Глава 1 ПОСЛЕ НАВОДНЕНИЯ (1957 год)

     Ужас, продолжавшийся в последующие двадцать восемь лет, - да  и  вообще был ли  ему  конец?  -  начался,  насколько  я  могу  судить,  с  кораблика, сделанного из газетного листа и подхваченного дождевым потоком, который унес его вниз по водному желобу...
     Кораблик кружился, переворачиваясь, уходил под воду и  снова  всплывал, устремляясь  вниз  по  Витчем-стрит  по  направлению  к  светофору,  который регулировал движение между улицами Витчем и Джексон. Все  огоньки  светофора были темные в эти дни осени 1957 года, так же, впрочем, как и дома. Дожди не прекращались уже неделю, а два дня  назад  начались  еще  и  сильные  ветры. Большинство районов Дерри лишились электроэнергии, и ее не успели подать.
     Мальчонка в желтом плаще и  красных  галошах  бежал  рядом  с  бумажным корабликом. Дождь еще не кончился, но  уже  начал  стихать.  Капли  били  по капюшону мальчика, отдаваясь в его ушах приятным ощущением, так стучит дождь по крыше деревенского сарая. Мальчика в желтом плаще  звали  Джордж  Денбро. Ему было шесть лет. Его брат Уильям, известный большинству ребят в начальной школе Дерри (и даже учителям, не терпящим прозвищ) как Заика  Билл,  остался дома:  он  переболел  каким-то  отвратительным  гриппом  и  не  совсем   еще
выздоровел. Той осенью 1957 года, за  восемь  месяцев  до  начала  настоящих ужасов и за двадцать восемь лет до их окончания,  Заике  Биллу  было  десять лет.
     Именно Билл и сделал кораблик, рядом с которым бежал  теперь  его  брат Джордж. Он сделал его, сидя на кровати, облокотившись на подушки, в то время как мама в гостиной наигрывала на  пианино  пьесу  "к  Элизе"  и  дождь,  не переставая, хлестал в окно спальни.
     Витчем-стрит была завалена урнами и оранжевыми козлами для пилки  дров, на которых было написано: "Управление общественных работ  в  Дерри".  Канавы были переполнены ветками, камнями и  грудами  осенних  листьев.  Вода  стала выливаться на тротуар сперва  тонкими  струями,  а  затем,  на  третий  день непрерывного дождя, целыми пригоршнями. К полудню на четвертые  сутки  улица была затоплена, все плыло на перекресток  улиц  Джексон  и  Витчем.  К  тому времени жители уже нервно  пошучивали  -  не  пора  ли  строить  ковчег  для спасения  от  потопа.  Управлению   общественных   работ   удалось   открыть Джексон-стрит, но Витчем-стрит до самого центра городка была  плотно  забита
козлами.
     И все  же  все  сходились  на  том,  что  самое  худшее  позади.  Речка Кендускеаг чуть было не вышла из берегов в Барренсе и на несколько дюймов не дошла до бетонных ограничений канала в самом  центре  городка.  В  настоящий момент группа мужчин - и среди них  Зак  Денбро,  отец  Джорджа  и  Билла  - убирала мешки с песком,  которые  они  в  панике  набросали  накануне,  дабы спастись от потопа. Вчера еще катастрофа казалась неизбежной. Богу известно, что такое случалось и раньше: наводнение 1931 года стоило миллионы  долларов и двух десятков жизней. Это случилось  давно,  но  еще  живы  были  те,  кто помнил, какой страх нагнало оно на всю округу. Одна  из  первых  жертв  того наводнения была найдена в двадцати пяти милях к востоку, в Бакспорте.  Глаза этого несчастного, три пальца, пенис и большая часть левой ноги были съедены рыбой. В руках, вернее в том, что осталось от его рук, торчал руль "Форда".
     Теперь, однако, река отступала, а когда вверх по течению построят новую плотину  гидроэлектростанции  Бангор,   она   вообще   перестанет   угрожать опасностью. Что-то в  этом  роде  сказал  Зак  Денбро,  который  работал  на Бангоре. Впрочем, что касается будущего - там будет видно, а пока  что  надо справиться с этим  наводнением,  повернуть  воду  вспять  и  забыть  о  нем. Предавать в Дерри забвению трагедии и несчастья граничило с искусством  -  к такому выводу с течением времени пришел Билл Денбро.
     Джордж  задержался  у  козел  на  краю  глубокой  трещины,  прорезавший асфальтовое покрытие Витчем-стрит по диагонали. Трещина  кончалась  в  самом конце улицы, у холма, примерно в сорока футах  от  того  места,  где  сейчас стоял мальчик. Он громко засмеялся - это было ликование ребенка,  ощутившего радость свободы, быстрого движения в этот серый, безрадостный день, когда по прихоти бегущей воды его бумажный кораблик из-за разрыва в асфальте оказался в быстрине, напоминавшей речные пороги. Вода неслась под  напором  так,  что
кораблик маневрировал от одной стороны Витчем-стрит до другой, поток  быстро уносил его - так быстро, что Джордж должен был бежать,  чтобы  поспевать  за ним. Вода грязными брызгами отлетала от его галош в разные  стороны.  Брызги весело жонглировали, когда Джордж  Денбро  бежал  навстречу  своей  странной смерти, и чувство, наполнявшее его  в  этот  момент,  было  чувством  любви, чистой и простой любви к брату Биллу... любви и немножко сожаления, что Билл не мог быть здесь вместе с ним, видеть это и быть частью этого. Конечно,  он постарается рассказать все Биллу, когда вернется домой, но он знал,  что  не сможет рассказать так, чтобы Билл УВИДЕЛ это, а вот Билл, окажись он на  его
месте, сумел бы рассказать все так, что  он,  Джордж  УВИДЕЛ  бы  это.  Билл хорошо писал и читал, но даже для  своего  возраста  Джордж  был  достаточно умен, чтобы понимать, что не только поэтому во всех табелях у брата  высокие оценки и не только поэтому учителя так любят его сочинения. ГОВОРИТЬ  -  это еще не все. Билл хорошо ВИДЕЛ.
     Кораблик только что не гудел - но  это  страничка  из  раздела  рекламы газеты "Новости", а Джорджу сейчас представлялось, что это корабль из фильма о войне - из тех фильмов, которые он иногда смотрел с Биллом в кинотеатре на субботних утренниках.  Картина  о  войне  с  Джоном  Вейном,  сражающимся  с японцами. Кораблик рвался вперед и нос его рассекал воду, так добрался он до восточной трубы на левой
     стороне Витчем-стрит. В этом месте новый поток обрушился в  трещину  на асфальте, образовав большую воронку; мальчику показалось,  что  сейчас  вода захлестнет кораблик и он вот-вот опрокинется. Кораблик опасно накренился, но тут Джордж возликовал  -  кораблик  выпрямился,  повернулся  и  стремительно понесся к перекрестку.  Джордж  побежал,  надеясь  захватить  его.  Над  его головой неумолимый жестокий шквал  октябрьского  ветра  с  ревом  раскачивал деревья, благодаря урагану почти  полностью  лишившиеся  груза  разноцветной листвы... Урагану, который в этом году пожал самый страшный урожай.
     Сидя в кровати, с пылающими от жара щеками (его лихорадка, также как  и Кендускеаг, сходила уже на нет), Билл  закончил  кораблик,  Джордж  протянул было руку, но Билл не дал его.
     - Теперь принеси-ка мне парафин.
     - Что это? Где он?
     - На полке в подвале, спустись туда, - сказал Билл.  -  В  коробке,  на которой написано: "Гггалф". Принеси ее  мне,  и  нож,  и  ммиску,  и  ппачку спичек.
     Джордж послушно вышел из комнаты, чтобы принести все  это.  Он  слышал, как мама играла на пианино, но не "к Элизе", а что-то другое, что  не  очень ему нравилось, что-то звучавшее сухо и как-то вычурно; он слышал, как  дождь непрерывно бил в окно кухни. Это были умиротворяющие звуки, но  он  думал  о том, что подвал был совсем не умиротворяющим, что там что-то есть в темноте. Это, конечно, было глупо, так говорил отец, и мама так  говорила,  и  -  что даже важнее - так говорил Билл, но все-таки...
     Он не любил даже открывать дверь, чтобы включить свет, потому  что  его не покидало ощущение - это было  так  чудовищно  глупо,  что  он  дикому  не осмеливался рассказать такое, - что пока он нащупывает выключатель, какая-то ужасная когтистая лапа  тихонько  ложится  на  его  руку  -  а  затем  резко вдергивает его в темноту, которая пахнет грязью и  сыростью,  и  бесцветным гнилыми овощами.
     Глупо! Не было ничего такого дико злобного, волосатого с когтями. Время от времени кто-то сходил с  ума  и  убивал  множество  людей  -  Чет  Хантли рассказывал о  таких  вещах  в  вечерних  новостях,  -  и  конечно  же  были коммунисты, но не существовало жившего в подвале чудовища. И все-таки  мысль о нем свербила. В те бесконечные минуты, пока правая  рука  его  тянулась  к выключателю, левая  в  это  время  судорожно  хваталась  за  дверной  косяк, казалось, что подвальный запах  заполняет  весь  мир.  Сейчас  запах  грязи, сырости и гнилых овощей сольется в безошибочный неотвратимый запах  -  запах чудовища, апофеоза всех чудовищ. Это был запах чего-то такого, чему не  было
названия: запах ЕГО, затаившегося перед прыжком - и его, готового к  прыжку. Существо это чем-то питалось, но особенно изголодалось оно по человечине, по мясу мальчика.
     В тот день он открыл дверь  и  потянулся  к  выключателю,  одновременно держась, как обычно, мертвой хваткой за дверной  косяк.  Глаза  его  были  в тревоге закрыты, кончиком языка он увлажнял пересохшие губы - так измученный жаждой  корешок  нащупывает  воду  в  пустыне.  Смешно?  Наверно.  Эх,   ты! Смотрите-ка, Джордж! Джордж боится темноты? Что за ребенок!
     Звуки пианино доносились из той комнаты, которую папа называл гостиной, а мама - залом. Музыка звучала как будто из другого  мира,  издалека  -  так должен звучать разговор и  смех  для  измученного,  борющегося  с  встречным течением пловца. Его пальцы нашли выключатель. Щелк! -  И  ничего.  Никакого света!
     Вот те на! Электричество!
     Джордж отдернул руку, как от корзины, наполненной змеями. Он  шагнул  в разверстую  дверь  подвала,  сердце  у  него  в   груди   учащенно   билось. Электроэнергии не было, конечно, - он забыл, электроэнергию  отключили.  Бог ты мой! Что теперь делать? Идти назад и  сказать  Биллу,  что  он  не  может достать коробку с парафином в темноте, он боится, ведь ЧТО-ТО может схватить его, пока он стоит на лестнице в подвал, ЧТО-ТО такое, что заграбастает его, намного страшнее комми или убийцы? ОНО просто  размажет  часть  его  "я"  по ступеням лестницы? Другие ох и посмеялись бы над такой нелепой фантазией, но Билл, он смеяться не станет.  Билл  взбесится  и  скажет:  "Стань  взрослым, Джордж! Ты хочешь этот кораблик или нет?"
     И, как будто отгадав его мысли, Билл позвал из спальни:
     - Ты там не уммер, Джордж?
     - Нет, я иду, -  тотчас  отозвался  Джордж.  Он  потер  руки,  стараясь разгладить кожу, чтобы исчезли предательские гусиные пупырышки.
     - Я просто задержался попить...
     - Ну, ппоторапливайся!
     И он прошел четыре ступеньки вниз, в самый  подвал,  -  сердце,  теплый бьющийся молоточек, ушло у него в пятки, волосы  на  затылке  встопорщились, глаза горели, а руки были ледяные - уверенный, что вот сейчас дверь  подвала аспахнется сама собой, закрыв белый свет, проникающий из кухни, и потом  он услышит ЕГО, нечто похуже всяких комми и убийц на свете, хуже,  чем  японцы, хуже, чем варвар Аттила, хуже, чем что-либо  в  сотне  фильмов  ужасов.  ОНО ползает где-то в глубине подвала -      он слышит рычание в доли секунды перед тем, как ОНО набросится на  него и выпустит ему кишки.
     Запах в подвале сегодня был тяжелее, чем всегда, из-за  наводнения.  Их дом  стоял  высоко  на  Витчем-стрит,  у  гребня  холма,  и  потому  избежал наихудшего, но все равно  внизу  стояла  вода,  просочившаяся  через  старый каменный фундамент. Из-за неприятного запаха становилось трудно дышать.
