообще  поездка была  неплохой  и волнующей, но, с другой  стороны, ужасной. Я был тогда  влюблен без памяти в молодую   женщину,   которая   потом,   через   две   недели   после   моего девятнадцатилетия,  стала моей женой. Однажды ночью, когда тоска по ней жгла сердце и разум (не  говоря уже о моих гениталиях) так, что я сходил с ума, я сел писать  ей письмо, длинное, почти нескончаемое: я изливал  свою душу без оглядки, не перечитывая, потому  что боялся, что малодушие меня остановит. И я не остановился, а  когда мой внутренний голос  настойчиво стал  повторять, что это безумие отправлять такое письмо, где мое раскрытое сердце протянуто, как  на ладони, я не  внял ему  с детской  беззаботностью, не  задумываясь о последствиях.  Меня  потом  всегда  интересовало,  сохранила  ли  Дженис это письмо, но никогда не хватало  смелости спросить об этом. Знаю точно, что не нашел его, когда разбирал вещи жены после похорон, хотя само по себе это уже ничего  не значило.  Я  не  спросил ее  скорее всего из  боязни  узнать, что пылающие строчки значили для нее гораздо меньше, чем для меня.
     Письмо было на четырех  страницах, я в жизни не писал ничего длиннее, а теперь вот  эта история. Сколько  уже рассказано, а  конца все еще не видно. Если  бы  я знал,  что  будет так  длинно, то,  наверное, и не начинал. Я  и представить себе не мог, сколько дверей откроется в процессе писания, словно старая отцовская авторучка  не просто ручка, а странная  волшебная  палочка. Лучший пример того, о чем я говорю, - Вилли Пароход, Мистер Джинглз, мышь на Миле. Пока я не  начал писать, я не осознавал, насколько важен этот  мышонок (да, именно он). Например то, как искал Делакруа до прихода самого Делакруа, - я  никогда  не думал, что  это  придет мне в голову в здравом уме, пока не
начал писать и вспоминать.
     Я хочу сказать, что не представлял, как далеко в про-шлое  мне придется уйти, чтобы  рассказать вам о Джоне Коффи,  или насколько придется  оставить его в  камере, этого громадного человека, чьи ноги не умещались на койке,  а свисали  до  самого пола. Но я не хочу, чтобы вы о нем забыли. Я хочу, чтобы вы увидели, как он лежит, глядя в потолок камеры, плача молчаливыми сле-зами или  закрыв лицо руками. Я хочу, чтобы вы  услы-шали его вздохи, похожие  на рыдания, и время от  вре-мени всхлипывания.  Эти звуки не были такими, какие мы слышим  иногда в  блоке  "Г" - резкие крики с нот-ками  раскаяния;  в них отсутствовало страдание, а  выра-жение  его  глаз, казалось, было  далеко от того выражения боли, с которым мы привыкли сталкиваться. Иногда - я понимаю, как  глупо это  звучит, конечно, понимаю, но  нет смысла писать  так длинно, если  не  можешь  рассказать  все, что накопилось  в  душе,  -  иногда  мне казалось,  что он  (Джон  Коффи) чувствовал  скорбь обо всем  мире,  слишком большую,  чтобы как-то ее облегчить. Изредка я садился и разговаривал с ним, как  разговаривал  со все-ми (разговоры  были  нашей  самой  большой и самой важной работой, как  я уже говорил), и старался утешить его.  Не думаю, что мне это  удавалось, ведь в  душе я радовался  тому, что  он  страдает,  это понятно. Я чувствовал, что он заслужил того, чтобы страдать. Мне даже иногда хотелось  позвонить губернатору  (или  чтобы Перси сказал  ему, ведь это его дядя,  а не мой) и попросить  отсрочить  казнь.  Мы  не  должны сжигать  его
сейчас,  сказал  бы я. Ему еще очень больно, все  еще живо жжет  и колет его изнутри,  как острая заноза. Дайте ему еще девяносто дней. Ваша честь. Пусть он сделает для себя то, что мы не в силах.
     Я  хочу, чтобы вы не  забывали  о Джоне Коффи, пока я  не  закончу  уже начатый рассказ, - о Джоне Коффи, лежащем  на  койке, о том Джоне Коффи, кто боится  темноты  и  наверняка не  без  причины,  потому  что  в темноте его, возможно, ожидают не только тени двух девочек с белокурыми волосами - уже не маленькие девочки, а мстительные гарпии. О том Джоне Коффи, из глаз которого все время бегут слезы, как кровь из раны, которая не затянется никогда.

8

     После этого все пошло, как обычно... по крайней мере какое-то  время. В суде графства  готовился суд над  Джоном Коффи, и  шериф графства  Трапингус Хомер  Крибус   муссировал  идею,  что  суд  Линча  может  немного  ускорить правосудие.  Нам  было все равно,  в  блоке  "Г"  мало обращали  внимания на новости.   Жизнь   на   Зеленой   Миле    по-своему   напоминала   жизнь   в звуконепроницаемой комнате. Время от времени доноси-лись приглушенные звуки, бывшие взрывами на поверхности, но ничего больше. Они не станут торопиться с Джоном Коффи, они хотят убедиться, что это был именно он.
     Пару раз Перси  принимался издеваться над Делакруа, и во  второй  раз я оттащил его  в сторону и велел зайти ко мне в кабинет. Это был не первый мой разговор с  Перси  о  его поведении и  не последний, но  он диктовался ясным пониманием того, что за фрукт этот Перси. У него сердце жестокого мальчишки, который ходит в зоопарк не для того, чтобы узнать животных, а чтобы  бросать в них камнями.
     -  Оставь его  в  покое сейчас же, понятно? -  сказал я. -  Пока не дам специального приказа, держись от него по-дальше.
     Перси  отбросил  волосы со  лба,  потом пригладил  их  своими  изящными руками. Парню просто нравилось трогать волосы.
     -  Я ничего ему не делал. Только  спросил, как он себя  чувствует после того, как  сжег  детишек,  вот  и  все. -  Перси посмотрел на  меня круглыми невинными глазами.
     - Перестань, а то я напишу рапорт.
     - Пиши, что хочешь, - засмеялся он. - А я  потом  напишу свой рапорт. И посмотрим, чей окажется лучше.
     Я  наклонился  вперед,  сложив  руки на  столе  и начал говорить тоном, который мне казался дружески конфи-денциальным.
     - Брутус Ховелл тебя не очень любит, - сказал я. - А когда Брут кого-то не любит, то известно, что он пишет свой собственный  рапорт. Он не очень-то ладит  с авторучкой и  никак не перестанет  лизать свой карандаш, поэтому он напишет рапорт кулаками. И ты понимаешь, о чем я говорю.
     Самодовольная улыбка Перси слегка потускнела.
     - Что ты пытаешься этим сказать?
     - Я не пытаюсь сказать ничего. Я уже сказал. И ес-ли ты расскажешь хоть кому-нибудь из своих... друзей...  об этом разговоре,  я заявлю, что ты  все выдумал. - Я  смотрел на него открыто и прямо. - Кроме того, я пытаюсь быть твоим другом,  Перси. Говорят, что мудрого слова достаточно. И прежде всего:
зачем тебе все это из-за какого-то Делакруа? Он того не стоит.
     На какое-то время подействовало. Установился мир. Я  даже смог пару раз отправить Перси с Дином  или Харри сопровождать Делакруа в душ. Ночью играло радио, Делакруа  стал понемногу отходить, привыкая  к ежедневному распорядку блока "Г", и все было спокойно.
     Потом однажды ночью я услышал, что он смеется.
     Сидевший за столом Харри Тервиллиджер скоро  тоже засмеялся. Я поднялся и пошел к камере Делакруа, чтобы посмотреть, что его так развеселило.
     - Смотри, капитан, - сказал он, увидев меня. - А у меня завелась мышка!
     Это  был  Вилли-Пароход.  Он сидел  в  камере  Делакруа. Более того, он восседал на плече Делакруа и бесстрашно смотрел сквозь прутья решетки своими глазами-бусин-ками. Его хвостик аккуратно  обвился  вокруг лапок, и выглядел мышонок абсолютно  спокойным.  Что же до самого  Делакруа -  друзья, это был совсем не  тот человек, что сидел,  скорчившись и  вздрагивая, в углу  койки всего  неделю  назад.  Сейчас он  походил на  мою дочь рождественским утром, когда она спускалась вниз и видела подарки.