     С максимальной быстротой  Джордж  изучил  весь  хлам,  разбросанный  на полке: старая банка  из-под  киви,  гуталин,  тряпки,  разбитая  керосиновая лампа, две пустые бутылки  Виндекс,  банка  с  воском  "Черепаха".  Каким-то таинственным образом эта  банка  стукнула  его,  и  он  несколько  секунд  в гипнотическом замешательстве смотрел на черепаху,  нарисованную  на  крышке. Затем подвинул ее...  -  и  вот,  наконец-то,  она,  вожделенная  квадратная коробочка с надписью "Галф".
     Джордж схватил ее и быстро побежал вверх по лестнице, сообразив  вдруг, что у него сзади болтается незаправленный хвост рубашки, и уверенный в  том, что эта оплошность сработает против него: ТО, что в подвале,  выпустит  его, но в самый последний момент схватит за этот хвост и затащит обратно...
     Он добежал до кухни, с грохотом затворил за собой дверь и прислонился к ней спиной, закрыв глаза, весь в  поту,  крепко  сжав  в  руке  коробочку  с парафином.
     Пианино замолкло, и до него донесся голос мамы:
     - Джордж, в следующий раз не мог бы ты быть поаккуратнее с дверью?  Так ты нам разобьешь все тарелки в буфете.
     - Извини, мама, - отозвался он.
     - Джордж, ты теряешь время, - сказал Билл из спальни. Он говорил  тихим голосом, чтобы мама не слышала.
     Джордж выдавил из себя смешок. Его страх уже улетучился. Так ускользает кошмар от человека, только  что  проснувшегося  в  холодном  поту  и  тяжело дышащего; он ощущает свое тело и осматривается,  чтобы  удостовериться,  что ничего страшного не происходит, и вскоре полностью  абстрагируется  от  сна. Кошмар понемногу оставляет его в тот момент, когда ноги его  коснутся  пола, рассеивается, когда он  примет  душ  и  разотрется  полотенцем,  а  к  концу завтрака  и  вовсе  улетучивается...  до  следующего  раза,   когда,   снова охваченный кошмаром, он вспоминает все.
     "Та черепаха, - думал Джордж, приближаясь к полке,  на  которой  лежали спички. - Где раньше я видел такую черепаху?"
     Но ответа не было, и Джордж выбросил вопрос из головы.
     Он взял с полки коробок спичек, снял нож  с  гвоздя  (держа  острие  на расстоянии от себя, как учил его отец) захватил маленькую миску из буфета  в столовой и направился в комнату к Биллу.
     - Какой же ты жжжопа, Джордж, - сказал Билл довольно дружелюбно и убрал на ночной столик часть своего гриппозного набора: пустой  стакан,  бутыль  с водой, книжки, пузырек специфического лекарства, запах которого  Билл  потом всю жизнь будет связывать с астматическим дыханием и с сопливым  носом.  Там было и старое радио, игравшее не Шопена и  не  Баха,  а  мелодию  "Маленький Ричард", только очень нежно, так нежно, что Маленький Ричард лишен был своей неистовой силы. Их мать, изучавшая  классическую  музыку  в  Джуллиарде,  не признавала рок-н-ролл, она просто не выносила его.
     - Я не жопа, - сказал Джордж, присев на край кровати Билла.
     - Нет, жопа, - сказал Билл. - Ничего, кроме большой черной жопы, вот ты кто.
     Пытаясь представить себе ребенка в виде большой жопы на  ногах,  Джордж начал хихикать.
     - Ты жопа больше, чем Августа, - сказал Билл, тоже захихикав.
     - А ты  жопа  больше,  чем  вся  страна,  -  ответил  Джордж.  Мальчики раззадорились.
     Затем разговор перешел в шепот, понятный  только  маленьким  мальчикам: обсуждалось, кто самая большая жопа, у кого самая  большая  жопа,  чья  жопа самая черная и т. п. Наконец, Билл произнес одно из запрещенных  слов  -  он обвинил Джорджа в том, что тот - большая черная ЗАСРАННАЯ жопа - и  оба  они расхохотались. Смех Билла перешел в приступ кашля. Когда он стал  задыхаться от кашля (лицо его приобрело сливовый оттенок, испугавший Джорджа),  пианино снова замолкло. Оба мальчика посмотрели в сторону гостиной и услышали  скрип
отодвигаемого от пианино стула, и торопливые шаги матери. Билл уткнулся ртом в локтевой сгиб, пытаясь подавить кашель, и указал на бутыль с водой. Джордж налил ему стакан воды, и Билл ее тотчас выпил.
     Пианино снова заиграло - снова "к Элизе". Заика Билл никогда не забывал этой пьесы и даже много лет спустя у  него  по  спине  и.  по  рукам  бегали мурашки и падало II сердце, когда он вспоминал: "Мама играла это в тот день, когда умер Джордж".
     - Ты больше не кашляешь, Билл?
     - Нет.
     Билл вытащил таблетку из коробочки с лекарствами, откашлялся,  выплюнул мокроту в марлечку, скрутил ее и бросил в корзинку для  мусора,  стоявшую  у кровати,
     в которой уже было полно марлевых комочков. Затем он открыл коробочку с парафином и положил кубик воска на ладонь.  Джордж  внимательно  смотрел  на Билла, но молчал и никаких вопросов не  задавал.  Джордж  знал:  когда  Билл что-то делает, он не любит, чтобы  с  ним  заговаривали,  зато  если  будешь держать рот на замке, Билл сам все объяснит.
     Билл взял нож и  отрезал  маленький  кусочек  от  кубика  парафина.  Он положил кубик в миску, зажег  спичку  и  положил  ее  поверх  парафина.  Оба мальчика уставились на маленькое желтое пламя, а ветер на улице в это  время стучал дождем в окна дома.
     -  Нужно  сделать  кораблик  водонепроницаемым,  иначе  он  намокнет  и  потонет, - сказал Билл. Говоря с Джорджем, он мало заикался,  иногда  вообще не заикался. А вот в школе заикание было настолько сильным, что  становилось трудно говорить. Общение с одноклассниками прерывалось, и они отводили глаза в сторону,  а  Билл  сидел,  стиснув  руками  края  парты,  и  лицо  у  него становилось красным под цвет волос, а глаза суживались  в  щелки,  когда  он силился выдавить слово из своей заикающейся глотки. Иногда довольно часто  - это получалось. Но порой усилия оказывались тщетными.  Когда  ему  было  три года, его сбило машиной и отбросило в сторону дома. Мама говорила,  что  тот
несчастный случай и вызвал заикание. Но Джорджу иногда казалось,  что  отец, да и сам Билл не были в этом уверены.
     Кусочек  парафина  в  миске  почти  полностью  растаял.  Пламя   спички расползлось, стало синим в месте соприкосновения с  картонной  подпоркой,  а затем потухло. Билл опустил палец в жидкость и тут же, обжегшись,  отдернул. "Горячо" - сказал он. Через несколько секунд он снова окунул палец в  жидкий воск и начал размазывать его по сторонам  кораблика;  воск  быстро  высыхал, приобретая молочный оттенок.
     - Можно мне? - спросил Джордж
     - О'кей. Только не капни на одеяло, а то мама убьет тебя.
     Джордж опустил палец в парафин - очень теплый, но не горячий - и  начал растирать его по другой стороне кораблика.
     - Не клади так много, жопа! - сказал Билл. - Ты хочешь  утопить  его  в самом первом рейсе?
     - Нет-нет.
     - Тогда клади поменьше.
     Джордж закончил другую сторону, подержал  кораблик  в  руках.  Он  стал чуть-чуть тяжелее, но не намного. - Холодно. Я  пойду  пущу  его,  -  сказал Джордж.
     - Да, давай, - сказал Билл. Он вдруг устал - устал и выглядел не лучшим образом.
     - Жаль, что ты не можешь  пойти,  -  сказал  Джордж.  Он  действительно жалел. Правда, Билл любил командовать, но у него всегда были здравые идеи  и он никогда не задавался. - Это ведь твой кораблик.
     - Он твой. Мне тоже жалко, что я не могу пойти.
     - Ну... - Джордж с корабликом в руках переминался с ноги на ногу.
     - Надень дождевик, - сказал Билл, - а то подхватишь  грипп,  как  я.  А можешь заразиться и от моих микробов.
     - Спасибо Билл. А здоровский кораблик... - и он сделал то, что давно не делал, и чего Билл никогда не забывал: он наклонился  и  поцеловал  брата  в щеку.
     - Теперь наверняка заразишься, жопа, - сказал Билл,  но  при  этом  был очень доволен. Он улыбнулся Джорджу. - Отнеси  все  это  назад,  а  то  мама расстроится.
     -   Конечно.   -   Джордж   собрал   весь   материал    для    создания водонепроницаемости и  вышел  из  комнаты.  Кораблик  лежал  на  парафиновой коробочке, коробочка - в миске.
     - Джордж?..
     Джордж обернулся и посмотрел на брата.
     - Будь осторожен.
     - Конечно. - Брови Джорджа удивленно поднялись. Так говорила  мама,  но не брат, пусть даже старший. Это было так же необычно,  как  и  то,  что  он поцеловал Билла. - Конечно.
     Он ушел. Больше Билл никогда не видел его.
     Теперь Джордж был здесь, гоняясь за своим корабликом по  левой  стороне Витчем-стрит. Он бежал быстро,  но  вода  бежала  быстрее,  и  его  кораблик вырвался вперед. Он услышал все более усиливающийся  гул  и  увидел,  что  в пятидесяти ярдах от холма вода из канавы стекает в  еще  открытый  водосток. Джордж заметил,  что  из  водостока  торчала  сломанная  ветка  с  темной  и блестящей, как  у  шкуры  тюленя,  корой.  Кораблик  на  какое-то  мгновение задержался там, а затем соскользнул внутрь. Вот куда занесло его кораблик!
     - Черт побери! - закричал Джордж в отчаянии.
     Он побежал быстрее,  еще  надеясь  поймать  кораблик.  Потом  нога  его соскользнула, и он пошел  враскорячку,  ободрав  колено  и  плача  от  боли. Передвигаясь таким образом, он увидел, как его кораблик качнулся дважды,  но его в тот же миг подхватило потоком, и затем он исчез.
     - Черт возьми! - снова закричал Джордж и ударил кулаком по мостовой.
     Это причинило новую боль, и  он  снова  заплакал.  Так  глупо  потерять кораблик! Он поднялся и пошел к стоку. У края его он  встал  на  колени,  вперившись глазами вовнутрь. Падая в  темноту,  вода  издавала  глухой  звук.  Это  был какой-то мистический звук. Он напоминал ему о... "Ух!" - этот звук  вырвался из него, как разжатая пружина, и он отшатнулся.
     Там,  внизу,  были  желтые  глаза,  глаза,  которые  он   всегда   себе представлял, но никогда в действительности не видел -у себя дома, в подвале. Это животное, подумал он бессвязно, какое-то животное, может быть,  домашний кот, который застрял там...
     Все-таки он готов был бежать - бежать тотчас же, без оглядки, когда его внутренний регулятор оправился от шока, произведенного  сверкающими  желтыми глазами.  Он  почувствовал  грубую  поверхность  щебенки  и  холодную   воду пальцами. Он уже видел, как встает и ретируется, и тогда  какой-то  голос  - совершенно разумный и довольно приятный голос - сказал ему оттуда:  "Привет, Джорджи".
     Джордж заморгал и снова посмотрел вовнутрь. Он едва мог поверить  тому, что видит; это было похоже на какую-то выдумку или  на  кино,  где  животные танцуют и разговаривают. Если бы он был на  десять  лет  старше,  он  бы  не поверил в то, что видит, но ему было не шестнадцать, а всего шесть лет.
     В канаве был клоун. Видно было неважно,  но  достаточно  хорошо,  чтобы Джордж Денбро убедился в том, что он видит. Это был клоун, похожий на клоуна в цирке или по телевизору. Он  выглядел  как  нечто  среднее  между  Бозо  и Кларабель, который (или которая? - он никогда не знал точно, он это или она) гудел в рожок по утрам в крестильные субботы; только Боб Буффало мог  понять Кларабель, и это всегда задевало Джорджа. Лицо клоуна в канаве было белым, с обеих сторон его плешивой головы торчали смешные клочья  рыжих  волос,  а  к губам налипла клоунская гримаса. Живи Джордж  позже,  ему  бы  прежде  всего пришел в голову Рональд Макдональд, а вовсе не Бозо и Кларабель.
     Клоун держал в одной руке связку разноцветных воздушных шаров -  словно разноцветные сочные плоды. А в другой руке - бумажный кораблик Джорджа.
     - Хочешь свой кораблик, Джордж? - улыбнулся клоун.
     Джордж улыбнулся в ответ. Он не  мог  не  улыбнуться  -  улыбку  клоуна нельзя было оставить без ответа.
     - Конечно, - сказал он.
     Клоун засмеялся. - Конечно! Это хорошо. Это очень хорошо! А как  насчет шарика?
     - Ну... конечно! - Джордж потянулся было, но затем нехотя убрал руку.
     - Мне не разрешают ничего брать у чужих. Так сказал папа.