     - Посмотри! - повторил Делакруа.  Мышонок сидел на  его  правом  плече. Делакруа  вытянул  левую  руку. Мышонок  вскарабкался на  макушку  Делакруа, цепляясь  за волосы  (достаточно  густые  на затылке).  Потом он спустился с другой стороны,  и  Делакруа  хихикнул,  когда  хвостик  защекотал ему  шею. Мышонок  пробежал  по руке  до  самого  запястья, потом  повернул обратно  и засеменил назад на левое плечо Делакруа и уселся, обвив хвостик вокруг лап.
     - Чтоб я пропал, - ахнул Харри.
     - Это я  научил его так делать,  - гордо произнес Делакруа. Я  подумал:
"Черта с два ты его научил", но промолчал.
     - Его зовут Мистер Джинглз.
     - Не-а, - добродушно сказал Харри. - Это Вилли-Пароход, как в мультике. Начальник Ховелл так его назвал.
     - Это Мистер Джинглз, - настаивал Делакруа. По любому  поводу он мог бы сказать на черное белое, если вам требовалось, но в вопросе об имени мышонка оставался непреклонен. - Он шепнул мне это на ухо. Капитан, а можно я заведу для него коробку? Дайте мне, пожалуйста, коробку для мышонка,  чтобы он спал в ней у меня! - В его голосе появились заискивающие нотки, которые  я тысячи раз слышал раньше. -  Я поставлю ее под койку,  и он никому не будет мешать, никому.
     - Твой английский становится в сто раз лучше, когда тебе что-то надо, - заметил я, чтобы потянуть время.
     -  О-хо-хо,  -  пробормотал  Харри,  толкая  меня локтем.  -  Вот  идут неприятности.
     Но Перси,  по-моему, не был похож  на неприятности  в тот вечер.  Он не приглаживал  руками волосы,  не  играл дубинкой, и даже верхняя пуговица его форменной  ру-башки  была расстегнута.  Я впервые видел его таким: довольно забавно,  как маленькая деталь способна все изменить. Больше всего, однако, меня поразило выражение его лица. Там царило спокойствие. Не безмятежность - я   не  думаю,  что  Перси   Уэтмору   хоть  в   малейшей  степени  известна безмятежность,  -  он  имел  вид  человека,  который  вдруг понял, что может подождать  того, чего хочет. А это очень отличало его  от прежнего  молодого человека,  которому  пришлось пригрозить кулаками Брутуса Ховелла всего лишь
несколько дней назад.
     Делакруа  не увидел  этой перемены  и  скорчился у стены камеры, прижав колени  к животу. Глаза  его  округлились  настолько,  что  заняли пол-лица. Мышонок  вскарабкался  на  его  лысину и замер там.  Я  не знаю,  помнил  ли мышонок, что ему тоже не стоит доверять Перси,  но, похоже, помнил. А может, почувствовал исходящий от французика запах страха и реагировал на него.      - Ну-ка, ну-ка, - протянул Перси. - Никак, ты нашел себе дружка, Эдди?
     Делакруа  попытался ответить - наверное, что-то беспомощное  о том, что станет с Перси, если он  только тронет его нового дружка  - я так полагаю, - но  ничего не вышло. Его нижняя губа чуть-чуть задрожала  и все. Восседавший на макушке  Мистер Джинглз не дрожал. Он сидел совершенно спокойно, запустив задние  лапки  в  волосы Делакруа, а передние  положив на его лысый череп  и глядя на Перси, словно измеряя  его. Так люди обычно мерят взглядом с головы до ног своих старых врагов.
     Перси посмотрел на меня.
     -  Это  что,  тот  самый, которого я гонял?  Что  живет в  смирительной комнате?
     Я  кивнул. Я  подумал, что  Перси не  видел  вновь  окрещенного Мистера Джинглза  с той  самой погони. Сейчас же он вроде не подавал признаков того, что хочет опять погонять его.
     - Да,  тот самый. Только  Делакруа  утверждает, что  его  зовут  МистерДжинглз, а не Вилли-Пароход. Говорит, он сам шепнул ему на ухо.
     -  Так это или нет, - произнес  Перси, -  никто не узнает, верно?  -  Я готов был ожидать, что Перси вытащит свою дубинку и начнет постукивать ею по прутьям решетки, чтобы показать Делакруа, кто здесь начальник, но  он только стоял, уперев руки в бока, и смотрел.
     И по какой-то необъяснимой причине, я сказал:
     - Делакруа только  что спрашивал  насчет коробки, Перси.  Я  думаю,  он хочет, чтобы мышонок  спал в ней. Чтобы он держал  его у  себя.  - Мой голос звучал скептически, и  я скорее  почувствовал, чем увидел, что Харри смотрит на меня удивленно. - Что ты об этом думаешь?
     -  Я  думаю, что  он  нагадит  ему в нос  как-нибудь ночью и убежит,  - спокойно  отреагировал  Перси,  -  но  полагаю,  что  это  французику  новый надзиратель. Я не-давно видел в тележке  Тут-Тута отличную коробку от сигар. Не знаю, выбросил он  ее  или еще нет. Но, может,  за двугривенный и отдаст. Или за гривенник.
     Я  украдкой взглянул на Харри  и увидел, что тот стоит с открытым ртом. Перемены  были не совсем те, что произошли со Скруджем рождественским утром, после того, как привидения поработали над ним, но уж очень близко к этому.
     Перси придвинулся  ближе  к  Делакруа,  просунув  лицо  между прутьями. Делакруа забился еще дальше. Ей Богу, он бы вплавился в стену, если бы мог.
     - Эй, тюфяк, у тебя  есть двадцать  центов  или хотя  бы десять,  чтобы заплатить за коробку от сигар? - спросил он.
     - У меня четыре цента. Я отдам их за коробку, если она хорошая, с'иль э бон.
     -  Знаешь что, - сказал  Перси, - если этот беззубый старый  развратник отдаст тебе коробку от сигар  "Корона" за четыре цента, я утащу немного ваты из амбулатории,  чтобы  сделать  подстилку. Устроим  такой мышиный "Хилтон", пока  ты здесь.  -  Он перевел взгляд на меня. - Я  должен написать рапорт о работе в аппаратной при казни  Биттербака, - продолжил  он. - Поль, у тебя в кабинете есть ручки?
     - Конечно. И бланки тоже. В левом верхнем ящике.
     - Отлично, - сказал он и ушел с важным видом. Мы с Харри переглянулись.
     -  Он что,  заболел?-  удивился Харри. -  Может,  пошел к  врачу и  ему сказали, что жить осталось три месяца?
     Я ответил, что  не  имею  ни  малейшего понятия. И это было правдой,  и тогда,  и немного позже, но со  временем я все узнал. Через  несколько лет у меня состоялся  интересный разговор за ужином с Хэлом Мурсом. К тому времени мы  уже  могли  говорить  свободно,  он был  уже  на пенсии, а  я  служил  в исправительной колонии для мальчиков. За этим ужином мы много пили,  но мало ели,  и наши  языки развязались. Хэл рассказал  мне, что  Перси жаловался на меня и  на жизнь на Миле в целом.  Это  случилось как раз  после поступления Делакруа  в блок,  когда  мы  с Брутом не дали Перси  избить  новенького  до полусмерти. Больше всего Перси задело то, что я велел ему уйти с глаз долой.
Он  считал, что с человеком, приходящимся  родственником самому губернатору, нельзя разговаривать подобным тоном.
     Мурс  сообщил, что сдерживал  Перси, как мог, но когда стало ясно,  что Перси собирается использовать  свои  связи, чтобы добиться моего наказания и перевода как минимум  в другую часть  тюрьмы.  Мурс вызвал  Перси  к себе  в кабинет и сказал, что если тот перестанет раскачивать лодку, то Мурс сделает так, чтобы  Перси распоряжался на казни Делакруа. То  есть чтобы он стоял за электрическим стулом. Командовать буду, как  всегда, я, но  зрители этого не узнают, им будет казаться, что главный распоряди-тель - мистер Перси Уэтмор. Мурс не обещал боль-ше того, что мы уже обсудили и на что я готов был пойти, но  Перси этого  не знал Он  согласился  оставить угрозы о переводе  меня  в другое место, и атмосфера в  блоке "Г" улучшилась Он даже не возражал против того,  чтобы  Делакруа держал  при себе  старого  врага Перси.  Забавно, как меняются некоторые люди под воздействием  верного стимула. В случае с  Перси все,  что начальнику  Мурсу при-шлось предложить  - это  шанс отнять жизнь у маленького лысого французика.