     - Очень мудро с его стороны, - сказал, улыбаясь, клоун, устроившийся  в канаве.
     "Как это я мог подумать, что у него желтые глаза?" - недоумевал Джордж. Они были ясными, живыми, голубыми - как у мамы, как у  Билла.  -  Это  очень мудро, конечно. Поэтому я хочу представиться. Джордж,  я  мистер  Боб  Грей, известный также как Танцующий  Клоун  Пеннивайз.  Пеннивайз,  познакомься  с Джорджем Денбро. Джордж, познакомься с Пеннивайзом.  Теперь  мы  знаем  друг друга. Я тебе не чужой, и ты мне не чужой. Правильно я говорю?
     Джордж хихикнул. - Думаю, что да. - Он потянулся снова - и снова  убрал руку. - Как вы туда попали?
     - Буря сдула меня, - сказал Танцующий клоун. - Она сдула весь цирк.  Ты чувствуешь запах цирка, Джордж?
     Джордж весь подался вперед. Внезапно  он  почувствовал  запах  арахиса. Горячие жареные арахисовые орешки! И уксус! Белая масса, которую вы  кладете на жареные ломтики картофеля через отверстие в крышке. Он мог  почувствовать запах сладкой  ваты  и  жареных  пончиков  и  слабый,  но  явственный  запах испражнений дикого животного. Он уловил запах свежих опилок. И еще...      И еще при всем при этом был запах потопа и гниющих  листьев  и  мрачных теней. Запах был сырой и затхлый. Запах подвала.
     Но другие запахи были сильнее.
     - Вы уверены, что я чувствую его? - сказал он.
     - Хочешь свой кораблик, Джорджи? - спросил клоун. - Я  повторяюсь,  так как ты, по-видимому, не очень-то его жаждешь.
     Он, улыбаясь, протянул кораблик.  На  клоуне  был  мешковатый  шелковый костюм с огромными оранжевыми пуговицами. Впереди болтался яркий галстук, на руках были большие белые перчатки, наподобие тех, что всегда  носили  добрый Микки Маус и Утенок Дональд.
     - Да, конечно, - сказал Джордж, глядя в водосток.
     - А шарик? У меня есть красные, и зеленые, и желтые, и голубые...
     - А они летают?
     - Летают? - Лицо клоуна расплылось в улыбке. - Да, конечно! Они летают! А вот сладкая вата...
     Джордж потянулся.
     Клоун схватил его за руку.
     И Джордж увидел, что лицо клоуна изменилось.
     То, что он увидел потом, было настолько ужасно, что все  его  наихудшие представления о подвале в сравнении с этим походили на  сладкие  грезы;  то, что он увидел, помутило его рассудок.
     - Они летают, -  сказало  то,  что  было  в  канаве  сиплым  хихикающим голосом. Оно схватило руку Джорджа мертвой хваткой, оно  утащило  Джорджа  в эту ужасную темноту, где вода бесновалась, клокотала и ревела так, как когда она несет груз обломков после страшнейшей бури в море.  Джордж  отпрянул  от этой кромешной тьмы и начал кричать  в  дождь,  безумно  кричать  в  бледное осеннее небо, которое нависло над Дерри в тот день осенью  1957  года.  Крик его был пронзительный и пронизывающий, и все, кто жил на Витчем-стрит  -  от начала улицы и до ее конца - поспешили  к  окнам  или  открыли  двери.  "Они летают, Джорджи, - прорычало ОНО, - они летают, и когда ты  спустишься  сюда со мной, ты тоже полетишь".
     Плечо Джорджа ударилось о цемент в основании водостока, и Дейв Гарднер, который в тот день не пошел на работу  из-за  наводнения,  видел  маленького мальчика в желтом дождевичке, маленького мальчика, который кричал, извивался в  водостоке,  грязная  вода  заливала  ему  лицо,  крики  захлебывались   и приглушались водой.
     "Все здесь плавает, - шипел хихикающий мерзкий  голос,  затем  внезапно раздался звук, какой бывает, когда что-то рвется, вырвалась вспышка  агонии, и Джордж Денбро больше ничего не узнал...
     Дейв Гарднер прибежал первым, и хотя прошло  всего  сорок  пять  секунд после первых криков, Джордж Денбро был уже мертв. Гарднер взял его сзади  за дождевичок, вытащил на  улицу...  и  сам  закричал,  так  как  тело  Джорджа перевернулось у него в руках. Левая сторона плаща у него  была  яркокрасная. Кровь стекала в сточную канаву из зияющей дыры, где раньше была левая  рука. Кусок кости, ужасно яркий кусок кости, торчал из разорванной материи.
     Глаза мальчика смотрели в белое небо, и когда Дейв, шатаясь,  в  полной прострации шел по улице, а другие люди в суматохе бежали по ней, глаза стали наполняться дождем.
     Где-то  внизу,  в  бушующей   канализации,   до   предела   заполненной нечистотами  ("Никто  не  мог  там  тогда   находиться   говорил   позже   с негодованием, почти с яростью репортеру Дерри Ньюз шериф  округа,  -  самого Геркулеса  смело  бы  в  том  неистовствующем  потоке"),  кораблик   Джорджа продолжал свой путь через  темные  отсеки  и  длинные  бетонные  проходы,  в которых ревела и клокотала вода. Какое-то время он плыл бок о бок с  мертвым цыпленком, желтые лапки которого стали почти прозрачными, а потом, где-то  в восточной части города, цыпленок был снесен течением влево, в то  время  как кораблик продолжал плыть прямо.
     Через час, пока мать  Джорджа  приводили  в  чувство  в  реанимационной палате домашнего госпиталя Дерри и пока Заика Билл сидел ошеломленный, белый и безмолвный в постели, слушая хриплые рыдания отца  в  гостиной,  где  мать играла "к Элизе", когда Джордж  уходил  из  дома,  кораблик  вырвался  через лазейку, как пуля из дула ружья, и на огромной скорости устремился к шлюзу и далее в безымянный поток. Когда минут через двадцать он  вышел  в  бурлящую, вспученную реку Пенобскот, вверху на небе явились первые  проблески  синевы. Буря кончилась.
     Кораблик погружался и всплывал, вода затекала вовнутрь, но он не тонул: два брата обезопасили его. Не знаю, где он в конце концов оказался, если это могло произойти; быть может, добрался до  моря  и  плавает  там  вечно,  как сказочный волшебный корабль. Я знаю о  нем  лишь  то,  что  пересекая  черту города Дерри, штат Мэн, он все еще плыл по воде, но с этого момента навсегда уходит из моего рассказа.

Глава 3 ШЕСТЬ ТЕЛЕФОННЫХ ЗВОНКОВ (1985) Стэнли Урис принимает ванну

     Патриция Урис позже корила себя: Почему я не  заподозрила  неладное,  - говорила она своей матери. - Ведь я же знала, что Стэнли никогда не принимал ванну ранним вечером. Он мылся под душем рано утром, иногда  поздно  вечером (с журналом в одной руке и холодным пивом - в другой), но чтобы в семь часов вечера - никогда. И еще одно: книги. Вместо  удовольствия  он,  читая  их  - почему, она не понимала, - казалось, испытывал раздражение и даже  ужас.  За три месяца до той страшной ночи Стэнли узнал, что его  друг  детства  Уильям Денбро, по прозвищу Заика Билл, оказывается, писатель, да  при  том  еще  не просто писатель, а  писатель-романист.  Он  перечитал  все  книги  Денбро  и
последнюю читал всю ночь 28 мая 1985 года. Пэтти из любопытства заглянула  в одну из ранних работ Денбро, но, просмотрев три главы, отложила.
     Это был не просто роман, как сказала она  позже  матери.  Это  -  роман ужасов. Пэтти была милой,  доброй  женщиной,  но  не  умела  ясно  и  кратко выражаться - она пыталась объяснить матери, почему эта  книга  напугала  ее, расстроила, но не смогла. "В ней речь идет только о монстрах, - сказала она. - О монстрах, которые гоняются за маленькими детьми. Там полно убийств  и... я не знаю, как сказать... нездоровых ощущений и боли...  Вот  такая  книга!" Роман задел ее, почти как порнография; это слово держало ее в страхе,  может быть, потому, что она никогда в жизни не произносила его,  хотя  знала,  что оно значит. "Но Стэн, читая книги Денбро, будто нашел старого  друга,  друга детства. Он говорил о том, что напишет ему, но я знаю, что он не  сделал  бы этого... я знаю, те истории портили ему  настроение,  он  потом  плохо  себя
чувствовал... и... и..."
     И здесь Пэтти Урис разрыдалась.
     Той ночью - почти шесть месяцев  прошло  с  того  дня,  когда  двадцать восемь лет назад Джордж Денбро  встретил  клоунаГрошИка  -  Стэнли  и  Пэтти находились в комнате, у себя  дома  в  окрестностях  Атланты.  Они  смотрели телевизор. Пэтти сидела на своем  любимом  месте,  разделяя  внимание  между мытьем посуды и своей любимой  передачей  -  семейный  конкурс.  Она  просто преклонялась перед Ричардом Даусоном и находила очень пикантной его  цепочку для часов. Еще она любила эту передачу потому,  что  в  ней  получала  самые популярные ответы на  интересующие  ее  вопросы,  именно  популярные,  а  не правильные ответы! Однажды она  спросила  Стэнли,  почему  вопросы,  которые кажутся ей простыми, так сложны для участников передачц. "Наверно,  находясь там, под этими лампами, гораздо хуже соображаешь, - сказал  Стэнли,  и,  как показалось Пэтти, тень прошла по его лицу. - Все становится гораздо сложнее, когда ничего нельзя  сделать.  Когда  задыхаешься,  например.  Когда  ничего нельзя сделать..."
     Она решила,  что  это  очень  похоже  на  правду.  Стэнли  вообще  были свойственны очень правильные взгляды на человеческую природу. Гораздо  более правильные, чем у его старого  друга  Уильяма  Денбро,  который  нажил  свое состояние, издавая романы ужасов, которые  портят  изначальную  человеческую природу.
     Не то, чтобы' Урисы испытывали нужду. Предместье, в котором  они  жили, считалось одним из лучших, а дом, который в 1979 году был оценен  в  87  000 долларов, сейчас можно было свободно и быстро продать за 165  000  долларов; не то, чтобы они хотели его продать,  но  знать  такие  вещи  было  полезно. Возвращаясь иногда из  Фоке  Ран  Молл  на  своем  "Вольво",  (Стэнли  водил "Мерседес" на дизельном топливе, он им гордился; Пэтти, дразня его, называла его машину "Седанли") она, при виде своего дома, живописно  выглядевшего  за невысокой живой изгородью, мысленно обращалась к себе: "А кто живет  в  этом доме? Конечно, я!  Миссис  Стэнли  Урис!  Но  дикая  гордость,  которую  она
испытывала при этом омрачала ее счастье.  Давным-давно  жила  себе  одинокая восемнадцатилетняя девушка по имени Патриция Блюм,  которую  не  пустили  на вечеринку в городе Плойнтон на севере штата Нью-Йорк. И не пустили,  конечно же, потому что ее фамилия рифмо валась со "сливой" (блюмплюм).  Она  и  была маленькой, сухой еврейской  сливой  -  произошло  это  в  1967  году,  такая дискриминация была  противозаконна  и  потом  прекратилась.  Но  в  душе  ее оставила неизгладимый след. В памяти то и дело возникала  машина  с  Майклом
Розенблаттом, одолженная им на один вечер у отца. Она  слышала,  как  шуршит гравий под ее легкими туфлями  и  его  ботинками  для  официальных  приемов, взятыми напрокат. Она всегда  будет  мысленно  возвращаться  к  прогулкам  с Майклом, одетым в светлый вечерний пиджак, - как он мерцал в мягкой весенней ночи! А она была одета в  бледнозеленое  вечернее  платье,  в  котором,  как заявила ее мать, походила на русалку; сама мысль о... еврейской русалке была смешной, хахахаха. Они гуляли вроде бы с высоко поднятыми головами, и она не
плакала, но поняла: в движениях их не было свободы,  они  крались,  крались, как  воры,  чтобы  никем  не  быть   замеченными;   они   чувствовали   себя ростовщиками, угонщиками автомобилей, и тогдато осознали сущность  еврейства -  что  значит  быть  длинноносым,  иметь  смуглую  кожу  и  не  сметь  даже рассердиться,  когда  хочется.  Ей  оставалось  только   стыдиться,   только страдать. Потом кто-то засмеялся. Высокий, пронзительный, быстрый смех,  как перебор клавиш на пианино. В машине она  могла  отплакаться,  но  кому  было жалко ее, еврейскую русалку, чья фамилия рифмуется со сливой, которая плачет как сумасшедшая? Майкл Розенблатт положил свою теплую, мягкую, успокаивающую
руку ей на  плечо,  но  она  увернулась  ощущая  грязь,  стыд,  ощущая  свое еврейство...
     Дом,  со  вкусом,   поставленный   за   живой   изгородью,   действовал умиротворяюще... Но не всегда... Стыд и боль все еще обитали где-то здесь... Хотя с соседями все было спокойно, никто не высмеивал теперь ни их самих, ни их одежду. Хотя метрдотель клуба, в котором они состояли,  приветствовал  их словами: "Добрый вечер,  мистер  и  миссис  Урис".  Она  приезжала  сюда  на "Вольво" 84-го года выпуска,  оглядывала  свой  дом,  выделяющийся  на  фоне яркозеленых газонов, и часто вспоминала - даже слишком часто, как полагала - тот пронзающий уши смех. И в глубине души все время думала, что та девчонка, смех которой  засел  в  ее  ушах,  живет  сейчас  в  какойнибудь  каморке  с мужемводопроводчиком, который бьет ее, оскорбляет, что она трижды беременела и  каждый  раз  у  нее  был  выкидыш,  что  муж  обманывает  ее  с  больными женщинами...
     И она ненавидела себя за эти мысли, за эти мстительные мысли, и обещала себе исправиться - перестать  пить  эти  умопомрачительные  коктейли.  Потом много месяцев подряд она не вспоминала об этом... "Может,  этот  кошмар  уже позади, - размышляла она в такие периоды. - Я уже не  та  восемнадцатилетняя девчонка. Я женщина, мне тридцать шесть лет; девчонка, слышавшая  когдато  в свой адрес нескончаемый поток оскорблений и насмешек,  девчонка,  избегающая руки Майкла Розенблатта, желавшего утешить ее, только потому, что  это  была рука ЕВРЕЯ, существовала  полжизни  тому  назад.  Глупой  маленькой  русалки больше нет. Я могу забыть ее и быть самой собой... Но потом  гденибудь  -  в
супермаркете, к примеру, - она вновь слышала тот противный смех со спины или сбоку, ей кололо в спину, соски набухали и становились болезненными, в горле вставал горький ком, и, со всей силы сжимая ручку тележки,  она  думала  про себя: "Это кто-то сказал комуто, что я еврейка, что я - ничтожество, что я - длинноносая еврейская морда, но у меня есть хороший счет в банке - ведь  все евреи экономны, что нашу чету вынуждены пускать в клуб,  но  все  равно  над нами смеются, и смеются, и смеются..." А порой слышала  таинственный  щелчок над своим ухом или покашливание и думала: русалка, русалка.
     И снова - потоки ненависти и стыд, как мигрень, и снова она  впадала  в отчаяние - не только за себя, но и за путь, по которому  идет  человечество. Оборотни. Книга Денбро - та, которую она пыталась читать, но почти сразу  же отложила - была как раз про  оборотней.  Оборотни,  дерьмо.  Откуда  человек может знать про оборотней?
     И все-таки большую часть времени она чувствовала себя вполне  прилично, несравненно лучше, чем та, прежняя... Она любила своего  мужа,  любила  свой дом, а часто была даже в состоянии любить себя и свою жизнь. Дела шли не так уж плохо. Но это пришло к ним не сразу. Когда она приняла обручальное кольцо Стэнли, ее родители обозлились и почувствовали себя  несчастными...  Они  со  Стэнли познакомились на университетском вечере. Стэнли  приехал  в  ее  колледж  из Нью-Йоркского университета, где он был студентом на стипендии. Их познакомил общий приятель,  и  когда  вечер  подошел  к  концу,  она  заподозрила,  что влюблена; это подтвердилось  после  недолгой  разлуки  Когда  весной  Стэнли предложил ей колечко с маленьким бриллиантом, она не отказалась от  него.  В конце концов и ее  родители,  несмотря  на  разногласия  между  ними,  также согласились. Они ничего не могли поделать, хотя Стэнли  Урис  вскоре  должен был отправиться на биржу труда с молодыми бухгалтерами, в этих джунглях  ему не обойтись было без семейного капитала, залогом же служила  их  собственная дочь. Но Пэтти  исполнилось  двадцать  два,  она  была  уже  самостоятельной женщиной и вскоре должна была получить звание бакалавра гуманитарных наук.
     - Мне придется содержать этого четырехглазого сукина сына всю жизнь,  - услышала однажды дочь слова своего отца. Ее родители были на ужине,  и  отец слегка перебрал.
     - Тсс, она может услышать, - сказала Руф" Блюм.
     Пэтти лежала с сухими глазами, ее бросало то в жар,  то  в  холод,  она ненавидела обоих родителей. Следующие два года она пыталась побороть в  себе эту ненависть; слишком много ненависти было в ней самой.
     Иногда, смотрясь в зеркало, она видела  весьма  приятные  черты  своего лица. Этот бой она выиграла! И помог ей в этом Стэнли.
     Его же родители к женитьбе отнеслись вполне спокойно. Хотя считали, что "дети слишком опрометчивы". Дональд Урис и Андреа Бертоли поженились,  когда им было чуть больше двадцати, но, по-видимому, забыли об этом.
     А Стэнли оставался уверенным в себе, уверенным в  будущем  и  абсолютно безразличным к уловкам родителей, твердивших об "ошибках детей". И  в  конце концов оправдалась его уверенность, а не их страхи. В июле 1977 года, Пэтти, едва чернила высохли на  ее  дипломе,  отправилась  работать  преподавателем стенографии и делового английского в Трейнор, городок в сорока  милях  южнее Атланты. Когда она думала о том, как могла докатиться  до  такой  должности, это сильно задевало ее - да, жутко. У нее был  список  из  сорока  возможных
вариантов работы, начиная с работы в отделе рекламы журнала  для  родителей; потом она за пять ночей написала сорок писем - по восемь за ночь, в каждом с просьбой дать подробную информацию о сути работы, и заявление к каждому.  Из двадцати двух пунктов ответили, что они уже наняли работника.  В  нескольких случаях  подробная  информация  не  оставляла  шансов  на  успех,  и  подача заявления оказалась бы  пустой  тратой  времени,  поэтому  она  остановилась только на десятке предложений. Одно привлекательнее другого. Стэнли вошел  в тот  момент,  когда  она  думала,  как  заполнить  все  эти   заявления   на преподавательскую работу и при этом не  рехнуться.  Он  посмотрел  на  ворох
бумаг на ее столе и постучал пальцем по письму инспектора школ в Трейноре  - письму, которое было для нее не более и не  менее  обнадеживающим,  чем  все остальные.
     - Вот, - сказал он.
     Она посмотрела на него, удивленная уверенностью его тона. -  Ты  знаешь что-нибудь о Джорджии, чего не знаю я?
     - Нет. Джорджию я видел раз в жизни, и то в кино.
     Ойа посмотрела на него, слегка приподняв брови.
     - "Унесенные ветром". Вивьен Ли. Кларк Гэйбл. Давай обсудим это завтра, день завтра не такой тяжелый. Похоже, что у меня южный акцент, Пэтти?
     - Да, Южный Бронкс. Если ты  ничего  не  знаешь  и  никогда  не  был  в Джорджии, тогда почему..."
     - Попала в самую точку...
     - Но ты не можешь знать, как там...
     - Но я знаю, - просто сказал он. - Я знаю...
     Она посмотрела на него - он действительно не  шутил.  Ей  стало  не  по себе, захотелось отвернуться.
     - Откуда ты знаешь?..
     Он едва заметно улыбался. Затем улыбка исчезла, но  в  лице  оставалось что-то загадочное. Глаза его потемнели, как будто он заглянул  внутрь  своей души, консультируясь с Каким-то внутренним  устройством,  которое  тикало  и звенело, но которое, в конечном счете, он понимал  не  больше,  чем  человек средних умственных способностей понимает принцип действия наручных часов.
     - Черепаха не могла нам помочь, - внезапно сказал он. Она услышала.  Он сказал это совершенно ясно и четко. Внутренний  взгляд,  взгляд  загадочного удивления все еще отражался на его лице, и это начинало пугать ее.
     - Стэнли? О чем ты говоришь? Стэнли?
     Он спустился с  небес  на  землю.  Работая  над  заявлениями,  она  ела персики. Его рука задела  тарелку  с  персиками.  Тарелка  упала  на  пол  и разбилась. Его глаза, казалось, прояснились.
     - О черт, извини меня.
     - Ничего. Стэнли, о чем ты говорил?
     - Я забыл, - сказал он. - Но  я  думаю,  детка,  мы  должны  хорошенько подумать о Джорджии.
     - Но...
     - Положись на меня, - сказал он ей, что она и сделала.
     Собеседование прошло замечательно. Садясь на поезд в Нью-Йорк, она  уже знала,  что  ее  приняли  на  работу.  Глава  департамента  и  Пэтти   сразу понравились друг другу,  и  Пэтти  считала,  что  сделала  все,  что  могла. Подтверждающее письмо пришло через неделю. Управление школ в Трейноре  могло предложить ей жалование в 9200 долларов и испытательный контракт.
     - Ты умрешь с голоду на такое жалование, - сказал Герберт  Блюм,  когда его дочь рассказала, что хочет там работать. - И тебе будет ХОТЕТЬСЯ,  когда ты будешь умирать.
     - Тише, успокойся, Скарлетт, - ответил ей фразой из "Унесенных  ветром" Стэнли, когда она передала ему свой разговор с отцом.  Она  была  в  ярости, только что не плакала, но  теперь  улыбалась,  и  Стэнли  сжал  ее  в  своих объятиях.
     Хотеться - им хотелось, голодать - они не голодали. Они  поженились  19 августа 1972 года. Пэтти вышла замуж  девственницей.  Лежа  в  постели,  она сказала: "Не делай мне больно".
     - Я никогда не причиню тебе боль, - пообещал он и сдержал свое обещание до 25 мая 1985 года, до той ночи, когда он принял ванну.
     Ей работалось хорошо. Стэнли стал развозчиком хлеба за сотню долларов в неделю. В ноябре того же года, когда открылся центр  по  продаже  квартир  в Трейноре, он получил работу в одном из отделений этой фирмы за 150  долларов в неделю. Их общий доход составлял 17 000 долларов в год,  это  казалось  им фантастическим, - ведь в то время газ стоил двадцать пять центов за  галлон, а буханку хлеба можно было купить даже за меньшую сумму. В марте 1973  года, как само собой разумеющееся, она перестала принимать пилюли от беременности.
     В 1975 году  Стэнли  бросил  офис  и  открыл  свое  дело.  Все  четверо родителей супругов сошлись на том, что это глупая затея. Не то, чтобы Стэнли не должен был вести свое дело, видит Бог, он способен на это. Но уж  слишком рано принялся он за него, - так считали  они  -  и  слишком  много  денежных проблем ляжет на Пэтти. "Уж во  всяком  случае  до  тех  пор,  пока  она  не забеременеет от этого сопляка -  сказал  Герберт  Блюм  своему  брату  после выпивки на кухне, - а тогда я должен буду помогать им". Было вынесено  общее семейное решение: человек не имеет права и думать о своем бизнесе,  пока  не достигнет более солидного возраста, скажем, лет семидесяти восьми.
     А Стэнли выглядел все таким же уверенным в себе. Он  был  умен,  молод, удачлив. Работая на фирму по продаже квартир,  он  завел  коекакие  полезные связи, и это ему пригодилось. Но ему и в голову не приходило, что  "Корридор Видео",  пионер  в  быстро  развивающемся   бизнесе   видеозаписи,   намерен арендовать огромное пространство земли, примерно  в  десяти  милях  от  того места, куда Урисы переехали в 1979 году я обосноваться там. Не мог он  также знать, что эта компания начнет процветать спустя неполный год после переезда в Трейнор. Но если бы даже Стэн кое-что знал об этом, то уж никак не мог  бы поверить, что компания даст  работу  молодому  очкастому  еврею  -  обычному
американскому еврею с  легкой  усмешкой,  с  прыщеватым  юношеским  лицом  и манерами хиппи - по выходным он ходил в потертых джинсах. Но  они  дали  ему работу. Дали. И, казалось, Стэнли изучил свое дело вдоль и поперек.
     По контракту он должен был работать на "Корридор Видео" полный  рабочий день с начальным жалованием в 30 000 долларов в год. "И это только начало, - сказал Стэнли Пэтти той ночью. - Они  будут  расти,  как  зерно  в  августе, дорогая. И если не случится ничего  экстраординарного  в  течение  ближайших десяти лет, то они смогут  конкурировать  с  такими  фирмами,  как  "Кодак",
"Сони" и "РКА".
     - Ну, и что ты собираешься делать? - спросила она, заранее зная ответ.
     - А я расскажу им, какое это удовольствие - иметь с ними дело, - сказал он, засмеявшись, и поцеловал ее. Чуть погодя, он поднял ее  на  руки,  потом была любовь - раз, два, три - как  яркие  всполохи  на  ночном  небе,  -  но ребенка не было.