10

     Даты  все время выпадают у меня из головы. Наверное, придется попросить мою внучку  Даниэль посмотреть некоторые из  них в подшивках  старых  газет, хотя стоит ли? Ведь события тех самых важных дней, того,  например, когда мы пришли в камеру Делакруа и  увидели мышь, сидящую у него на плече, или того, когда в  блок  поступал Вилли Уортон и чуть не убил Дина Стэнтона, все равно не попадут в газеты.  Может, даже стоит просто  продолжать, как  пишется,  в конце концов,  я  думаю,  даты не так  важны,  если  помнишь  события в  том порядке, в каком они происходили.
     Я знаю,  что иногда время сжимается.  Когда наконец из кабинета КэртисаАндерсона пришли  документы  с датой казни Делакруа, я  с удивлением увидел,  что время  свидания нашего друга-французика с Олд Спарки пододвинуто вперед, - неслыханное дело даже по  тем меркам, когда не  нужно было сдвигать половину рая и  всю землю для  того, чтобы казнить человека. Речь  шла  о  двух днях, по-моему, вместо 27 октября  назначили 25-е.  Я  не уверен, что именно  эти дни,  но очень  близко, я еще  подумал, что  Тут получит  назад свою коробку из-под сигар раньше, чем предполагал.
     Уортон же поступил позже, чем  мы ожидали. С одной стороны, суд  длился дольше, чем предполагали достоверные  источники Андерсона (когда речь идет о Буйном  Билле, ничего достоверного не  бывает,  и  мы в этом скоро убедимся, включая наши проверенные временем  и  надежные методы контроля за поведением узников). Потом,  после того, как его признали виновным  (все  происходило в основном  по   сценарию),   его   поместили  в   больницу  в  Индианоле  для обследования.  С ним  случилось несколько  якобы припадков  во  время  суда,
дважды довольно серьезных, когда он падал на пол  и лежал, дергаясь, трясясь и стуча  ногами  по  доскам. Назначенный  судом  адвокат заявил,  что Уортон страдает  эпилептическими  припадками  и   совершил  свои  преступления в состоянии   помешательства.   Обвинитель    возразил,   что   эти   припадки инсценированы в отчаянной трусливой  попытке спасти свою  собственную жизнь. Увидев так  называемые  эпилептические припадки  своими  глазами,  присяжные решили,  что  Уортон симулирует. Судья  согласился  с  ними, но назначил ряд анализов после оглашения, перед исполнением приговора  Бог знает,  почему  - может, просто из любопытства.
     И уж совершенно непонятно,  как это Уортон не  сбежал из  больницы (по иронии судьбы жена Мурса Мелинда находилась  в той же больнице в то же самое время).  Его,  наверное,  окружали  охранники,  а  может быть,  он все  еще надеялся, что его признают недееспособным по причине эпилепсии, если таковую обнаружат.
     Но ее не оказалось. Доктора  не  нашли никаких отклонений в его мозгах, по  крайней  мере  физиологи-ческих,  и  Крошку  Билли  - Уортона  - наконец водворили  в  Холодную Гору.  Это  произошло  не  то  шестнадцатого,  не  то восемнадцатого октября, мне помнится, что  Уортон  прибыл примерно через две недели после Коффи и за неделю или за десять дней перед тем, как по  Зелено Миле прошел Делакруа.
     День,  когда  наш новый  психопат  появился  в блоке, очень памятен для меня. Я проснулся часа в четыре утра от пульсирующей боли в паху и ощущения, что мой пенис  стал горячим, тяжелым и  раздулся. Даже  еще не спустив ног с кровати, я понял, что "мочевая" инфекция не прошла, как  я  надеялся. Просто было временное затишье, и вот оно закончилось.
     Я вышел  на  улицу  по нужде  - это  было года за три до  того, как  мы  оборудовали первый  ватерклозет,  - и едва дошел до поленницы на  углу дома, как понял, что  больше не  вытерплю. Я успел стянуть пижамные штаны как раз, когда полилась моча, испытывая  самую  мучительную  в  своей жизни  боль.  В 1956-м у меня  выходил желчный  камень, говорят, это что-то  ужасное,  но по сравнению с той болью желчный камень был как приступ гастрита.
     Ноги  мои  подкосились, и  я тяжело  упал на  колени,  разорвав пополам пижамные штаны,  когда расставлял ноги, чтобы не потерять равновесие  и  не плюхнуться  лицом  в собственную  лужу.  Я бы  все  равно упал, если  бы  не схватился левой  рукой за  полено в поленнице. Все это могло  происходить  в Австралии или даже на другой пла-нете. Мне было все равно. Единственное, что я  чувствовал  - пронзившую  меня  насквозь боль. Жгло внизу живота,  а мой пенис -  орган, о котором  я  обычно за-бывал, кроме тех случаев,  когда тот доставлял  мне  на-слаждение, - казалось, вот-вот расплавится.  Я думал, что увижу кровь, стекающую с кончика, но оказалось, что  это совершенно  обычная
струя мочи.
     Держась  одной рукой  за поленницу,  я прижал другую ко  рту, чтобы  не закричать.  Я не хотел пугать жену и будить ее  криком. Казалось, струя мочи нескончаема,  но  наконец она иссякла.  К  этому  времени боль  ушла глубоко внутрь живота  и  яичек  и  покалывала,  как острые  зубы.  Я  долго не  мог подняться, наверное, с  минуту.  Но вот боль пошла на  убыль, и  я  встал на ноги. Посмотрев  на лужицу мочи, уже впитавшуюся в землю, я подумал: неужели Бог  мог  сотворить  мир,  в котором  такое  ничтожное  количество  жидкости способно выходить с такой невыносимой болью.
     Я мог  бы сказаться больным и  пойти на прием к доктору Сэдлеру. Мне не хотелось есть вонючие серные таблетки,  от которых тошнит, но все лучше, чем когда стоишь на коленях у поленницы,  стараясь не кричать, а твой член в это время сообщает, что в него налили нефти и подожгли.
     Потом, глотая аспирин  на кухне и прислушиваясь  к легкому храпу Джен в соседней комнате, я вспомнил,  что сегодня должны  доставить в блок  Вильяма Уортона и  что не будет  Брута - у него дежурство в другой части тюрьмы,  он помогает  перевозить  в  новое  здание  остатки  библиотеки  и  оборудование лазарета. Несмотря на боль я чувствовал, что нельзя оставить Уортона на Дина и Харри. Они хорошие ребята, но в  рапорте Кэртиса Андерсона говорилось, что Вильям Уортон совсем не  подарок.  "Этому человеку терять нечего", - написал он и подчеркнул.
     Боль  слегка поутихла, и я смог  соображать.  Мне казалось,  что  лучше поехать в тюрьму утром.  Я смогу добраться туда  к шести, в это время обычно приезжает начальник Мурс.  Он может переместить  Брутуса заранее в  блок "Г" для приема  Уортона, а я тогда нанесу свой запоздалый визит к врачу. Так что путь мой лежал в Холодную Гору.
     Дважды  на   протяжении  тридцатикилометрового   пути   в  тюрьму  меня останавливала  внезапная потребность выйти по малой  нужде. Оба раза я  смог решить проблему без особого смущения (во многом благодаря тому, что движение на сельских дорогах в такое время  практически отсутствует). Ни один из этих двух  позывов не был таким болезненным, как тот, что застал меня по  пути во двор,  но оба  раза мне пришлось держаться за ручку  дверцы моего маленького "форда"-купе, чтобы не упасть, и я  чувствовал, как пот течет по лицу. Я был болен, и еще как.
     И  все же я добрался,  въехал  в  южные  ворота, припарковал  машину  в обычном месте и  пошел  прямо к начальнику. Было  около шести часов. Кабинет мисс Ханны оказался пуст: раньше цивилизованных семи она не появлялась, но в кабинете Мурса горел свет, я видел его сквозь матовое стекло. Предварительно постучавшись, я открыл дверь. Мурс поднял  глаза, не ожидая увидеть никого в столь  ранний  час, да и я многое бы отдал, чтобы не  встретить его  в таком состоянии, с  таким беззащитным лицом. Его  седые  волосы,  обычно аккуратно причесанные, были взлохмачены и торчали во все стороны, и, когда я вошел, он сидел, обхватив руками голову. Глаза были красные, опухшие, с мешками. Самое
ужасное - он  дрожал,  словно вошел  в  дом  после прогулки  ужасно холодной ночью.
     - Хэл, извини, я зайду позже, - начал я.
     - Нет, - сказал он.  - Пожалуйста, Пол.  Зайди. Мне так нужно  сейчас с кем-нибудь поговорить, как никогда в жизни. Зайди и закрой дверь.
     Я  сделал, как  он  велел, забыв  о своей боли  впервые  с тех пор, как проснулся утром.
     - У нее  опухоль мозга, -  сообщил Муре. -  Врачи сделали рентгеновские снимки.  И  этими снимками они  очень довольны. Один  из  них  сказал:  это, наверное,  лучшие  из всех,  что есть. Собираются опубликовать их в каком-то медицинском журнале  в Новой  Англии. Они  сказали,  что  опухоль размером с лимон и уходит вглубь, а  там нельзя оперировать. Они  предполагают, что она умрет к Рождеству.  Я ей не сообщил. Не представляю, как это сделать.  Я  не знаю, как мне жить дальше.
     Потом  он  заплакал, всхлипывая, и его рыдания вызвали во мне жалость и своего рода страх: когда  человек, умеющий владеть собой так, как  Хэл Муре, вдруг теряет  самообладание,  на это  страшно смотреть.  Я постоял,  а потом подошел  к нему и положил руку на плечи. Он  обнял  меня  обеими руками, как утопающий, и стал рыдать у меня на животе. Позже, снова взяв себя в руки, он извинился. Мурс старался глядеть мне в  глаза, как человек, чувствующий, что ему стыдно, и, может быть, так стыдно, что он не в состоянии это пережить.
     Человек  способен даже  возненавидеть другого,  если тот  застал  его в таком состоянии. Я  думаю, что  Мурсу было не  настолько  плохо, но  мне и в голову не пришло говорить о деле, ради  которого  я, собственно,  и  пришел. Поэтому, выйдя из кабинета, я отправился в блок "Г", а не обратно к  машине. Аспирин  уже  начал  действовать, и боль внизу живота уменьшилась  до  тихой пульсации.  Я  подумал,  что как-нибудь  переживу этот день, устрою Уортона, зайду к Хэлу  Мурсу после обеда и получу больничный на завтра. Я считал, что худшее позади, без малейшей мысли о том, что самое плохое в этот день еще не началось.