     Его работа с "Корридор Видео" свела его с  наиболее  могущественными  и богатыми людьми Атланты, и оба они были удивлены, что эти люди в большинстве своем  очень  даже  ничего.  Терпимость  счастливо  сочеталась   в   них   с добродушием, что было почти  неизвестно  на  Севере.  Пэтти  вспомнила,  что Стэнли как-то писал своим родителям: "Самые богатые  люди  Америки  живут  в Атланте, штат Джорджия. Я собираюсь помочь некоторым из них приумножить свое состояние, а они - мое, и никто не стремится обладать мною, кроме моей жены. Патриции, я же обладаю ею, и это меня устраивает".
     К тому времени, как они переехали из Трейнора, у Стэнли было свое  дело и шесть человек  в  подчинении.  В  1983  году  их  доход  достиг  сказочных размеров. И произошло это с той же легкостью, с какой в субботнее утро  ноги попадают в мягкие домашние тапочки. Это иногда пугало ее. Однажды  она  даже пошутила, не сделка ли это с дьяволом. Стэнли смеялся до упаду, но  ей  было не до смеху.
     ЧЕРЕПАХА НЕ МОГЛА НАМ ПОМОЧЬ.
     Иногда, совершенно без всякой причины, она просыпалась с этой мыслью  в голове, как с последним фрагментом только что забытого сна, и поворачивалась к Стэнли, испытывая необходимость дотронуться до него, убедиться, что он еще здесь.
     У них была хорошая жизнь: без диких запоев, постороннего секса,  скуки, даже мелких споров о том, что делать дальше. Было только одно темное  пятно, одно облачко. Именно мать Пэтти первая напомнила о его существовании. Она по сути дела все предопределила.
     Вылилось это в вопрос в одном из писем  Руфи  Блюм.  Она  писала  Пэтти еженедельно, а то письмо пришло ранней осенью 1979 года. Его переслали с  их старого адреса в Трейноре,  и  Пэтти  прочла  его  в  гостиной,  заполненной бумажными стаканчиками для ликера, выглядевшими заброшенными  в  их  большой светлой гостиной.
     В целом это было самое обычное письмо от Руфи Блюм, из дома, четыре  до конца исписанные страницы, каждая под заголовком "Просто записка  от  Руфи". Ее каракули были настолько неразборчивы, что однажды Стэнли пожаловался, что не может понять ни единого слова,  написанного  тещей.  "А  зачем  тебе  это надо?" -просила Пэтти.
     Это письмо было полно обычных маминых новостей;  семейные  воспоминания были чем-то неотделимым от нее. Многие люди, с которыми переписывалась  Руфь Блюм, уже начали стираться в памяти ее дочери,  как  фотокарточки  в  старом альбоме, но в памяти матери всегда  оставались  живыми.  Ее  вопросы  об  их здоровье и ее любопытство ко всем их делам никогда, казалось, не иссякнут, а ее прогнозы неизменно были ужасны.  У  отца  Пэтти  часто  болел  живот.  Он уверен, что это просто диспепсия, писала она, а мысль о том, что  это  может быть язва, даже не приходит ему в голову, дождется, начнет  харкать  кровью, тогда, глядишь и поймет. "Знаешь, дорогая, твой  отец  работает  как  вол  и
иногда и мыслит также, прости меня Господи за такие слова. У Ренди Харленген появились завязи, они сняли плоды, большие, как шары для гольфа,  и  никаких болезней, слава Богу, по двадцать семь плодов,  представляешь?  В  Нью-Йорке было наводнение, и, конечно, воздух в городе тоже загрязненный, она убеждена была, что вода неминуемо должна была  добраться  и  до  Пэтти.  Ты  вряд  ли представляешь себе, писала Руфь Блюм, как много раз благодарила  я  Бога  за то, что "вы, дети" находитесь в деревне, где и воздух,  и  вода  -  особенно вода - здоровые (для  Руфи  весь  юг,  включая  Атланту  и  Бирмингем,  были деревней).  Тетя  Маргарет  опять  враждовала  с  электрокомранией.   Стелла
Фланаган опять вышла замуж, некоторые люди не  усваивают  никаких  жизненных уроков. Ричи Хьюбер опять прогорел".
     И в этом месте письма, в середине абзаца, ни с того  ни  с  сего,  Руфь Блюм прямо в лоб, хотя и непреднамеренно, задает этот  страшный  вопрос:  "А когда вы со Стэнли собираетесь сделать  нас  бабушкой  и  дедушкой?  Мы  уже готовы начать баловать его (или ее). Ты может быть забыла, Пэтти, но ведь мы не молодеем..." А дальше следовало про девочку из  соседнего  дома,  которую прогнали из школы домой за то, что она не носила бюстгальтер, и через блузку все было видно.
     Затосковав по их старому дому в Трейноре,  чувствуя  себя  не  в  своей тарелке и немного страшась того, что их  ожидает,  Пэтти  вошла  в  комнату, которая была их спальней, и повалилась на матрас (кровать все еще  стояла  в гараже, а лежавший прямо на полу матрас казался некой диковинкой,  брошенной на странном желтом пляже). Она положила голову  на  руки  и  так  пролежала, плача, минут двадцать. Ей уже  давно  хотелось  выплакаться.  Письмо  матери просто было последней каплей.
     Стэнли хотел детей. Она тоже хотела детей. Это  желание  связывало  их, было общим, как удовольствие, получаемое от фильмов Вуди Аллена,  как  более или менее регулярные посещения синагоги, политические взгляды,  неприязнь  к марихуане и еще сотни крупных и мелких вещей. В их доме в Трейноре была одна лишняя комната, которую они разделили ровно пополам. Слева  стоял  стол  для работы и стул для чтения - это половина Стэнли; а справа - швейная машинки и карточный столик, на котором она раскладывала пасьянсы. Хотя они очень редко
говорили об этой комнате, у них была  договоренность.  Однажды  эта  комната перейдет Энди или Дженни. Но где же  ребенок?  Швейная  машинка,  корзины  с тканью и карточный стол стояли на своих местах, из месяца в месяц  выглядели все привычнее, так, будто ничего не изменится и они никогда не покинут своих мест. И она думала об этом, хотя сама не могла разобраться в  своих  мыслях; как слово "порнография", это был аспект  недоступный  ее  пониманию.  Как-то раз, когда у нее были месячные, она полезла  за  коробкой  с гигиеническими пакетами в ванной комнате, и тут ей вдруг показалось  -  она  хорошо  помнит это, - что коробка выглядит очень самодовольной  и  словно  бы  говорит  ей: "Привет, Пэтти! Мы твои дети. Мы единственные дети, которые будут у тебя,  и мы голодны..."

Если в ту ночь 28 мая 1985  года  вам  бы  захотелось  найти  человека, которого журнал "Тайм" назвал "возможно, самым  многообещающим  архитектором Америки", то пришлось бы ехать на запад от Омахи к границе  штатов,  в  этом случае вам надо было бы воспользоваться дорогой на Сведхольм и по  шоссе  81 достичь центра Сведхольма. Там, у кафетерия  Бакки  ("Цыплята-гриль  -  наша специализация!") вы бы свернули на  шоссе  92,  а  оказавшись  за  пределами города, держались бы  шоссе  63,  которое  тянется  прямо,  через  пустынный городишко Гатлин и в конце концов ведет в Хемингфорд Хоум. Центр  Хемингфорд Хоум вынудил центр Сведхольма  походить  на  Нью-Йорк  Сити;  деловой  центр
состоял там из восьми зданий - пять на одной стороне и три  на  другой.  Там была парикмахерская Клина Ката (в витрине торчала желтеющая, сделанная от руки вывеска пятнадцатилетней давности со  словами:  "Если ты  хиппи,  стригись  в  других   местах").   Там   было   отделение   банка домовладельцев  Небраски,  автозаправочная  станция  76  и   Государственная фермерская служба. Единственным бизнесом в  городе  была  поставка  скобяных изделий, а выглядел он так, словно был на полпути к процветанию.
     На краю большого незастроенного  пространства,  отступив  несколько  от других зданий, и выделяясь, как пария, стояла главная придорожная закусочная "Красное колесо". На автостоянке, изрытой заполненными грязью рытвинами,  вы могли бы увидеть "Кадиллак" выпуска 1968  года,  с  открывающимся  верхом  и двумя антеннами сзади. Престижный  номерной  знак  говорил  просто:  "Кедди" Вена. Войдя в закусочную, вы нашли  бы  того,  кого  искали  -  долговязого, загорелого человека в легкой  рубашке,  выцветших  джинсах  и  в  изношенных
саперных ботинках. Легкие морщинки виднелись у него только в  уголках  глаз. Он выглядел лет на десять моложе своего возраста, а было ему тридцать восемь лет.
     "Хеллоу, мистер Хэнском", - сказал Рикки Ли, положив бумажную  салфетку на стойку, когда Вен сел. Рикки Ли казался слегка удивленным, да  он  и  был удивлен. Никогда раньше не  видел  он  Хэнскома  в  "Колесе"  в  будни.  Бен регулярно приезжал сюда вечером по пятницам за двумя  кружками  пива,  а  по субботам  -  за  четырьмяпятью,  он  всегда  осведомлялся  о  здоровье  трех мальчишек Рикки Ли, он оставлял неизменные пять долларов чаевых  под  пивной кружкой, когда уходил. Но  в  плане  профессионального  разговора  и  личной симпатии он был  далеко  не  самым  любимым  посетителем  Рикки  Ли.  Десять долларов в неделю (и еще  за  последние  пять  лет  пятьдесят  долларов  под
кружкой в Рождество) это было отлично, но хорошая  мужская  компания  стоила больше. Достойная компания всегда была  редкостью,  но  в  кабаке,  подобном этому, где шла самая примитивная болтовня, она случалась реже,  чем  зубы  у курицы.
     Хотя родом Хэнском был из  Новой  Англии  и  учился  он  в  колледже  в Калифорнии,  в  нем  было  что-то  от  экстравагантного  техасца.  Рикки  Ли рассчитывал на субботневоскресные остановки Вена Хэнскома, потому что за эти годы убедился, что на него твердо можно  рассчитывать.  Мистер  Хэнском  мог строить небоскреб в Нью-Йорке (где им уже было  построено  три  из  наиболее нашумевших зданий  города),  новую  картинную  галерею  в  Редондо  Вич  или торговый центр в Солт Лейк Сити, но каждую  пятницу  он  въезжал  в  ворота,
ведущие на автостоянку, так, словно бы жил не  далее  чем  на  другом  конце города и, поскольку по телевизору не было ничего хорошего,  решил  заскочить сюда. У него был свой самолетик и личная взлетнопосадочная полоса на ферме в Джанкинсе.
     Два года назад он был в Лондоне, сначала проектируя и затем наблюдая за строительством нового центра связи Бибиси - здания, о котором до сих пор шли жаркие  споры  в  английской  прессе,  выдвигались  все  "за"  и   "против". ("Гардиан": "Возможно, это самое красивое здание, из сооруженных  в  Лондоне за последние двадцать лет"; "Миррор": "Уродливейшая вещь, из  всего,  что  я когдалибо видел". Когда  мистер  Хэнском  взялся  за  ту  работу,  Рикки  Ли подумал: "Ну, когда-нибудь я снова увижу его. А может, он просто забудет обо всех нас". И действительно, в пятницу, после своего отъезда  в  Лондон,  Бен Хэнском не появился, хотя Рикки Ли поймал себя на том, что между  восемью  и девятью тридцатью от смотрит на  открывающуюся  дверь.  Да,  когда-нибудь  я увижу его. Может быть. "Когда-нибудь" обернулось  следующим  вечером.  Дверь открылась в четверть десятого,  и  он  вошел  легкой  походкой,  в  джинсах, рубашке и старых саперных ботинках -  как  будто  бы  приехал  из  соседнего городка. И когда Рикки Ли крикнул почти радостно: "Хей, мистер Хэнском!  Бог ты мой] Что  вы  здесь  делаете?",  мр  Хэнском  посмотрел  на  него  слегка удивленно, как будто в его появлении здесь не было ничего необычного. И  это был не эпизод; он показывался в "Красном колесе" каждую  субботу  в  течение двух лет его работы с  Бибиси.  Он  улетал  из  Лондона  каждую  субботу  на
Конкорде, в 11.00 утра - как говорил зачарованному Рикки Ли - и  прибывал  в аэропорт Кеннеди в Нью-Йорке в 10.15- за  сорок  пять  минут  до  того,  как вылетал из Лондона, по крайней мере по часам ("Боже, это как путешествие  во времени, а?" - говаривал впечатленный Рикки  Ли).  Невдалеке  останавливался лимузин, чтобы довезти его в  аэропорт  Тетерборо  в  НьюДжерси  -  поездка, которая в субботу утром занимает обычно не  более  часа.  Он  мог  сидеть  в кабине пилота в своем  Лире  без  проблем  до  12.00  и  коснуться  земли  в Джункинсе к двумтридцати. Если движешься на запад достаточно быстро,  сказал он Рикки, день кажется бесконечным. Затем у него был двухчасовой сон, час он проводил с прорабом и полчаса с  секретаршей.  Затем  ужинал  и  приезжал  в "Красное колесо" часика на полтора. Он всегда приходил один, сидел в баре  и уходил тоже один, хотя известно, что в этой  части  Небраски  полно  женщин, которые были бы счастливы снимать ему носки. Потом он обычно спал  на  ферме шесть часов, после чего весь процесс повторялся в обратном порядке. У  Рикки не было ни одного клиента, на которого бы не производило впечатление это его повествование.  "Может  быть,  он  педераст",  -  сказала  однажды  какая-то женщина. Рикки Ли посмотрел на нее  коротко,  оценивая  тщательно  уложенные волосы, тщательно сшитую одежду, которая несомненно имела  ярлык  модельера, бриллиантовые сережки
     в ушах, выразительные глаза, и понял, что она с  востока,  возможно  из Нью-Йорка, а здесь находится в гостях у родственницы или, может быть, старой школьной приятельницы и ждет не дождется, когда выберется  отсюда.  "Нет,  - ответил он. - Мистер  Хэнском  не  "голубой".  Она  вытащила  пачку  сигарет "Дорал" из сумочки и зажала одну в ярко красных своих iy6ax, а он поднес  ей зажигалку. "Откуда вы знаете?" - спросила она, слегка  улыбаясь.  "Знаю",  - сказал он. И знал. Он мог  бы  сказать  ей:  я  думаю,  он  ужасно  одинокий человек, самый одинокий из всех, кого я когдалибо встречал в своей жизни. Но он никогда бы не сказал  такой  вещи  этой  женщине  из  Нью-Йорка,  которая смотрела на него так, будто он являл собой некий неведомый, весьма  странный и забавный человеческий тип.
     Сегодня мистер Хэнском выглядел бледным и несколько рассеянным.
     - Привет, Рикки Ли, - сказал он, садясь, и принялся изучать свои руки.
     Рикки Ли знал,  что  он  намеревается  провести  следующие  шесть-восемь месяцев в КолорадоСпрингс, наблюдая за началом строительства там культурного центра - разветвленного комплекса из шести зданий, врезающихся в горы. Когда центр будет готов, сказал Бен Рикки Ли некоторые люди станут  говорить,  что это выглядит так, будто гигантский ребенок разбросал  кубики  по  лестничным пролетам. И в какой-то мере  они  будут  правы.  Но  я  думаю,  центр  будет работать.
     Рикки Ли подумал, что, возможно Хэнском только изображает некий  испуг. Ведь когда ты столь заметная фигура, у когото вряд ли возникает  желание  на тебя охотиться. И это  естественно.  А  может,  его  укусило  насекомое?  Их чертовски много вокруг.
     Рикки Ли взял кружки со стойки и потянулся к пробке с "Олимпией".
     - Не надо, Рикки Ли.
     Рикки Ли с удивлением обернулся, но когда Бен  Хэнском  отвел  руки  от лица, он внезапно испугался. Потому что  на  его  лице  был  не  театральный испуг, и не муха его укусила или что-то в этом роде. Он выглядел так,  будто ему только что нанесли страшный удар, и он все еще пытается понять,  что  же такое его ударило.
     Кто-то умер. Он не женат, но у каждого есть семья, и кто-то в его семье только что был повержен в прах, свалился замертво. Вот что произошло, и  это так же верно, как то, что говно из сортира спускается вниз.
     Кто-то из посетителей опустил в автопроигрыватель четверть  доллара,  и Барбара Мандрелл стала петь о пьяном мужчине и одинокой женщине.
     - У вас все в порядке, мистер Хэнском?
     Бен Хэнском посмотрел на Рикки Ли из глубины своих глаз, которые  вдруг постарели на десять - нет, на двадцать - лет по сравнению с лицом,  и  Рикки Ли был крайне удивлен,  увидев,  что  волосы  мистера  Хэнскома  седеют.  Он никогда раньше не замечал седины в его волосах.
     Хэнском улыбнулся. Улыбка была страшная, мрачная. Улыбка трупа.
     - Не думаю, что в порядке, Рикки Ли. Нет. Сегодня нет. Вообще нет.
     Рикки Ли поставил кружку и подошел к тому месту, где сидел  Хэнском.  В баре было человек двадцать - не больше, чем в  ночном  баре,  работающем  по понедельникам задолго до открытия футбольного сезона. Анни сидела у двери  в кухню, играя в крибидж с поваром.
     - Плохие новости, мистер Хэнском?
     - Да плохие. Плохие новости из дома. - Он посмотрел  на  Рикки  Ли.  Он посмотрел через Рикки Ли.
     - Я очень огорчен, что слышу это, мистер Хэнском.
     - Спасибо, Рикки Ли.
     Он замолчал; Рикки Ли собирался было спросить, чем.
     Возьмика Рикки Ли. - он может  быть  полезен,  когда  Хэнском  сказал:- Какое виски у тебя в баре?
     - Для когонибудь другого в этом кабаке - "Четыре розы", - сказал  Рикки Ли, - но для вас, я думаю, "Дикий турок".
     Хэнском улыбнулся одними губами.
     - Я очень тебе признателен,  Рикки  Ли.  кружку  и  наполни  ее  "Диким турком".
     - Кружку? - спросил ошарашенный Рик, Господи, да мне придется  выносить вас отсюда - "Или вызывать "скорую", - подумал он.
     - Не сегодня, - сказал Хэнском, - не думаю.
     Рикки Ли внимательно посмотрел в глаза мистера Хэнскома:  не  шутит  ли он? И ему потребовалось менее секунды, чтобы понять: нет, не шутит.  Поэтому он вытащил кружку из бара и бутылку "Дикого турка" с одной из нижних  полок. Горлышко бутылки стукалось о края кружки, когда он наливал.  Он  зачарованно наблюдал, как булькает виски. Да, мистер Хэнском не иначе как техасец, решил Рикки Ли, ведь такую порцию виски он  никогда  еще  не  наливал  и  вряд  ли комунибудь еще нальет в своей жизни.
     Вызывай "скорую", малый. Виски  раздавит  этого  малыша,  мне  придется вызывать Паркера и Уотерса из Сведхольма за катафалком.
     Тем не менее он поставил бутылку перед Хэнскомом; отец говорил  однажды Рики Ли, что, если человек в здравом уме, следует принести ему то, за что он платит, неважно, моча это или яд. Рикки Ли не знал, хорош ли совет, зато  точно знал: если вы содержите бар ради куска  хлеба,  это  совет  отличный,  и  он спасает вас от искушения копошиться в собственной совести.
     Хэнском минутку задумчиво смотрел на адский напиток, а затем спросил: - Сколько я вам должен за такую порцию, Рикки Ли?
     Рикки Ли медленно покачал головой,  не  отрывая  взгляда  от  кружки  с виски, чтобы не видеть запавших, пронизывающих глаз Хэнскома.
     - Нет, - сказал он, - я угощаю.
     Хэнском снова улыбнулся, на  этот  раз  более  естественно.  -  Что  ж, спасибо, Рикки Ли. Сейчас я что-то покажу вам, о чем узнал  в  Перу  в  1978 году. Я работал там с парнем по имени Фрэнк Биллингс - я бы сказал, в паре с ним. Помоему, черт возьми, Фрэнк Биллингс был лучшим архитектором в мире. Он схватил лихорадку, врачи всадили ему биллион разных антибиотиков, и ни  один не помог. Он сгорел за две недели и умер. То, что я покажу вам, я  узнал  от индейцев,  которые  работали  с  нами  над  проектом.  У  них  хорошо  варят  черепушки.  Обычно  вы  глотаете,  вроде  бы  испытывая  при  этом  приятное ощущение, но у вас во рту словно бы кто-то зажигает факел и направляет его в глотку. А индейцы пьют спиртное, как кокаколу, я редко видел там  пьяных,  и ни разу никого - с похмелья. У меня же никогда не  было  целого  бурдюка  со спиртным, чтобы попробовать их метод. Думаю,  сегодня  получится.  Принесите мне несколько ломтиков лимона.
     Рикки Ли принес  четыре  ломтика  и  аккуратно  положил  их  на  свежую салфетку, рядом с кружкой, в которой было виски. Хэнском взял  одну  дольку, запрокинул голову назад, будто собирался  закапать  себе  глазные  капли,  а затем начал выжимать свежий лимонный сок в правую ноздрю. "Боже  правый!"  - подумал Рикки Ли в ужасе.
     У Хэнскома задвигался кадык. Покраснело лицо... затем Рикки Ли  увидел, как слезы  катятся  к  ушам  по  гладким  плоскостям  его  лица.  Теперь  на автопроигрывателе были Спиннеры, они' пели песню о любопытном. "О,  господи, я прямо не знаю, сколько я могу вынести", - пели Спиннеры.
     Хэнском, не глядя, нащупал еще один ломтик лимона и выжал сок в  другую ноздрю.
     "Вы, черт возьми, убьете себя", - прошептал  Рикки  Ли.  Хэнском  кинул отжатый лимон на стойку бара. Глаза  у  него  страшно  покраснели  и  сперло дыхание. Яркий лимонный сок выливался из обеих ноздрей и  стекал  к  уголкам рта. Он нащупал  кружку,  поднял  ее  и  выпил  треть.  Рикки  Ли  сдержанно наблюдал, как кадык его ходит вверхвниз.
     Хэнском отставил кружку, поежился, затем кивнул. Он посмотрел на  Рикки Ли и слегка улыбнулся. Глаза его уже не были красными.
     - Вы настолько озабочены своим носом, что не чувствуете, что проходит в вашу гортань.
     - Вы сумасшедший, мистер Хэнском, - сказал Рикки Ли.
     - Даю голову на отсечение, - сказал  мистер  Хэнском.  -  Помните  это, Рикки Ли?  Мы  обычно  говорили,  когда  были  маленькими:  "Даю  голову  на отсечение". Я когда-нибудь говорил вам, что был толстым?
     - Нет, сэр, никогда, - прошептал Рикки Ли. Теперь он был  убежден,  что из-за мощного своего интеллекта мистер Хэнском сошел с ума...  или  временно потерял себя.
     - Я был нюней. Никогда не играл в бейсбол или баскетбол и  салили  меня первым. Да, я был толстый. В моем  городке  были  такие  мальчишки,  которые постоянно потешались надо мной. Регинальд Хаггинс,  например,  все  называли его Белч или Виктор Крисе и другие. Но мозговым центром был Генри Бауэре.  И если существовал когда-нибудь дьявольский парень, топчущий тело земли, Рикки Ли, то это был Генри Бауэре. Потешались они не только надо мной, но я к тому же не умел бегать так быстро, как Другие.
     Хэнском расстегнул рубашку  и  открыл  грудь.  Наклонившись,  Рикки  Ли увидел необычный, крученый  шрам  на  животе  мистера  Хэнскома,  прямо  над пупком. Старый, зарубцевавшийся, белый, в виде буквы. Кто-то  вырезал  букву "Н" на животе этого человека, может быть,  задолго  до  того,  как  он  стал мужчиной.
     - Это сделал Генри Бауэре. Около тысячи лет назад...
     - Мистер Хэнском...
     Хэнском взял еще две дольки лимона, по одной в каждую руку,  запрокинул голову, как бы намереваясь закапать в нос. Но его  передернуло,  он  отложил ломтики в сторону и сделал два больших глотка из кружки.  Вздрогнул,  сделал еще один большой глоток и с закрытыми глазами провел рукой по краю стойки. В какой-то момент он походил на человека, находящегося на паруснике и во время сильной качки державшегося за борт, чтобы  сохранить  равновесие.  Потом  он открыл глаза и улыбнулся Рикки Ли.
     - Я бы всю ночь мог ездить на этом быке, - сказал он.
     - Мистер Хэнском, я бы хотел, чтобы вы этого больше не делали, - сказал нервозно Рикки Ли.
     Анни подошла к  официантской  стойке  с  подносом  и  потребовала  пару "Миллеров".
     Рикки Ли дал их ей. Ноги у него были как ватные.
     - С мистером Хэнскомом все в порядке, Рикки Ли? -  спросила  Анни.  Она смотрела на Рикки Ли сзади, и он обернулся  на  ее  взгляд.  Мистер  Хэнском склонился над баром, осторожно выковыривая ломтики из банки, в которой Рикки Ли хранил заправку к напиткам.
     - Не знаю, - сказал он. - Помоему, нет.
     - Тогда перестань катать шарики из говна и сделай что-нибудь.  -  Анни, как и большинство других женщин, была неравнодушна к Вену Хэнскому.
     - Ладно. Папа всегда говорил, что если человек в здравом уме...