Часть 3. РУКИ ДЖОНА КОФФИ

1

     Просматривая все, что  я написал, я заметил, что назвал Джорджию Пайнз, где сейчас  живу,  домом для  престарелых. Тем, кто  работает в  этом месте, такое  на-звание  не понравится.  Согласно  буклетам и проспектам, лежащим в вестибюле  и рассылаемым потенциальным  клиентам, это  "отличный  пенсионный комплекс  для  по-жилых".  Здесь  есть  Центр  развлечений  - так сказано  в буклете.  Люди,  которым  приходится  жить  тут (в  буклете нас  не называют заключенными,  а  я  иногда называю), говорят о нем  просто  - телевизионная комната.
     Здешние обитатели  считают меня  замкнутым, потому что  я почти не хожу днем смотреть телевизор, хотя это  не из-за людей, а из-за программ, которые мне не нравятся. Мыльные  оперы,  Рики  Лейк, Карни  Уилсон, Роланда  -  мир рушится вокруг ушей, и всем интересны только разговоры о том, с кем спят эти женщины в  мини юбках и мужчины в расстегнутых рубашках. Конечно, как сказано в Библии,  "не судите,  да  не  судимы будете", поэтому  я  выпадаю из общей песочницы. Просто,  если  бы  мне  хотелось провести время  среди  мусора, я проехал бы пару  миль к автостоянке "Хэппи  Уилз", где вечером по пятницам и субботам  всегда  носятся  полицейские  машины  с сиренами  и мигалками. Мой
особый, самый близкий друг Элен Коннелли со мной согласна.  Элен восемьдесят лет, она высокая, худощавая  и  все  еще стройная,  очень  интеллигентная  и утонченная.  Она  очень медленно ходит из-за каких-то проблем с ногами, и  я знаю, что ее  ужасно мучает подагра кистей рук, но у нее прекрасная  длинная шея - почти лебединая, и длинные  красивые волосы, которые падают на  плечи, если она их распускает.
     Больше  всего  мне нравится,  что  она не  считает  меня  странным  или замкнутым.  Мы  проводим много  времени вместе,  я и  Элен.  Если бы не  мой абсурдный возраст,  я считал бы  ее своей возлюбленной. Но все  равно, самый близкий друг -  совсем  неплохо, а с некоторой стороны даже лучше. Множество проблем, возникающих обычно между любовниками, уже просто  перегорели у нас. И хотя  я знаю, что никто  из тех, кто  моложе,  скажем, шестидесяти  мне не поверит,  иногда  горячие угли лучше яркого  костра.  Это  странно,  но  это правда.
     Так что днем я телевизор не смотрю. Иногда гуляю, иногда читаю, но чаще всего  в  последний месяц я писал  эти воспоминания,  сидя  среди растений в солярии.  Мне кажется, здесь больше  кислорода, а это  хорошо  действует  на память. И куда там какому-то Джеральдо Ривере!
     Но когда  у  меня  бессонница,  я  иногда сползаю  вниз по ступенькам и включаю  телевизор. В Джоржии Пайнз нет  канала НВО или  другого,  где  идут только  фильмы,  -  должно  быть,  они  слишком  дороги  для  нашего  Центра развлечений, но основные кабельные каналы есть,  а  это означает,  что можно смотреть  канал  американской  классики.  Это  тот  (если  вдруг  у  вас нет кабельного телевидения), на котором большинство фильмов  черно-белые и в них женщины не  раздеваются.  Для старого хрыча,  как я, то,  что надо. Я провел много приятных  ночей,  засыпая  прямо  на  потертом  зеленом  диване  перед телевизором,  а на экране Фрэнсис-Говорящий  Мул опять  вытаскивал сковороду
Дональда О'Коннора из  огня, или Джон  Уэйн  приводил в порядок "додж",  или Джимми Кэгни  называл  кого-то  грязной крысой,  а  потом  нажимал на курок. Некоторые из  этих  фильмов я  смотрел со своей женой Дженис (не только моей возлюбленной,  но и  моим  лучшим  другом), и  они  меня успокаивали. Одежда героев, то, как они ходят и говорят, даже музыка из этих фильмов, - все меня успокаивало. Наверное, они напоминали мне то  время, когда я крепко стоял на ногах  и  был  хозяином  своей судьбы,  а  не  изъеденным молью  ископаемым,
рассыпающимся в доме для  престарелых, где  многие обитатели носят пеленки и резиновые штанишки.
     Но сегодня утром я не увидел ничего утешительного. Совсем ничего.
     Элен иногда смотрела этот канал вместе со мной, обычно ранним  утром, в так  называемое  утро  жаворон-ков, начинающееся в четыре часа утра.  Она не говорит много,  но я  знаю, что подагра ее  ужасно  мучает, и  лекарства уже почти не помогают.
     Когда  она пришла сегодня утром, скользя, как привидение, в своем белом махровом халате, я сидел на продавленном диване, колченогом, стоящем на том, что когда-то было  ножками,  и,  сжимая колени  изо  всех  сил, старался  не дрожать,  но озноб пробирал  меня, как от  сильного ветра.  Мне было холодно везде, кроме паха, который словно горел, как призрак той "мочевой" инфекции, так портившей мне жизнь осенью 1932-го,  - осенью Джона Коффи, Перси Уэтмора и Мистера Джинглза - дрессированной мыши.      Это также была осень Вильяма Уортона.
     - Пол, -  воскликнула  Элен и поспешила ко мне,  поспешила,  как только позволяли ей ржавые гвозди и стекла в суставах. - Пол, что с тобой?
     -  Все  будет  нормально,  -  успокоил я,  но слова  зву-чали  не очень убедительно - они произносились нечетко, проходя сквозь стучащие зубы. - Дай мне пару минут, и я буду как огурчик.
     Она присела рядом со мной и обняла за плечи.
     - Я  знаю, - кивнула она.  - Но что случилось? Ради Бога,  Пол, у  тебя вид, словно ты увидел привидение.
     Я действительно его увидел, но не понял, что произнес это вслух, пока у нее глаза не стали огромными.
     - Не  совсем, -  сказал я и  погладил ее по  руке  (так нежно-нежно). - Всего на минутку, Элен, Боже!
     - Оно было  из  того времени, когда  ты служил охранником  в  тюрьме? - спросила она. - Из того времени, о котором ты писал в солярии?
     Я кивнул.
     - Я работал на своего рода Этаже Смерти.
     - Я знаю...
     - Только мы называли его Зеленая Миля. Потому что линолеум на  полу был зеленый. Осенью 32-го года к нам поступил этот парень,  этот дикарь по имени Вильям Уортон. Он любил называть себя Крошка Билли, даже вытатуировал это на плече.  Просто  пацан,  но  очень  опасный. Я  до сих  пор помню, что Кэртис Андерсон - он тогда был помощником начальника тюрьмы - писал о нем: "Дикий и сумасбродный,  и  этим  гордится.  Уортону девятнадцать лет, но  ему  терять нечего". И подчеркнул последнее предложение.
     Рука,  обнимавшая  мои плечи,  теперь  растирала  мне  спину.  Я  начал успокаиваться.  В  эту минуту я любил Элен  Коннелли, и если бы сказал ей об этом, то  расцеловал  бы все ее  лицо. Может,  нужно  было сказать. В  любом возрасте  ужасно  быть  одиноким и  напуганным,  но,  по-моему, хуже всего в старости. Однако у меня  на уме было другое: давил груз старого и все еще не завершенного дела.
     - Да, ты права,  - сказал я, - я как раз вспоминал, как Уортон появился в блоке и чуть  не убил тогда  Дина Стэнтона - одного из ребят, с которыми я тогда работал.
     - Как это могло случиться? - спросила Элен.
     -   Коварство  и  неосторожность,  -   печально  ответил  я.  -  Уортон олицетворял   коварство,   охранники   же,   что   привели   его,   проявили неосторожность. Главная  ошиб-ка -  цепь  на руках  Уортона,  она  оказалась слишком  длинной.  Когда  Дин открывал дверь в блок  "Г",  Уортон  находился позади него. Охранники  стояли по  бокам, но Андерсон прав  -  Буйному Биллу просто нечего  было терять. Он накинул  цепь на шею Дину и стал его душить. Элен вздрогнула.
     - Я все время думал об этом  и не мог заснуть, поэтому  пришел  сюда. Я включил канал американской  классики, надеясь, что, возможно, ты придешь и у нас будет маленькое свидание.
     Она засмеялась и поцеловала  меня  в  лоб  над бровью. Когда так делала Дженис, у меня по всему телу бежали  мурашки,  и когда Элен  поцеловала меня сегодня рано утром, мурашки тоже  побежали. Наверное, есть что-то постоянное в жизни.
     На экране  шел  черно-белый  фильм про гангстеров  сороковых годов  под названием "Поцелуй смерти".
     Я почувствовал, что меня  опять начинает трясти,  и попытался  подавить озноб.
     - В главной роли Ричард Уайлдмарк, - сказал я. - По-моему, это была его первая крупная роль. Я никогда не смотрел этот фильм с Дженис, мы обычно  не ходили на фильмы  про полицейских и  воров,  но я помню,  что  читал где-то, будто Уайлдмарк  был  великолепен в роли негодяя. Да, он  великолепен. Очень бледный,  не  ходит,  а   плавно  скользит...  все  время  называет   других "дерьмо"... говорит о стукачах, о том, как сильно он ненавидит стукачей...
     Несмотря  на  все  усилия,  меня  опять  колотило,  и  я ничего  не мог поделать.
     -  Белокурые  волосы,  -  прошептал  я. -  Длинные  свет-лые  волосы. Я досмотрел до того места, где Уайлдмарк  сталкивает пожилую женщину в коляске с лестницы, а потом выключил.
     - Он напомнил тебе Уортона?
     - Он был Уортоном, - сказал я. - По жизни.
     -  Пол,  -  начала  Элен  и запнулась. Она  смотрела  на потухший экран телевизора (коробка  подключения кабеля все еще была включена, красные цифры показывали 10 - номер канала американской классики), потом снова повернулась ко мне.
     - Что? - спросил я. - Что, Элен? - И подумал: "Она сейчас скажет, что я должен прекратить об этом писать. Что я должен порвать то, что уже написано, и покончить с этим".
     Но она сказала: "Только не бросай писать из-за этого".
     Я уставился на нее.
     - Закрой рот, Пол, ворона залетит,
     - Извини. Просто я... просто...
     - Ты думал, что я скажу тебе прямо противопо-ложное, так?
     - Да.
     Она  взяла  мои  руки  в  свои (так нежно-нежно - ее длинные прекрасные пальцы  с  узловатыми  ужасными суставами)  и наклонилась вперед,  неотрывно глядя  в мои  голубые  глаза  своими карими,  левый  из  которых был  слегка замутнен катарактой.
     - Наверное, я слишком стара и хрупка, чтобы жить, - сказала она, - но я еще не слишком  стара, чтобы думать.  Что такое несколько бессонных ночей  в нашем возрасте?  Или привидение по телевизору, ну и что? Разве ты никогда не видел привидений?
     Я вспомнил о начальнике Мурсе, о Харри Тервиллиджере и Брутусе Ховелле, подумал о матушке и о Джен, моей жене, умершей в Алабаме. Я знаю,  что такое привидения, точно знаю.
     -  Нет, - повторил я. - Видел, и не  раз. Но, Элен, это был просто шок. Потому что это был он.
     Она снова поцеловала меня, потом встала, пошаты-ваясь и прижимая ладони к бедрам, словно  боясь, что  суставы прорвутся сквозь кожу наружу, если она сделает неосторожное движение.
     - Я, пожалуй,  не  буду смотреть телевизор, - решила она. - У меня есть лишняя таблетка, я ее  берегла на черный день... или ночь. Я сейчас приму ее и пойду опять спать. Может, и ты сделаешь то же самое.
     -  Да, наверное,  тоже  пойду,  - сказал я. И на секунду вдруг  подумал предложить ей пойти вместе. Но  потом  увидел затаенную  боль  в ее глазах и решил  не делать  этого. Потому  что  она  может согласиться, и  согласиться только ради меня. Нехорошо.
     Мы ушли из телевизионной комнаты (я не возвеличиваю ее этим названием, даже не  иронизирую)  рука об руку, я подстраивался под ее  шаги, а она  шла медленно и  осторожно.  В здании  было тихо, лишь  только кто-то за одной из закрытых дверей стонал во сне от кошмарного сна.
     - Как думаешь, ты сможешь заснуть? - спросила она.
     - Да,  наверное,  - ответил я, хотя, конечно же,  не  мог,  я лежал  на кровати  до  рассвета,  думая  о  "Поцелуе  смерти".  Я  видел,  как  Ричард Уайлдмарк, дико хохоча, привязывал пожилую леди к коляске, а потом сталкивал вниз по лестнице. "Вот так мы поступаем со стукачами", - сказал он ей, и тут его  лицо  превратилось  в лицо Вильяма Уортона, такого, каким он был  в тот день, когда поступил в блок "Г" на Зеленую Милю:
     Уортон хохотал, как  Уайлдмарк, Уортон  кричал: "У нас сегодня праздник или что?" Я даже не стал завтракать после всего  этого, я просто пришел сюда в солярий и начал писать.
     Привидения? Конечно.
     Я знаю все о привидениях.

3

     После происшествия с Уортоном Перси вел себя тихо и лишь однажды наорал на  Делакруа. Наверное, он  вел себя  так  из-за потрясения, а совсем  не из чувства такта; по-моему, Перси Уэтмор знал об этом чувстве  не больше, чем я о племенах  Черной Африки,  но все  равно, это  было  приятно.  Если  бы  он попытался возмущаться  по поводу того, что Брут толкнул  его  об  стену, или оттого, что никто не сообщил ему о таких  паиньках, как Буйный Билли Уортон, иногда поступающих в блок "Г", ему бы точно не сдобровать. И тогда мы смогли бы пройти Зеленую Милю совсем по-другому. Смешно, если  вдуматься. Я упустил возможность побывать в шкуре Джеймса Кэгни из "Белой жары".
     Хотя мы были уверены, что Дин сможет дышать, а не свалится замертво тут же, Харри и Брут все-таки  отвели его в лазарет. Делакруа, молча наблюдавший за происходящим (а он  провел в тюрьме много лет и знал, когда нужно держать рот закрытым, а когда относительно безопасно его снова открыть), стал громко кричать  в коридор, пока Харри и Брут  выводили Дина. Делакруа интересовало, что случилось. Можно подумать, нарушали его конституционные права.
     -  Слушай, ты, заткнись!  - огрызнулся Перси так разъяренно, что на шее набухли  жилы.  Я дотронулся до его плеча и  почувствовал, что он дрожит под рубашкой. Отчасти это объяснялось обычным страхом (хочу себе напомнить,  что одна из проблем с Перси состояла с том, что ему был всего двадцать один год, чуть  больше, чем Уортону),  но дрожал он все-таки в основном от злости.  Он ненавидел Делакруа. Не знаю, за что и почему, но это так.
     - Пойди узнай, на месте ли начальник Мурс, - сказал я Перси. - Если да, то  дай  ему полный отчет о  том, что  произошло. Скажи, что  мой письменный рапорт он получит завтра утром, если я успею его составить.
     Перси надулся от важности.  На  секунду мне  показалось, что он возьмет под козырек.
     - Есть, сэр, сделаю.
     -  Начни  с  того,  что  обстановка  в  блоке  "Г" нормаль-ная.  Это не детектив,  и  начальнику  не очень понравится,  если ты  будешь  вдаваться в подробности и нагнетать напряжение.
     - Я не буду.
     - Ладно. Иди.
     Он пошел уже к двери, но повернул назад. Нужно было всегда иметь в виду его чувство противоречия.  Я  безумно хотел, чтобы  он  убрался, боль в паху становилась нестерпимой, а он, похоже, не очень хотел уходить.
     -  С  тобой все  в порядке,  Пол?  - спросил  он, -  У тебя  лихорадка? Подхватил грипп? У тебя все лицо в испарине.
     - Может, я и подхватил что, но в основном, все в порядке, - сказал я. - Иди, Перси, доложи начальнику.
     Он кивнул и ушел  - слава Богу  за  маленькие милости. Как только дверь закрылась,  я бегом  рванул  в  свой кабинет. Оставлять  стол дежурного  без присмотра - это  нарушение правил, но мне было  не до того. Мне было плохо, почти так же, как утром.
     Я успел  добежать до  туалета  и справиться  со штанами  до  того,  как полилась моча, но я едва успел.  Одну руку я прижал ко рту,  чтобы  сдержать крик, а  другой не  глядя ухватился  за край умывальника. Здесь не дом,  где можно упасть на колени и сделать лужу у поленницы, если  бы я упал на колени тут, моча залила бы весь пол.
     Мне удалось не упасть и не закричать, но я был очень близок и к тому, и к  другому.  Казалось,  моча наполнена мельчайшими  осколками стекла. Запах, исходивший  от унитаза, был затхлый и  неприятный,  и я увидел что-то белое, наверное гной, расплывающийся по поверхности воды.
     Я  снял  с  крюка  полотенце и вытер лицо. Пот  заливал меня, лихорадка выходила вместе с ним. Взглянув в зеркало, я увидел  пылающее  от жара лицо. Интересно, какая температура, градусов тридцать восемь? Или тридцать девять? Наверное,  лучше не  знать. Я  повесил  полотенце  на место, спустил воду  и медленно прошел  через  кабинет к двери, ведущей в блок камер. Я боялся, что Билл  Додж  или кто-нибудь еще  зайдет и  увидит,  что  трое заключенных без присмотра, но в блоке было пусто. Уортон все еще лежал без сознания на своей койке.  Делакруа  молчал, а  Джон Коффи,  я вдруг  понял,  вообще никогда не издавал звуков. Никаких. И это настораживало.
     Я  прошел  вниз  по  Миле  и  заглянул  в  камеру  Коффи,  уже  начиная подозревать, что тот покончил с собой одним из двух принятых на Этаже Смерти способов:  повесился  на  собственных  брюках   либо  перегрыз   себе  вены. Оказалось, ничего подобного. Коффи  просто сидел  на койке, положив руки  на колени, - самый  крупный человек из всех,  что я видел в жизни, и смотрел на меня своими нездешними влажными глазами.
     - Капитан, - позвал он.
     - В чем дело, парень?
     - Мне нужно вас увидеть.
     - А разве ты сейчас меня не видишь, Джон Коффи?
     Он  ничего  не  ответил,  продолжая  изучать  своим  стран-ным  влажным взглядом. Я вздохнул.
     - Сейчас, парень.
     Я  посмотрел  на Делакруа,  стоящего  у  решетки  своей камеры.  Мистер Джинглз, его  любимец -  мышонок  (Делакруа всем говорил,  что это он научил Мистера  Джинглза делать трюки, но мы,  те кто работал  на Зеленой Миле, все равно оставались  едины  во  мнении, что Мистер Джинглз научился  сам),  без остановки  прыгал  с  одной  вытянутой руки  Дела  на  другую, как  акробат, совершающий прыжки  под куполом цирка.  Глаза сверкали,  уши  были прижаты к маленькой коричневой голове. Я не сомневался,  что мышь реагирует на нервные импульсы Делакруа. Пока я смотрел, мышонок сбежал по штанине Делакруа на пол и побежал  в стене, где лежала ярко  раскрашенная  катушка. Он прикатил ее к ноге  Делакруа и выжидающе глядел вверх,  но  французик  не  обращал в  этот момент внимания на своего дружка.
     - Что там, босс? - спросил Дэл. - Кто пострадал?
     - Все нормально, -  ответил  я.  - Наш новый мальчик  показал когти, но сейчас он смирный, как овечка. Все хорошо, что хорошо кончается.
     - Еще не кончилось, - сказал Делакруа, глядя в ту сторону коридора, где лежал  Уортон.  -  L'homme  mauvais,  c'est  vrai[Плохой человек, это  видно (фр.).]!
     - Ну не расстраивайся так,  Дэл, - успокоил  его  я.  -  Никто ведь  не заставляет тебя играть с ним во дворе в скакалочки.
     За спиной послышался скрип койки - поднялся Коффи.
     - Босс Эджкум! - позвал он опять. На  этот раз настойчивее. - Мне нужно поговорить с вами.
     Я  повернулся к нему,  думая,  что все нормально,  разговаривать - наша работа. И все время старался  не  дрожать, потому  что  лихорадка перешла  в озноб,  иногда  так  бывает.  Горело  только одно  место:  пах,  словно  его разрезали, набили горячими углями и зашили снова.
     - Ну,  говори,  Джон  Коффи,  - Я старался  говорить легко  и спокойно.
Впервые за время пребывания Коффи в блоке "Г" я увидел, что он на самом деле здесь,  действительно среди нас. Нескончаемый  поток слез  из  уголков  глаз впервые прекратился, и я понял, что он видит того, на кого сейчас смотрит, - мистера Пола Эджкума, старшего надзирателя блока "Г", а не то место, куда бы хотел вернуться, чтобы исправить тот чудовищный поступок, который совершил.
     - Нет, - сказал он. - Вы должны войти сюда.
     -  Сейчас, понимаешь  ли, я не могу этого сделать. - Я старался все еще удержать легкий  тон. -  По крайней мере в настоящий  момент.  Я один сейчас здесь,  а ты  пре-восходишь меня по весу тонны на  полторы.  Мне хватило уже одной  потасовки  на сегодня. Так что  давай просто поговорим через решетку, если тебе все равно, и...
     - Пожалуйста! - Он так крепко сжал прутья решетки, что побелели суставы и ногти.  Лицо  удлинилось  и  приняло  страдальческое  выражение,  в глазах застыла  тревога, ко-торую я не мог понять. Помню, я подумал,  что, может, и понял  бы, не  будь  так  болен,  и  от этой  мысли  мне  стало легче с  ним разговаривать.  Если ты  знаешь, что  человеку  нужно, то чаще  понимаешь  и самого человека.
     - Пожалуйста, босс Эджкум! Вам нужно войти ко мне!
     "Ничего более неразумного  не слыхивал",  - подумал я,  а потом  ощутил нечто еще более безумное: я это сде-лаю. Я снял  ключи с пояса и стал искать ключ от камеры Джона  Коффи.  Он мог  бы  взять меня  одной левой  и  легко бросить через колено,  даже когда я здоров, а сегодня  был не тот момент. Но все равно  я решил к нему войти. Сам,  один и меньше чем через полчаса после наглядной демонстрации того, к чему могут привести  халатность и тупость при работе  с  осужденными убийцами, я  собирался  открыть  камеру этого черного великана, зайти  в нее и сесть  с ним  рядом. Если меня обнаружат, я потеряю работу, даже если он ничего плохого не сделает, и вот я все  равно готов на это пойти.
     Остановись, говорил я  себе, пора остановиться, Пол. Но не остановился. Я открыл верхний замок, потом нижний, затем отодвинул дверь в сторону.
     -  Эй,  начальник,  а  ты  хорошо  подумал? -  произнес Делакруа  таким тревожным и дрожащим голосом, что при других обстоятельствах я бы засмеялся.
     - Занимайся своим  делом,  а в своих я  уж разберусь  как-нибудь сам, - сказал я, не оглянувшись. Мой взгляд был  прикован к  глазам Джона Коффи, да так, словно прибит гвоздями.  Похоже на гипноз. Мой голос доносился до меня, словно  издалека,  отдаваясь  гулким  эхом.  Черт  возьми,  наверное,  я был загипнотизирован, - Ты ложись, отдохни.
     -  Боже,  здесь  все с  ума  посходили,  -  дрожащим голосом запричитал Делакруа. - Мистер Джинглз, лучше бы меня поджарили, чтоб этого не видеть!
     Я вошел в камеру Коффи.  Он отошел, пропуская меня. Потом снова подошел к койке - она приходилась ему по икры, вот какой он был высокий - и сел. Сел и похлопал рукой по матрасу рядом с ним, потом  обнял меня за  плечи, словно мы сидели в кино и я был его девушкой.
     -  Чего тебе надо, Джон Коффи? - спросил я, все еще глядя в его глаза - печальные и серьезные.
     - Просто  помочь. - Он вздохнул,  как человек принимающийся за работу, которую не очень-то хочется де-лать, а  потом положил свою ладонь мне на пах в области лобковой кости.
     - Эй!- закричал я. - Убери свою мерзкую руку...
     И  тут меня словно током ударило,  сильно,  но не больно. Я дернулся на койке и  согнулся, вспомнив, как старик Тут-Тут кричал, что он жарится и что он - жареный индюк. Я не ощущал ни жара,  ни электротока, но на секунду  мир потерял цвет, словно его  выжали и он запотел.  Я  видел каждую пору на лице Джона  Коффи, я  видел  все  сосуды  его пристальных глаз, я видел маленькую царапинку у него на подбородке. Я чувствовал, что мои пальцы сжимают воздух, а ступни барабанят по полу.
     Потом все прошло. И моя "мочевая" инфекция тоже. И жар, и пульсирование в  паху исчезли  вместе  с  лихорадкой.  Я  еще ощущал  испарину,  пока  пот испарялся с кожи, я чувствовал его запах, но вот прошла и она.
     - Что там  такое?  -  пронзительно кричал Делакруа.  Его  голос долетал издалека,  но, когда  Джон  Коффи  наклонился вперед, отведя взгляд от  моих глаз, голос  французика вдруг  стал яснее. Словно  из  ушей у меня  вытащили вату. - Что он делает?
     Я  не  ответил. Коффи  перегнулся  вперед,  лицо его  перекосилось, шея раздулась.   Глаза  почти   вылезли   из  орбит.   Он  напоминал   человека, подавившегося куриной косточкой.
     - Джон! - Я похлопал его по  спине: больше ничего не  смог придумать. - Джон, что с тобой?
     Он вздрогнул под  моей  рукой и издал неприятный утробный  звук, словно его  сейчас  стошнит.  Он открыл рот  так, как иногда  делают  лошади:  зубы оскалены в  презрительной усмешке. Потом, разжав зубы,  он выдохнул  облачко мелких  черных  насекомых,  похожих  на  мошек   или  комаров.  Они  яростно закружились между его коленей, стали белыми, а потом исчезли.