     - У твоего папаши не было мозгов. Хватит  о  твоем  папаше.  Ты  должен прекратить это, Рикки Ли. Он убьет себя.
     Рикки  Ли  снова  подошел  к  Вену  Хэнскому.  -  Мистер   Хэнском,   я действительно думаю, что вам...
     Хэнском запрокинул голову. Выдавил лимон, и на этот раз спокойно втянул в себя лимонный сок, как будто это кокаин. Отпил виски, как будто это  вода. И торжествующе посмотрел на Рикки Ли.
     - Бимбом, я видел всю шайку, танцующую на коврике у меня в гостиной,  - сказал он и улыбнулся. В кружке оставалось совсем немного виски.
     - Достаточно, - сказал Рикки Ли и потянулся к кружке.
     Хэнском осторожно отодвинул ее. - Нанесен ущерб, Рикки Ли, - сказал он. - Нанесен ущерб, старина.
     - Мистер Хэнском, пожалуйста...
     - У меня есть кое-что для твоих ребятишек, Рикки Ли. Черт подери,  чуть не забыл!
     На нем была выцветшая рубашка, и он вытаскивал что-то из кармана. Рикки Ли слышал приглушенное позвякивание.
     - Мой отец умер, когда мне было четыре года, - сказал Хэнском. Голос  у него был чистый. Он оставил нам кучу долгов. Я хочу, чтобы у твоих ребятишек было вот это, Рикки Ли. Он положил три серебряных доллара на стойку,  и  они замерцали под мягким светом. Рикки Ли сдержал дыхание.
     - Мистер Хэнском, это очень любезно, но я не мог бы...
     - Их было четыре, но один я дал Заике Биллу и другим. Билл Денбро,  вот его настоящее имя. Заика Билл - это мы его так звали, так же как  говаривали тогда: "Даю голову на отсечение". Он  был  одним  из  самых  лучших  друзей, которые у меня когдалибо были, - у меня их было немного, даже такой  толстый парень, как я, имел немного друзей. Заика Билл сейчас писатель.
     Рикки Ли едва слышал его. Он зачарованно смотрел на серебряные  монеты. 1921, 1923 и 1924. Бог знает, какая была им теперь цена.
     - Я не могу, - сказал он снова.
     - Но я настаиваю, - мистер Хэнском взял кружку и осушил ее. Он  смотрел прямо в глаза Рикки Ли. Его глаза были бесцветные, воспаленные, но Рикки  Ли поклялся бы на Библии, что это были глаза трезвого человека.
     - Вы меня немного пугаете, мистер Хэнском, - сказал Рикки Ли. Два  года назад один малый из местных, Грешам Арнольд, пришел  в  "Красное  колесо"  с рулоном четвертьдолларовых  купюр  в  руке  и  двадцатидолларовой  бумажкой, засунутой в края шляпы. Он вручил рулон Анни с указанием  класть  по  четыре двадцатипятицентовика в автопроигрыватель. Двадцать долларов он  оставил  на стойке бара и велел подавать выпивку бесплатно - ввести такую систему.  Этот малый,  этот  Грешам  Арнольд,  когдато  давно  был  звездой  баскетбола   в Хемингфорд Рэмз и вывел свою команду  на  командное  первенство  (первое,  и вполне вероятно, последнее) среди школ. Это было в 1961 году. Перед  молодым
человеком,  казалось,  простирались  неограниченные   возможности.   Но   из университета его исключили в первом же семестре по неуспеваемости  -  жертва спиртного, наркотиков, ночных кутежей.  Он  приехал  домой,  разбил  машину, которую его предки подарили ему к окончанию школы, и  стал  коммивояжером  у своего отца, который занимался дилерством. Прошло пять  лет.  Отец  не  смог зажечь его этой работой, поэтому он в конце концов продал свое  дилерство  и уехал в Аризону - его угнетала и состарила  раньше  времени  необъяснимая  и
явно необратимая деградация сына. Пока дилерство еще  принадлежало  отцу,  и Арнольд по крайней мере делал  вид,  что  работает,  он  предпринял  попытки воздержаться  от  пьянства.  Потом  оно  его  полностью  захватило.  Он  мог нагрузиться, но всегда был как огурчик после  ночи,  проведенной  в  кабаке, угощая всех, и все его любезно благодарили, и Анни  продолжала  ставить  "Мо Бенди Сонгз", потому что он любил "Мо Бенди  Сонгз".  Он  сидел  в  баре,  у стойки - на том же самом месте, где сейчас  сидел  мистер  Хэнском,  подумал Рикки Ли со все возрастающим  беспокойством  -  выпил  тричетыре  "Бурбона", подпевая под автопроигрыватель, и, не вызвав  никакого  беспокойства,  пошел
домой, когда Рикки Ли закрыл "Колесо", повесился на ремне в  клозете.  Глаза Грешама Арнольда в тот вечер напоминали глаза Вена Хэнскома.
     - Я вас пугаю, да? - спросил Хэнском, не отводя глаз от Рикки Ли. -  Он отодвинул кружку и сложил руки перед тремя серебряными  монетами.  -  Вполне возможно. Но вы не так напуганы, как я.
     - Что случилось? - спросил Рикки Ли. -  Может  быть...  -  Он  облизнул губы. - Может, я могу вам помочь.
     _ Что случилось? - засмеялся Бен Хэнском.  -  Ну,  не  слишком  многое. Сегодня ночью мне позвонил старый друг, Майкл Хэнлон. Я совсем о нем  забыл, Рикки Ли, но не это напугало меня. В конце концов,  я  был  ребенком,  когда знал его, а дети  забывчивы,  правда?  Конечно,  забывчивы.  Даю  голову  на отсечение. Но, что меня напугало, так это сознание  того,  что  забыл  я  не только о Майке, но и обо всем том, что было в мои детские годы.
     Рикки Ли посмотрел на него. Он  абсолютно  не  понимал  о  чем  говорил мистер Хэнском, но человек был определенно напуган. Это как-то не вязалось с Беном Хэнскомом, но это было так.
     - Я имею в виду, что забыл ВСЕ об этом, - сказал он  легонько  постучав по стойке бара костяшками пальцев. - Приходилось ли вам слышать, Рикки Ли, о столь полной амнезии, когда вы даже не знаете, что у вас амнезия?
     Рикки Ли покачал головой.
     - Я тоже не слышал. Но сегодня вечером я был в своем "Кэдди",  и  вдруг это меня ударило. Я  вспомнил  Майкла  Хэнлона,  но  только,потому,  что  он позвонил мне по телефону. Я вспомнил Дерри, но только потому, что он  звонил оттуда.
     - Дерри?
     - Но это ВСЕ. Мне пришло в голову, толчком, что я даже не думал о  том, что был ребенком, с... не знаю, с какого момента. И затем все потоком начало вливаться обратно. Как то, что мы сделали с четвертым серебряным долларом.
     - Что вы сделали с ним, мистер Хэнском?
     Хэнском посмотрел на свои часы и внезапно  слез  со  стула.  Он  слегка шатался, но только слегка. Это было все. - Я не могу позволить времени  уйти от меня, - сказал он. - Я улетаю сегодня вечером.
     Рикки Ли взглянул на него встревоженно, и Хэнском засмеялся.
     - Улетаю, но  не  управляю  самолетом,  Рикки  Ли.  На  этот  раз  нет. Авиакомпания Соединенных Штатов.
     - Ох, - лицо Рикки Ли выразило облегчение. - Куда же вы летите?
     Рубашка, Хэнскома все еще была расстегнута.  Он  задумчиво  смотрел  на белые линии старого шрама на животе, затем застегнул ее.
     - Я думал, что сказал вам, Рикки Ли. Домой. Я лечу домой.  Отдайте  эти монеты своим ребятишкам.
     Он пошел к двери, и что-то в том,  как  он  шел,  даже  как  подтягивал брюки, напугало Рикки Ли.  Сходство  с  усопшим  и  неоплакиваемым  Грешамом Арнольдом вдруг стало настолько сильным, что он казался привидением.
     - Мистер, Хэнском! - закричал Рикки Ли тревожно.
     Хэнском обернулся,  а  Рикки  Ли  быстро  отступил.  Задним  местом  он ударился о стойку бара, посуда звякнула, когда  бутылки  стукнулись  друг  о друга. Он отступил, потому что убедился вдруг, что Бен  Хэнском  мертв.  Да, Бен Хэнском лежал где-то мертвый в канаве  или  на  чердаке  или,  возможно, висел в  сортире  с  ремнем  на  шее,  и  кончики  его  четырехсотдолларовых ковбойских ботинок болтались в дюймедвух от пола, а  то,  что  стояло  около автопроигрывателя и в упор смотрело на него, было привидением.
     На мгновение - только на короткое мгновение, но этого было  достаточно, чтобы почувствовать, как индевеет сердце - Рикки Ли показалось, что он может видеть прямо сквозь него столы и стулья.
     - Что, Рикки Ли?
     - Нннничего.
     Бен  Хэнском  посмотрел  на  Рикки  Ли  глазами,  под   которыми   были темнопурпурные круги. Его щеки побагровели от выпитого, нос  был  красным  и воспаленным.
     - Ничего, - снова прошептал Рикки Ли, но не мог отвести глаз  от  этого лица, лица человека, который умер во грехе и теперь стоит у дымящейся парами боковой двери ада.
     - Я был толстым, и мы были бедными, - сказал Бен Хэнском.  -  Теперь  я это помню. И я помню, что или девочка по  имени  Беверли,  или  Заика  Билли спасли мне жизнь серебряным долларом. Я до безумия боюсь того, что могу  еще вспомнить до конца ночи, но то, что я напуган, не имеет значения, все  равно это придет. Это, как огромный пузырь, который все растет  и  растет  в  моем мозгу. Но я уезжаю, потому что всем, что я имею сейчас, я обязан  тому,  что мы сделали тогда, а человек должен платить за то, что получает в этом  мире. Может быть, поэтому Господь сперва  делает  нас  детьми  и  ставит  к  земле поближе, потому что знает: вам предстоит много  падать  и  истекать  кровью, прежде чем вы выучите этот простой урок. Платить за то, что имеете, обладать тем, за что платите... и  рано  или  поздно,  чем  бы  вы  ни  владели,  все
возвращается к вам домой.
     - Вы вернетесь в конце недели, не так ли? - спросил Рикки Ли онемевшими губами. Во все возраставших страданиях это было единственное, все, за что он мог
     уцепиться. - Вы вернетесь в конце недели, как всегда, да?
     - Не знаю, - сказал мистер Хэнском и улыбнулся  жуткой  улыбкой.  -  На этот раз я отправляюсь намного дальше Лондона, Рикки Ли.
     - Мистер Хэнском!..
     - Дайте эти монеты своим ребятишкам, - повторил  тот  и  выскользнул  в ночь.
     - Что за черт? - спросила Анни, но Рикки Ли ее проигнорировал.
     Он закрыл перегородку бара и  подбежал  к  окну,  которое  выходило  на стоянку машин. Он увидел, как включились передние фары  на  "Кэдди"  мистера Хэнскома, услышал, как заводится двигатель. Машина  тронулась,  задние  фары красными точками мелькнули  на  шоссе  63,  и  ночной  ветер  Небраски  унес поднявшуюся пыль.
     - Он сел в свой ящик накачавшись, и ты позволил ему уехать в  этой  его громадине, - сказала Анни. - Ехать далеко, Рикки Ли.
     - Ничего.
     - Он убьется.
     И хотя менее пяти минут назад это была его собственная мысль, Рикки  Ли повернулся к Анни, когда погас свет фар "Кадиллака", и сказал:
     - Не думаю, он так выглядел сегодня... может, было бы лучше, если бы он убился.
     - Что он сказал тебе?
     Рикки Ли покачал головой. Все перемешалось у него в мозгу,  и  в  целом это, по-видимому, ничего не значило. - Не имеет значения. Не думаю,  что  мы когда-нибудь еще увидим этого парня. Эдци Каспбрак принимает лекарство
     Если бы вам захотелось узнать все, что можно узнать об  американце  или американке,  принадлежащих  к  среднему  классу  в  конце  тысячелетия,  вам достаточно было бы заглянуть в его или ее аптечку. Боже ты мой, посмотрите в аптечку, когда Эдди Каспбрак открывает ее - с белым лицом и широко открытыми внимательными глазами.
     На верхней полке,  -  анацин,  екседрин,  контак,  гелюзил,  тиленол  и большая синяя  банка  Вик,  похожего  на  нависающие  глубокие  сумерки  над стеклом. Бутылка виварина, бутылка  серутана,  две  бутылочки  молока  окиси магния Филипса, - дежурное лекарство, которое  имеет  вкус  жидкого  мела  и аромат мяты - что-то наподобие мятного сока.  Вот  большая  бутылка  ролайдс рядом с большой бутылкой тамс. Тамс стоит рядом с большой бутылкой  таблеток Ди-Джел с привкусом апельсина. Она как трио копилки, набитой пилюлями вместо монет.