     Внезапно  тяжесть ушла  из  нижней  части  моего живота, как будто  все мускулы  там  превратились в воду.  Я прислонился спиной  к каменной  стенке камеры  Коффи. Помню,  что  повторял снова и  снова имя  Спасителя: Христос, Христос, Христос, а еще помню, как подумал о том, что из-за лихорадки у меня бред.
     А потом я услышал, что Делакруа зовет на помощь,  он кричал всему миру, что Джон Коффи  меня убивает, вопил во всю мощь своих легких. Коффи и правда наклонился  надо  мной, но лишь для  того, чтобы убедиться, что со  мной все хорошо.
     - Дэл,  заткнись,  - проговорил  я, поднимаясь.  Я  ожидал,  что  боль пронзит мои внутренности, но ничего не случилось. Я чувствовал себя лучше. В самом  деле. На секунду у меня закружилась голова,  но головокружение прошло еще до  того, как я протянул  руку и схватился за прутья решетки на двери  в камеру Коффи. - Со мной все в порядке.
     - Выходите оттуда скорее, - сказал  Делакруа таким тоном, каким нервные пожилые  женщины  велят  ребенку  "слезть  с  этой  яблони".  -  Вам  нельзя находиться там, когда на блоке никого нет.
     Я  посмотрел  на  Джона  Коффи, который  сидел на  койке, положив  свои огромные руки на колени. Джон Коффи взглянул на меня. Для этого ему пришлось лишь слегка приподнять подбородок.
     - Что ты сделал, парень? - спросил я тихо. - Что ты со мной сделал?
     - Помог. Я ведь помог вам, правда?
     - Да, наверное, но как? Как ты мне помог?
     Он покрутил  головой: направо,  налево,  назад.  Коффи не знал, как  он помог  (как  вылечил),  а  его  простецкое  лицо  говорило о  том,  что  ему наплевать, как это  получилось, все равно что  мне было  безразлично, какова механика  бега,  когда я  шел первым последние пятьдесят метров двухмильного забега в честь  Дня Независимости. Я хотел  спросить, откуда он узнал, что я болен,  но  не  стал,  потому  что  в  ответ  получил  бы  точно   такое  же отрицательное движение  головой.  Где-то я вычитал фразу, которую все  время помню:  что-то про "загадку,  окутанную  тайной".  Именно  это и представлял собой Джон Коффи,  и спать по ночам он мог только потому, наверное,  что ему
было  все равно. Перси называл  его  "идиот", жестоко, но  не так далеко  от истины. Наш великан знал свое имя, знал, что оно пишется иначе, чем напиток, и это все, что ему хотелось знать.
     И, словно  подчеркнув  это  мне  еще  раз,  он  намеренно покачал опять головой, потом лег на койку, положив сложенные ладони под  левую щеку,  как подушку, и  отвернулся  к стене.  Ступни его свисали с  койки, но  его  это нисколько не волновало. Рубашка на спине задралась кверху, и я увидел шрамы, исполосовавшие кожу.
     Я вышел из  камеры, закрыл замки, потом посмотрев на Делакруа, который, вцепившись руками в прутья решетки, глядел на меня с беспокойством. А может, даже  со страхом.  Мистер  Джинглз восседал у  него на плече,  и его светлые усики шевелились.
     - Что  этот черный  человек делал  с тобой? - прошептал Делакруа. - Это что у него, амулет? Он приложил к тебе амулет? - Странный французский акцент рифмовал "амулет" и "туалет".
     - Я не понимаю, о чем ты говоришь, Дэл.
     -  Понимаешь, черт бы тебя побрал!  Посмотри на себя! Весь переменился! Даже походка изменилась, босс!
     Наверное, и вправду моя походка стала другой. Я не ощущал боли в  паху, чувствуя вместо этого умиротворение, близкое к восторгу, - тот, кто хоть раз страдал от сильной боли, а потом выздоровел, понимает, о чем речь.
     - Все в  порядке, Дэл, - настаивал  я.  - Джону Коффи просто  приснился кошмарный сон, вот и все.
     - Он  колдун с амулетом! - с горячностью произнес Делакруа.  На верхней губе у него выступили капельки пота. Дэл не так много видел, но ему хватило, чтобы перепугаться до смерти. - Он приносит несчастье.
     - Почему ты так думаешь?
     Делакруа взял мышонка на ладонь. Он прикрыл его другой ладонью и поднес к своему лицу.  Потом  вынул  из  кармана  кусок  розового  мятного леденца. Протянул  его  мышонку, но тот сначала  не обратил  на  леденец  внимания, а вытянул шею, принюхиваясь  к дыханию человека, словно  вдыхая аромат цветов. Его  бусинки-глаза  были  полуприкрыты  и  на  мордочке  написано  выражение восторга,  Делакруа  поцеловал   его  в  носик,  и   мышонок  позволил  себя поцеловать. Потом он  взял предложенный  кусочек  леденца и принялся жевать.
Делакруа смотрел на него несколько секунд, затем перевел взгляд на меня. И я сразу понял.
     - Тебе мышонок сказал, - произнес я. - Так?
     - Oui.
     - Так же, как прошептал свое имя?
     - Да, он шепнул его мне на ухо.
     - Ложись, Дэл, - предложил я.  -- Отдохни. Все эти шептанья,  наверное, тебя утомили. - Он сказал что-то еще, должно быть, осудил за то, что не верю ему.  Его голос  снова  долетал как бы издалека. А когда я  вернулся к столу дежурного, мне казалось, что я не иду, а плыву или вообще это камеры  плывут мимо меня с обеих сторон, передвигаясь на потайных колесах.
     Я хотел было сесть, как обычно, но на полпути мои колени подкосились, и я свалился на  голубую подушку, которую  год  назад Харри принес  из дома  и положил на сиденье. Если  бы стул стоял чуть дальше, я плюхнулся бы прямо на пол, не успев сосчитать до трех.
     Вот так и сидел, не  ощущая никакой боли  в паху,  где еще десять минут назад горел лесной пожар.
     "Я помог вам, правда?" - сказал Джон  Коффи, и это  было  правдой,  мое тело это подтверждало.  Но умиротворения в моей душе не наступило. Этому  он совсем не помог.
     Мой взгляд упал на стопку бумаг под жестяной пепельницей на углу стола. На  верхней стояло:  "Отчет  по  блоку", а  где-то  посередине  была  графа, озаглавленная "Отчет о необычных происшествиях". Я заполню ее вечером, когда начну составлять рапорт о ярком и шумном прибытии  Вильяма Уортона. Но нужно ли рассказывать, что произошло со мной в камере  Джона  Коффи? Я представил, как  беру карандаш"  тот, чей кончик  всегда  облизывал  Брут, и вывожу одно слово крупными прописными буквами: ЧУДО.
     Это, наверное,  выглядело смешно, но вместо того, что-бы  улыбаться,  я вдруг почувствовал, что сейчас заплачу. Я закрыл  лицо руками, прижав ладони ко рту, чтобы сдержать рыдания: мне не  хотелось опять пугать Дэла, когда он только-только начал успокаиваться. Но  рыданий не было, как не было  и слез. Через несколько секунд  я отнял руки от лица и сложил их на столе.  Не знаю, что  я  чувствовал, но  в моей  голове  жила единственная ясная мысль, чтобы никто  не вернулся  в блок, пока я не возьму себя в руки. Я боялся того, что они смогут увидеть на моем лице.
     Я придвинул к себе  бланк  отчета.  Я хотел подождать,  пока успокоюсь, чтобы написать о том, как мой последний "проблемный ребенок" чуть не задушил Дина Стэнтона,  но  бюрократические  штуки  вполне  мог заполнить сейчас.  Я боялся, что мой почерк тоже будет смешным - дрожащим, но писал, как обычно.
     Через  пять минут я  положил  карандаш  и  пошел в  туалет рядом с моим кабинетом. В общем-то, не сильно
     и хотелось, но, думаю, мне не терпелось проверить,  что же случилось со мной! Стоя  в  ожидании, когда потечет,  я предчувствовал, что будет больно, как утром, когда  казалось, будто из меня выходят  мелкие осколки  стекла, и то,  что он  сделал,  в конце  концов окажется всего  лишь  гипнозом, просто временным облегчением.
     Боли я не почувствовал, а  моча оказалась чистой, без признаков гноя, Я застегнул брюки, потянул за  цепочку и вернулся к столу дежурного продолжать работу.
     Я знал,  что произошло. Наверное, знал это даже  тог-да,  когда пытался убедить  себя,  что  был  под  гипнозом.  Я  получил  исцеление,  настоящее, чудесное, от Всемогущего  Бога.  Еще мальчиком,  посещая всякие баптистские или пятидесятницкие  церкви,  которые  почитались  моей матерью и сестрами в определенный месяц года, я на-слушался разных историй о чудесных исцелениях. Не  все я принимал на веру,  но многим людям верил. Один из них - мужчина по имени Рой Делфинс, живший неподалеку от нас со своей семьей, когда мне было лет шесть. Делфинс случайно отрубил топором пальчик своему маленькому сыну, когда тот неосторожно положил руку  на полено, которое держал, помогая  отцу рубить  дрова.  Рой  Делфинс  сказал,  что  почти  протер  ковер  коленями в мо-литвах осенью и зимой, а весной пальчик прирос  снова.  Даже ноготь  стал расти. Я поверил Рою Делфинсу, когда тот  свидетельствовал об  этом во время празднования  в  четверг  вечером.  В  том,  что  он говорил,  чувствовалась неподдельная искренность;  он стоял, засунув  руки в карманы комбинезона, и не  поверить ему было невозможно. Когда палец начал прирастать, его  сначала покалывало, палец не давал спать ночью, говорил Рой Делфинс, но он знал, что
это божественное покалывание,  и терпел, Молитесь Иисусу, Отче наш, сущий на Небесах.
     Рассказ Роя Делфинса был одним  из многих,  я воспитывался в традициях чудес и  исцелений. Я вырос с верой  и в амулеты  (только  там, в горах, мы рифмовали его  со  словом "портрет"), -  болотная вода от бородавок, мох под подушкой от сердечной боли из-за потерянной любви - и, конечно же, в то, что мы  называли талис-манами, но я не верил, что Джон Коффи колдун. Я  смотрел ему  в  глаза.  Более  того,  я  ощутил  его  прикосновение.  Оно  было  как прикосновение странного и удивительного доктора.
     - Я ведь помог, правда?
     Эти слова все звенели и звенели у меня в голове,  как  обрывок песенки, от которой никак не можешь избавиться, или как слова заклинания,
     - Я ведь помог, правда?
     Правда,  только помог не он. Помог Господь. И  если Джон Коффи  говорил "я", то  скорее  от незнания, чем из гордости,  но я знал, верил по  крайней мере в то, что узнал об исцелениях в этих церквях (Молитвы "Отче наш,  сущий на  Небесах"),  в  сосновых  деревянных  домиках,  так  милых   сердцу  моей двадцатидвухлетней матушки и теток: исцеление зависит не от исцеляемого и не от целителя, а только от воли Божьей.  Для того, кто просто поправился после болезни,  это  нормально,  так и должно  быть,  но человек исцеленный должен потом  спросить  "почему",   задуматься  о  воле  Божьей   и  о  том,  какие сверхъестественные пути прошел Господь для осуществления воли своей.
     Чего  же  тогда  Бог хотел от меня? Чего так  сильно желал,  что вложил целительную силу в  руки детоубийцы? Чтобы я остался  в блоке, а  не  дрожал дома в  постели, больной, как  собака, с мерзким  запахом серы, исходящей из всех моих пор? Возможно. А может быть, мне нужно было находиться здесь, а не дома  на  тот  случай,  если  Буйный  Билл   Уортон  опять  решит   выкинуть какой-нибудь номер,  или  для того, чтобы Перси Уэтмор не отмочил что-нибудь идиотское  и  разрушительное.  Ну ладно,  что ж. Я  буду  смотреть вокруг  и помалкивать, особенно о чудесных исцелениях.
     Никто  не удивится тому, что я лучше  выгляжу, я  всем говорил, что мне лучше,  и  до сегодняшнего дня  действительно в это  верил.  Я  даже  сказал начальнику Мурсу, что поправляюсь. Кое-что видел Делакруа, но я подумал, что он тоже  будет помалкивать  (опасаясь, вероятно,  что  Джон  Коффи  напустит порчу, если станет болтать).  Что же касается самого Коффи, то он, наверное, уже забыл  обо всем. В конце концов, он всего  лишь посредник,  передаточная труба, а  ни одна  труба  не  вспомнит, что  за  вода  текла  в  ней,  когда перестанет  идти  дождь. Так  что  я  решил  молчать  по этому  поводу и  не представлял себе вовсе, когда смогу рассказать об этом и тем более, кому.
     Однако, нужно  признаться,  этот громадный парень был мне  интересен. А после того, что произошло со мной в его камере, он стал мне еще интереснее.

5

     Свой первый поход в смирительную комнату Буйный Билл Уортон совершил на следующий же день.  Все утро,  да и днем тоже он выглядел смирным и кротким, словно барашек Мэри, и, как  потом  мы  поняли, это  состояние было для него неестественным и  означало:  что-то  не  в порядке. Потом где-то в  половине восьмого вечера Харри вдруг  почувствовал теплые капли на манжетах форменных брюк, которые он надел первый раз после стирки. Это была моча. Вильям Уортон стоял в своей камере и, оскалив почерневшие зубы, мочился на брюки и башмаки
Харри Тервиллиджера.
     - Этот сукин сын, наверное, терпел весь день, чтобы побольше набралось, - говорил Харри позднее все еще с отвращением и омерзением.
     Да,  вот  так  и  было. Настала  пора  показать  Вильяму  Уортону,  кто заказывает музыку в блоке  "Г". Харри позвал Брута и меня,  я поднял Дина  и Перси, которые тоже находились  на блоке. У нас было трое заключенных,  если вы помните, и мы работали в полном составе: моя группа с семи вечера до трех ночи - время, когда чаще всего  возникают нештатные ситуации, - и две другие смены  в остальное  время суток. Те смены  состояли  в основном из временных охранников, обычно под руководством Билла Доджа. В конце концов это неплохо, я это чувствовал,  и,  если бы мог назначить Перси в  дневную смену, было бы еще лучше. И все же я этого так и не сделал.  И  до сих пор иногда спрашиваю себя: изменилось бы что-нибудь, переведи я его тогда?
     В помещении склада был пожарный кран, чуть в стороне от Олд Спарки, Дин и  Перси привинтили  к  нему длинный пожарный шланг  и стояли около клапана, чтобы, если понадобится, сразу его открыть.
     Мы с Брутом поспешили к камере Уортона, он  все  еще  стоял, скалясь, и его хозяйство по-прежнему болталось из штанов. Я принес смирительную рубашку и положил ее  на полку в  кабинете  еще перед уходом  домой вчера, думая,  а вдруг она понадобится для нашего  новенького "трудного  мальчика".  Теперь я держал ее в руках, просунув указательный палец в одну из петель. За нами шел Харри, держа наконечник шланга, который извивался в  мой кабинет, а оттуда в помещение склада, где Дин и Перси изо всех сил быстро разматывали барабан.
     - Ну как, нравится? - спросил  Буйный Билл. Он смеялся, как ребенок  на карнавале, смеялся  так, что  почти не мог  говорить, слезы текли  у него по щекам. - Вы пришли так быстро, что я даже не ожидал. А я вам готовлю какашки на закуску. Теплые и мягкие. Завтра выдам...
     Он увидел, что  я  открываю дверь его камеры  и прищурился. Он заметил, что  Брут держит в одной  руке револьвер,  а в другой - дубинку, и глаза его сузились еще больше.
     - Только попробуйте сюда  войти, вас отсюда вынесут,  Крошка  Билли вам это гарантирует, - объявил он нам. Его взгляд снова остановился на мне.  - А если ты попытаешься напялить  на меня эту рубашку  для шизиков,  то увидишь, что будет, старый кобель.
     - Здесь не ты  командуешь, понял? - сказал я ему, - А если ты настолько туп, что не понял, то придется тебя слегка подучить.
     Я  открыл  второй замок и  отодвинул дверь в сторону. Уортон отступил к койке, его  пенис все  еще высовывался из  штанов,  протянул руки  ко  мне и поманил пальчиками:
     - Ну  давай,  давай,  мерзкий  козел. - Они меня  будут  учить,  а этот старикашка так и рвется в учителя. - Он перевел взгляд на Брута и одарил его гнилозубой улыбкой. - Ну  давай,  верзила, начинай. Только  теперь  тебе  не удастся зайти  мне за спину. И опусти свою пушку, все равно ведь стрелять не будешь. Давай поборемся один на один и посмотрим, кто из нас лучше...
     Брут шагнул в  камеру,  но не к Уортону.  Он отошел влево, пройдя через дверь, и Уортон вытаращил глаза, увидев направленный на него пожарный шланг.
     - Нет, не надо, - пробормотал он. - Не надо, нет...
     - Дин, - закричал я. - Включай! На полную!
     Уортон, рванулся вперед, и  Брут нанес ему сильнейший удар дубинкой - я уверен, что о таком  ударе  мечтал Перси, - поперек лба как  раз меж бровей. Уортон, считавший наверное, что до его прихода у нас  не было неприятностей, осел  на  колени  с  широко открытыми невидящими  глазами. Когда пошла вода, Харри  отошел  на  шаг под ее напором,  а  потом, сжимая наконечник  шланга, нацелил  его,  как автомат.  Струя ударила  Буйного  Билла Уортона  прямо  в середину груди,  сбив на пол  и загнав под койку.  Ниже по коридору Делакруа прыгал с ноги на ногу, издавая резкие  звуки и  крича Джону Коффи, чтобы тот рассказал, что там происходит,  кто побеждает и как  этому новенькому шизику
нравится душ по-китайски. Джон не отвечал, просто тихо стоял в своих слишком коротких брюках  и тюремных  шлепанцах. Мне удалось лишь один раз бросить на него  взгляд, и я успел заметить  прежнее  выражение его лица - печальное  и отрешенное.
     -  Отключай воду! - крикнул Брут через плечо и быстро вбежал в  камеру. Он  просунул руки  под мышки  Уортона, находящегося почти  в бессознательном состоя-нии, и  выволок его  из-под койки. Уортон кашлял и издавал булькающие звуки.  Кровь стекала  на его помутневшие глаза из раны на лбу,  где дубинка Брута рассекла кожу.
     Процесс  надевания  смирительной  рубашки  мы  с  Брутом отработали  до автоматизма,  проделывая  это, как пара  водевильных  танцоров, разучивающих новый танец. И всякий раз  оставались довольны собой. Как и в этот раз. Брут посадил Уортона и  вытянул его  руки  ко  мне, как дети тянут  руки  к новой кукле. Сознание  только начало  возвращаться  к Уортону, в глазах забрезжило понимание того, что, если он не начнет сейчас  же бороться, потом может быть поздно, но связь между мозгом  и мышцами еще не восстановилась, и пока он ее не починил, я натянул рукава рубашки ему на руки, а Брут застегнул пряжки на спине. Пока  он справлялся с застежками, я схватил завязки манжет, перекинул
рукава  крест-на-крест  за  спину и связал  вместе  холщовой завязкой. После этого стало казаться, что Уортон сам себя обнимает.
     -  Черт тебя  подери,  истукан, ну  как там они с  ним  управляются?  - восклицал  Делакруа. Я  слышал также  писк Мистера Джинглза, которому  будто тоже было интересно.
     Появился Перси в мокрой,  облепившей  тело рубашке  от  долгой борьбы с вентилем,  лицо  его пылало от возбуждения.  За  ним  шел  Дин  с  ожерельем багрового синяка на шее, и гораздо менее взволнованный.
     -  Ну  давай. Буйный  Билл,  - сказал  я и  поднял Уортона на  ноги.  - Немножко сделай топ-топ.
     - Не называй меня  так!  -  резко выкрикнул  Уортон, наверное,  впервые обнаружив свои настоящие чувства, скинув маску умного зверя.
     - Буйный Билл Хайкок не был крутым! Он не ходил  на медведя с ножом! Он был таким же  бродягой,  как Джон Лоу! Тупой сукин сын сидел у двери, и  его убил алкаш!
     -  Боже  ж  ты мой, целый урок истории!  -  воскликнул Брут и вытолкал Уортона  из  камеры. -  Попадая сюда, никто  не  знает, что получит, но все будет здорово. Особенно когда здесь такие славные ребята, как ты, это похоже на  правду, И знаешь  что?  Скоро  ты сам станешь  историей, Буйный  Билл. А сейчас пойдешь по коридору, там для тебя приготовлена комната. Освежающая.
     Уортон  издал  яростный,  нечленораздельный вопль  и бросился на Брута, хотя был запакован в смирительную рубашку и рукава завязаны за спиной. Перси схватился уже за свою дубинку - рецепт Уэтмора на все случаи жизни, - но Дин перехватил его  руку.  Перси  взглянул  на  него  недоумевающе и возмущенно, словно хотел сказать:  "После всего того, что Уортон сделал, с тобой, ты еще хочешь меня удержать?"
     Брут оттолкнул Уортона назад. Я  поймал  его и  тол-кнул Харри. А Харри толкнул его по Зеленой  Миле  мимо  ликующего Делакруа и безучастного Коффи. Уортон  побе-жал,  чтобы не  упасть  лицом  на  пол,  и  всю дорогу  изрыгал ругательства.  Проклятия  сыпались, словно искры с электрода  сварщика.  Мы втолкнули его в последнюю  камеру с  правой стороны, пока Дин, Харри и Перси (который впервые жаловался  на то, что  все время перерабатывает) выносили всякий  хлам  из  смирительной  комнаты.  Пока  они это  делали,  я  коротко поговорил с Уортоном.
     - Ты думаешь, что крутой, - сказал  я, - может,  сы-нок, так и есть, но здесь это не имеет значения. Твои дни все  равно сочтены. Если  нам с  тобой будет легко, то и тебе  будет легко с нами. Если ты нам добавишь проблем, ты все равно умрешь, только мы тебя сначала заточим, как карандаш.
     -  Вы будете  счастливы, когда  мне придет  конец, - хрипло  проговорил Уортон. Он дергался в смирительной рубашке, даже зная, что ничего  из  этого не  выйдет, его  лицо стало  красным, как помидор.  -  А пока  я не уйду,  я попорчу вам крови. - И он обнажил свои зубы, как злобный бабуин.
     -  Если ты  только хочешь попортить нам крови, то тебе это уже удалось, можешь  перестать,  -  вмешался Брут.  -  Но пока идет  твое время  на Миле, Уортон, нам плевать, можешь весь срок просидеть в комнате с мягкими стенами. И носить эту рубашку до тех пор, пока от недостатка кровообращения твои руки не сгниют от гангрены и не  отпадут. - Он перевел дух. - Сюда ведь  никто не приходит. И если ты думаешь, будто кого-то волнует, что творится с тобой, то ошибаешься. Для всего мира ты уже мертвый.
     Уортон внимательно вглядывался в Брута, и краска медленно сползла с его лица.
     - Выпустите  меня, - сказал он  миролюбиво -  слишком  серьезно, чтобы поверить. - Я хорошо буду себя ве-сти. Честное слово.
     В дверях  камеры появился Харри. Конец коридора стал похож на  блошиный рынок,  но мы привыкли все  быстро приводить в  порядок, раз уж начали. Мы и раньше это делали, мы знали, как надо.
     - Все готово, - объявил Харри. Брут схватил за выступ холщовой рубашки, где находился правый локоть Уортона и поднял его на ноги.
     - Пошли, Буйный Билл. И постарайся посмотреть на все с хорошей стороны. В твоем  распоряжении по  мень-шей  мере сутки, чтобы запомнить, что  нельзя сидеть спи-ной к двери и никогда не стоит откалывать такие номера.      - Выпустите меня, - заныл Уортон. Он переводил взгляд с Брута на Харри, потом  на меня, и  лицо его снова  наливалось краской. - Я стану хорошо себя вести, говорю вам, я усвоил урок. Я... я... у-ум-ммм...
     Он вдруг  упал на  пол,  оказавшись наполовину в камере, наполовину  на веселеньком линолеуме, дрыгая ногами и корчась всем телом.
     - Боже, да у него судороги, - прошептал Перси,
     - Конечно, а моя сестра - вавилонская блудница, -  невозмутимо произнес Брут. -  Она  танцует  хучи-кучи  для Моисея  по  субботам  в  длинной белой накидке. - Он наклонился и зацепил Уортона  одной рукой под мышкой. Я взялся с другой  стороны. Уортон трепетал между  нами,  как  пойманная  рыба.  Было ужасно неприятно тащить его дергающееся тело и слышать хрипение и пуканье.      Я поднял  глаза и  на секунду встретился взглядом с Джоном Коффи. Глаза его покраснели, щеки были влажными. Он опять  плакал. Я вспомнил Хэммерсмита и его кусающий жест и поежился. Потом снова обратился к Уортону.
     Мы швырнули его в смирительную комнату, будто мешок, и смотрели, как он дергается на полу рядом с водостоком, где мы  однажды вели  поиски  мышонка, появившегося в блоке "Г" под именем Вилли-Пароход.
     - Мне все  равно, если он проглотит свой  язык  или еще чего и умрет, - сказал  Дин хриплым и резким го-лосом, - но подумайте, ребята, сколько потом понадобится бумаг! Мы не будем успевать их писать.
     - Да  черт с ними,  с бумагами, подумай о том, какие  слухи  пойдут,  - мрачно сказал Харри. - Мы  потеряем эту  проклятую работу и кончим тем,  что отправимся собирать горох на Миссисиппи. Знаете, что такое Мисси-сиппи? Это индейское название задницы.
     - Да не умрет он и не проглотит свой  грязный язык, - успокоил их Брут. - Завтра, когда откроем эту дверь, он будет как огурчик. Слово даю.
     Так оно и случилось. Когда на следующий вечер в девять часов мы привели его обратно в камеру, он был тих, бледен и вроде бы покорен. Он шел, опустив голову, и  уже не пытался никого задеть, когда  сняли смирительную  рубашку, Уортон  безразлично смотрел на  меня,  когда я говорил,  что в следующий раз будет  то же самое, и ему надо подумать, сколько времени  он хочет провести, писая в штаны и кушая детское питание из ложечки.
     -  Я буду  хорошо себя вести, босс, я понял урок, - прошептал он слабым голосом, когда мы запирали его снова в  его камеру. Брут посмотрел на меня и подмигнул.
     На  следующий  вечер Вильям  Уортон,  называющий себя  Крошка  Билли  и никогда  - Джон  Лоу Буйный, Билл  Хайкок, купил  шоколадный рожок у старика Тут-Тута.  Такое  Уортону было  строжайше  запрещено,  но охрана после обеда состояла из временных, я уже говорил об этом, поэтому сделка состоялась. Сам Тут тоже прекрасно знал  о запрете, но для него  тележка с продуктами всегда была источником дохода, а деньги, как известно, не пахнут.
     Ночью, когда Брут обходил камеры, Уортон  стоял  у  двери. Он подождал, пока  Брут взглянет на него, а  потом  хлопнул ладонями по  надутым щекам  и выстрелил густой и удивительно длинной  струей шоколадной  жижи прямо ему  в лицо. Уортон запихал  себе в рот шоколадный рожок целиком, держал его,  пока тот не растворился, а потом мусолил, как жевательный табак.
     Уортон  с вымазанным шоколадом подбородком  пова-лился на  свою  койку, задирая ноги и хохоча, показывая пальцем на Брута, на лице которого шоколада было куда больше.
     -  Ха-ха, Черный Самбо, сэр, босс, как  поживаете?  -  хохотал Уортон, держась за живот. - Господи, если  бы это было дерьмо! Как  жаль, что это не дерьмо! Если бы у меня было хоть немного.
     - Сам ты дерьмо, - проревел Брут, - А теперь, со-бирай чемоданы, сейчас опять отправишься в свой любимый туалет.
     Уортона снова запаковали  в смирительную  рубашку, и  опять мы затащили его в комнату с мягкими стенками. На этот раз на два дня.  Иногда мы слышали доносившиеся оттуда ругательства,  обещания, что он станет  хорошим, что  он образумится и  будет хорошим,  что ему нужен  врач, что  он умирает. Но чаще всего, Уортон все-таки молчал. Молчал, когда мы его выводили, и опять понуро шел,  опустив голову, глядя перед собой  и не отвечая,  когда Харри  говорил ему:
     - Запомни, все зависит от тебя.
     Какое-то время он вел себя нормально,  а  потом  придумывал что-то еще. Почти все, что он пытался выкинуть, делали и до него (разве что этот  трюк с шоколадным   рожком,   даже   Брут  признал   его   оригинальным),  но  его настойчивость  пугала.  Я  боялся, что  рано или поздно кто-нибудь  допустит оплошность, и  тогда  придется  дорого заплатить.  А  такое  положение могло сохраняться еще  долго, потому что где-то у Уортона был  адвокат,  обивающий пороги  и доказывающий всем, как это  неправильно убивать парня,  у которого молоко на губах еще не обсохло... и который, между прочим, белый, как старый Джефф Дэвис.  Жаловаться  на это было бесполезно,  ведь  уберечь  Уортона от
электрического стула входило в обязанности адвоката. А беречь его в надежном месте  входило в  наши обязанности. И в  конце концов,  адвокат  там  или не адвокат, а Олд Спарки Уортону не миновать.

7

     - Собирайся, пошли, - сказал Брут Дэлу на следующий вечер. - Мы немного погуляем. Ты, я и Мистер Джинглз. Делакруа посмотрел на него недоверчиво, а потом полез в коробку за мышонком.  Он посадил его на  ладошку и  смотрел на Брута прищуренными глазами.
     - О чем ты говоришь? - спросил он.
     - Сегодня для  тебя  и  Мистера  Джинглза большой вечер, - сказал  Дин, подходя вместе с Харри к Бруту. Синяк вокруг шеи Дина стал неприятно желтым, но он уже мог опять говорить нормально,  а не как пес, дающий на кота. - Как ты думаешь, Брут, нужны ему наручники?
     Брут слегка задумался.
     - Не-а, - произнес он наконец. -  Он  будет хороша себя  вести, правда, Дэл? И ты, и твоя мышка. В конце концов, ты сегодня даешь представление  для довольно высокой публики.
     Мы с Перси стояли около стола дежурного, наблюдая: Перси сложил руки на груди,  и  на его губах играла презрительная улыбка. Через секунду  он вынул свою роговую расческу и стал причесываться. Джон  Коффи тоже смотрел, стоя в молчании у решетки своей камеры. Уортон лежал на койке, глядя в потолок и не обращая внимания на  происходящее.  Он  все еще "вел себя хорошо", хотя  это "хорошо"  врачи  в  Бриар  Ридже назвали  бы  ступором. И  еще  один человек присутствовал.  Его  не было видно из-за двери моего кабинета, но его тонкая тень падала из двери на Зеленую Милю.
     -  Что происходит, вы  что, с  ума сошли?  -  недовольно  спросил  Дал, поджимая  ноги на койке,  когда Брут отпер оба  замка  его  камеры и  открыл дверь. Его взгляд перебегал с одного охранника на другого.
     - Ну ладно, слушай, - сказал Брут.  - Мистер Мурс ушел в отпуск, у него жена умирает,  может, ты слышал. Поэтому его заменит мистер Андерсон. Мистер Кэртис Андерсон.
     - Да? А я тут при чем?
     - При  чем? - вступил в разговор Харри.  - Босс Андерсон слышал о твоей мыши, Дэл, и хочет  увидеть  ее трюки. Он и еще шестеро  других  сейчас ждут твоего  представления  в  административном  корпусе.  И  не  только  обычные охранники, говорят,  среди них  есть и  большие шишки.  Один из  них -  даже политик из столицы штата.
     Делакруа  заметно приосанился,  и я  не заметил ни тени сомнения в  его лице. Конечно, они хотят увидеть Мистера Джинглза, а кто ж не хочет?
     Он засуетился,  залез сначала  под койку,  а потом под  подушку. Достал одну из больших розовых мятных  конфет и разноцветную катушку. Вопросительно взглянул на Брута, тот кивнул.
     - Да, наверное, они хотели посмотреть  именно  трюк с  катушкой, но то, как  он ест  леденцы, тоже  ужасно занятно. И  не  забудь  коробку. Ты  ведь понесешь его в ней, так?
     Делакруа взял  коробку, положил в нее принадлеж-ности Мистера Джинглза, а самого посадил на плечо. Когда он гордо выходил из камеры, то посмотрел на Дина и Харри:
     - А вы, ребята, идете?
     - Нет, - ответил Дин.  - У  нас дела. Но ты им покажи, Дэл, покажи  им, что бывает, когда  парень  из Луизианы кладет  молоток и  начинает  работать по-на-стоящему.
     - Ладно. - Улыбка озарила его лицо таким  внезапным и полным счастьем, что  на  секунду  мне стало  его жаль, несмотря  на совершенное  им  ужасное преступление. В каком мире мы живем, в каком мире!
     Делакруа обернулся к Джону Коффи, с которым у них возникло что-то вроде дружбы, как часто бывало среди сотни других приговоренных к смерти.
     - Давай, покажи  им, Дэл, - сказал Коффи серьезно. - Покажи им все его штучки.
     Делакруа кивнул  и поднес руку  к  плечу. Мистер  Джинглз сошел на нее, словно на платформу, и Делакруа протянул руку к камере Коффи, Коффи просунул сквозь решетку огромный  палец, и, будь я  проклят, если мышонок не  вытянул шею и не лизнул его кончик, как собака.
     -  Пошли Дэл, хватит  копаться, - поторопил Брут. - Эти ребята отложили дома  обед,  чтобы  посмотреть, как  твоя  мышь  выкидывает коленца.  - Это, конечно, была  неправда,  Андерсон пробудет  в  тюрьме до восьми  вечера,  а охранники, которых  он привел посмотреть  "шоу" Делакруа, и того больше - до одиннадцати или  двенадцати,  смотря  когда кончаются их смены.  "Политик из столицы штата" скорее  всего  окажется обычным швейцаром в  позаимствованном галстуке. Но Делакруа не должен об этом знать.
     - Я готов,  -  сказал  Делакруа просто, тоном звезды, чудом сохранившей демократизм.  -  Пошли.  -  И,  пока Брут вел его по  Зеленой  Миле и Мистер Джинглз восседал у него на плече, Делакруа снова начал вещать.
     - Messieurs et mesdames? Bieavenue au cirque de mousie! "Месье и медам! Добро пожаловать в мышиный цирк!",  -  но даже уйдя с  головой в  мир  своих фантазий,  он  постарался подальше  обойти  Перси  и  посмотрел  на  него  с недоверием.
     Харри и Дин остановились перед  пустой  камерой на-против Уортона (этот тип  так и  не  шелохнулся).  Они  по-смотрели,  как  Брут  открыл  дверь  в прогулочный дворик, где их ожидали  два  других охранника,  и  вывел Дэла из блока давать представление перед самыми большими и влиятельными манекенами в тюрьме "Холодная Гора". Мы  подождали, пока дверь  снова  закроется, потом я по-смотрел в сторону  своего кабинета.  Тень еще  виднелась на  полу, узкая, похожая на женскую, и я был рад, что Делакруа в волнении ее не заметил.
     - Выходи, давай,  - сказал я. - И по-быстрому, ребята. Я хочу, чтоб мы прошли два раза, а времени у нас в обрез.
     Старик Тут-Тут, как всегда, с  ясными глазами и лохматой головой, вышел из кабинета, направился к  камере  Делакруа и  прошел  внутрь через открытую дверь"
     -  Сижу,  - произнес  он. - Я  сижу,  я сижу, я  сижу. Я  подумал,  что настоящий  цирк  как  раз  здесь,  и  закрыл  на  секунду глаза.  Да,  здесь действительно цирк, а мы все - всего лишь стайка дрессированных мышей. Потом я отбросил эту мысль, и мы начали репетировать.

9

     Ночь  накануне казни Делакруа  оказалась более  жаркой  и  душной,  чем когда-либо:   тридцать   три   градуса  по   термометру  на  окне   приемной административного  корпуса  я  видел, когда заступал на  дежурство в  шесть. Тридцать три -  и это  в  конце октября, представляете, к  тому же где-то на западе рокотал гром - ну совсем как в июле.  В тот вечер я встретил в городе одного прихожанина из моего района,  и он на полном серьезе спросил меня, не означает ли такая не по сезону  погода конца света. Я ответил с уверенностью отрицательно, но подумал, что конец света наступит для Делакруа. Так и есть.
     Билл  Додж стоял в  дверях  в  прогулочный  дворик,  пил кофе  и  курил сигаретку. Он посмотрел на меня и сказал:
     -  Смотрите,  кто  идет.  Пол Эджкум, большой, как  жизнь,  и столь  же неприглядный.
     - Как дела, Билл?
     - Нормально.
     - Как Делакруа?
     - Тоже в норме. Он вроде и понимает, что будет завтра, а вроде  бы и не понимает.  Знаешь,  какими  они  становятся,  когда  конец действительно уже близок.
     Я кивнул.
     - А как Уортон?
     Билл засмеялся:
     - Этот клоун?  Он и Джека  Бенни заставит говорить, как квакера. Сказал Рольфу Веттермарку, что ел клубничное варенье из прелестей его жены.
     - И что ответил Рольф?
     - Что он не женат. Сказал, что Уортон, наверное, имел в виду свою мать.
     Я  расхохотался.  Это  действительно  звучало  смешно, хотя и не  очень тонко. И так приятно смеяться  и  не чувствовать, что кто-то зажигает спички внизу живота. Билл тоже  смеялся, потом выплеснул остатки  кофе во двор, где почти  никого  не  было, кроме нескольких долгожителей,  большинство которых сидели здесь уже тысячу лет.
     Где-то далеко  гремела гроза, и  на горизонте неясные молнии вспыхивали над  головой в темнеющем  небе. Билл посмотрел  вверх  с тревогой,  перестав смеяться.
     -  Знаешь,  - сказал  он. - Не  нравится  мне эта погода. Словно что-то должно случиться. Что-то ужасное.
     Насчет  этого  он  оказался  прав. Ужасное  произошло вскоре, где-то  в четверть десятого той же ночью. Тогда Перси убил Мистера Джинглза.