     Вторая полка - покопайтесь в витаминах: вы найдете Е, С, просто В, и  В в сложном составе, и В12. Здесь лизин,  который,  как  предполагают,  делает что-то с плохой кожей, и лецитин, который, как предполагают, делает что-то с холестеролом внутри и вокруг большого насоса - печени. Есть железо,  кальций и рыбий жир. Есть разные поливитамины. А наверху самой  аптечки  -  огромная бутылка жеритола - для стабилизации веса.
     Двигаясь  вправо   по   третьей   полке,   мы   находим   универсальных представителей мира запатентованных лекарств. Слабительные. Пилюли  Картера. Они заставляют работать кишечник Эдди Каспбрака.  Здесь,  рядом,  каопектат, пептобисмол и препарат Н на случай поноса или болезненного стула. Также Такс в банке с закручивающейся крышкой для туалета после испражнения. Здесь  есть состав от кашля, никиль и двистан от отморожений, большая бутылка  касторки. Есть  банка  сукретс,  если  заболит  горло,  и  четыре   зубных   элексира: хлорасептик, цепакол, цепестат в пульверизаторе и,  конечно,  добрый  старый листерин, имеющий много аналогов, но никогда не дублируемый. Визин  и  мурин
для глаз. Мази кортаид и неоспорин для  кожи  (второй  рубеж  обороны,  если лизин не оправдал ожиданий), кислородная подушка и несколько тетрациклиновых пилюль.
     И с одной стороны, собравшись  как  заговорщики,  стоят  три  бутылочки шампуня из угольной смолы.
     Нижняя полка почти пуста, но ее наполнение - серьезный бизнес - на этой начинке вы могли бы совершать круиз. На этой начинке вы могли бы летать выше самолетика Вена Хэнскома. Здесь валиум, перкодан, славил  и  дарвонкомплекс. На этой нижней полке стоит еще одна коробочка сакретс, но в ней сакретс нет. Если бы вы открыли ее, вы бы нашли шесть квалюдс.
     Эдди Каспбрак верил в девиз бойскаутов.
     Когда он зашел в ванную, в руках у него раскачивалась голубая сумка. Он поставил ее на рукомойник, открыл молнию и дрожащими руками начал запихивать в  нее  бутылки,   банки,   тюбики,   фляжки,   пульверизаторы.   В   других обстоятельствах он брал бы их понемножку, но сейчас было  не  до  нежностей. Выбор, как его видел Эдди, был прост и жесток в одно и  то  же  время:  либо ехать, либо оставаться на одном месте, начать думать, что все это значило, и просто умереть от страха.
     - Эдди? - позвала его Мира снизу. - Что ты деееелаешь?
     Эдди бросил коробочку сукретс. Аптечка почти  опустела,  остался  Мирин мидол  и  маленький,  почти  использованный  тюбик  блистекса.  Он  помедлил чуть-чуть,  затем  забрал  и  блистекс.  Начал   было   застегивать   сумку, поразмыслил и бросил туда мидол. Могла бы купить и побольше.
     - Эдди? - послышалось теперь уже с лестницы.
     Эдди вышел из  ванной,  с  одного  бока  раскачивалась  сумка.  Он  был невысокий мужчина с пугливым, кроличьим лицом. Почти что все волосы  у  него выпали; оставшиеся вяло росли там и сям. Тяжесть сумки заметно клонила его в одну сторону.
     Чрезвычайно большая женщина медленно взбиралась на  второй  этаж.  Эдди слышал, как под ней недовольно скрипят ступени. - Что ты ДЕЕЕЕЕЕЕЛАЕШЬ?
     Эдди и без психиатра понимал, что он женился, в  некотором  смысле,  на своей матери. Мира Каспбрак была огромна. Она была просто большая, когда  он женился на ней пять лет назад, но иногда он думал, что бессознательно  видит некий потенциал ее огромности; бог тому свидетель, его собственная мать была громадина. И Мира выглядела внушительнее, чем  обычно,  когда  поднялась  на площадку  второго  этажа.  На  ней  была  белая  ночная   рубашка,   которая раздувалась на груди и на бедрах. Ее лицо, лишенное косметики, было белым  и блестящим. Она выглядела сильно напуганной.
     - Я должен на некоторое время уехать, - сказал Эдди.
     - Что ты имеешь виду - уехать? Что это был за телефонный звонок?
     - Ничего, - сказал он, подлетая к большому стенному шкафу.  Он  положил сумку, открыл дверцу шкафа, и сгреб в сторону с полдюжины одинаковых  черных костюмов, висевших там. Он всегда  носил  один  из  черных  костюмов,  когда работал. Затем он влез в шкаф, в котором  пахло  антимолином  и  шерстью,  и вытащил один из чемоданов. Открыл его и начал бросать туда одежду.
     На него упалатень.
     - В чем дело, Эдди? Куда ты собрался? Скажи мне!
     - Я не могу сказать тебе.
     Она стояла, глядя на него в замешательстве, не зная, что сказать и  что предпринять. Мысль просто запихнуть его  в  шкаф,  а  затем прижать  дверцу собственной спиной, пока не пройдет его безумие, пронзила ее мозг, но она не могла заставить себя сделать это, хотя вообщето могла: она была на три дюйма выше Эдди и на сто фунтов перевешивала его.  Она  не  могла  придумать,  что сделать или сказать, потому что такое было ему совершенно несвойственно. Она бы испугалась не больше, если бы, войдя  в  комнату,  где  стоит  телевизор, увидела, что их новый с большим экраном телик летает по воздуху.
     - Ты не можешь ехать, - услышала она сама себя. - Ты обещал достать мне автограф Аль Пасино. Это был абсурд - бог тому  свидетель,  но  даже  абсурд здесь был лучше, чем ничего.
     - Ты его получишь, -  сказал  Эдди.  -  Тебе  придется  самой  привезти Пасино.
     О, это был новый кошмар - как уместить такое в ее  бедной  голове.  Она издала слабый крик: - Я не могу - я никогда...
     - Тебе придется, - сказал он. Теперь он изучал свои ботинки. - Здесь не хватает одного.
     - Мне не годится ни одно платье! Они слишком жмут в груди!
     - Пусть Долорес выбросит одно из них, - сказал он беспощадно. Он бросил назад две пары ботинок, нашел пустую коробку из-под обуви и запихнул  в  нее третью пару. Хорошие черные  ботинки,  вполне  еще  годные,  но  для  работы выглядят слишком потертыми. Когда вы ради куска хлеба возите  богатых  людей по Нью-Йорку, причем многие из них -  известные  богатые  люди,  все  должно выглядеть на уровне. Эти ботинки уже не смотрелись, но он подумал,  что  они пригодятся там, куда собрался. Для всего  того,  что  он,  возможно,  должен будет сделать, когда доберется туда. Может быть, Ричи Тозиер...
     Но потом наступила чернота, рот его закрылся сам собой. Эдди  панически осознал, что, упаковав всю чертову аптеку, он  оставил  самую  важную  вещь: свой аспиратор - там, внизу, на шкафчике со стереосистемой.
     Он опустил крышку чемодана и закрыл его на замок. Он посмотрел  вокруг, на Миру, которая стояла в коридоре, прижав руку к толстой короткой шее,  как будто у нее был приступ астмы. Она уставилась на него, на  лице  у  нее  был страх и ужас, и он, быть может, пожалел бы ее, если  бы  у  него  самого  не наполнял сердце ужас.
     - Что случилось, Эдди? Кто это был на телефоне? У тебя беда? Да?  Какая у тебя беда?
     Он подошел к ней, с сумкой на молнии в одной руке и чемоданом в другой, стоя теперь более или менее прямо, потому что  в  руках  был  приблизительно равный вес. Она загораживала проход на лестницу, и он подумал было, что  она не отойдет. Но когда лицо его чуть  не  врезалось  в  мягкую  засаду  из  ее грудей, она отступила... в страхе. Когда  он  миновал  ее,  она  разрыдалась несчастными слезами.
     - Я не могу привезти Аль Пасино! Я врежусь в столб или еще  куданибудь, я знаю, что я врежусь! Эдди, я боююююююсь!
     Он посмотрел на часы на столе  у  лестницы.  Двадцать  минут  десятого, Клерк в Дельте сказал ему сухим  голосом,  что  он  уже  опоздал:  последний авиарейс на север в штат Мэн из Ля Гардиа  -  в  восемь  двадцать  пять.  Он позвонил  в  Американтранс  и  выяснил,  что  последний  поезд   на   Бостон отправляется с Пен Стейшн в одиннадцать тридцать. Он бы его доставил до Саусстейшн, а там он может взять кэб до офисов "Кейп Код Лимузин" на Арлингтонстрит.  "Кейп  Код"  и  компанию  Эдди "Ройал Крест" на протяжении многих лет связывало полезное  и  взаимовыгодное сотрудничество. Срочный звонок Бучу  Каррингтону  в  Бостоне  обеспечил  ему передвижение  на  север  -  Буч  сказал,  что  для  него  будет  приготовлен "Кадиллак". Так что поедет он с шиком, без занудного  клиента,  сидящего  на заднем сидении, дымящего вонючей сигарой и спрашивающего, не знает ли  Эдди, где можно снять девочку, или несколько граммов  кокаина,  или  то  и  другое вместе.
     Ехать с шиком хорошо, подумал он. С большим шиком можно было бы ехать в катафалке. Не волнуйся, Эдди - так ты может быть, будешь возвращаться назад. То есть, если от тебя что-либо останется.
     - Эдди?
     Девять двадцать. Еще полно  времени,  чтобы  поговорить  с  ней,  полно времени, чтобы быть добрым. Ах, но лучше всего, если бы она сегодня молчала, если бы можно было выскользнуть из дома, оставив записку под  магнитиком  на дверце холодильника (он всегда оставлял записки Мире на дверце холодильника, потому что там они заметны). Уходить из дома как беглец - нехорошо,  но  так вот было еще хуже. Будто ты снова и снова уходишь из дома...
     Иногда дом - это место, где лежит твое сердце, думал Эдди беспорядочно. Я в это верю. Старик Бобби Фрост сказал, что  дом  -  это  место,  где  тебя всегда должны принимать, когда ты идешь туда. Увы, это также  место,  откуда тебя не хотят выпускать.

Том почти что засыпал, когда зазвонил телефон. Он привстал, потянулся к нему, а затем почувствовал, как одна грудь Беверли прижалась  к  его плечу, когда она через него взяла трубку. Он снова упал на подушку, тупо соображая, кто звонил по их незарегистрированному телефонному номеру в такой  поздний час. Он слышал, как Беверли сказала "алло", и  затем  отключился. Он отбил сегодня шесть мячей в ходе игры в бейсбол, волосы у него были всклокочены.
     Затем голос Беверли, резкий и возбужденный: - "Чтооооо?" -  врезался  в ухо как сосулька, и он открыл глаза. Он попытался сесть, и  телефонный  шнур врезался ему в шею.
     - Сними с меня эту дерьмовую штуку, - сказал он, и она быстро встала  и обошла вокруг кровати, держа телефонный провод согнутыми пальцами. Волосы  у нее были огненнокрасные и лились естественными  волнами  по  ночной  рубашке почти до талии.
     Волосы шлюхи. Ее глаза не пересекались с его лицом, и  Тому  Рогану  не нравилось, что он не может прочесть ее душевное состояние. Он  сел.  У  него началась головная боль. Черт, она, может быть, была и перед тем, но когда ты заснул, ты этого не знаешь.
     Он пошел в ванную, мочился там, похоже, часа три  и  затем  решил,  как только встанет, пойти в другой бар похмелиться.
     Проходя  через  спальню  к  лестнице,  в   белых   боксерских   шортах, развевающихся, как паруса под его  большим  животом,  а  руки  были  как  бы натяжками парусов (он больше походил на громилу из дока, чем на президента и генерального управляющего "Беверли Фэшинз"), Том глянул через плечо и  грубо крикнул: - Если звонит эта подстилка Лесли, скажи ей, пусть катится ко  всем чертям и даст нам спать.
     Беверли быстро посмотрела на него, покачала головой - это не  Лесли,  и затем снова сосредоточилась на телефоне. Том почувствовал, как мышцы на его шее напряглись. Это выглядело, как поражение. Поражение от  Миледи. Херовой леди. Похоже было на что-то серьезное. Возможно, Беверли нужен краткий курс, чтобы напомнить, кто здесь старший. Возможно. Иногда она в нем нуждалась. И начинала понимать, где ее место.
     Он сошел вниз через холл на кухню, рассеянноавтоматически вытаскивая из задницы шорты, и открыл холодильник. Там не  нашлось  ничего более алкогольного, чем синяя посудина с остатками "Томанова".  Все  пиво  выпито. Даже фляжка, которую он прятал поглубже, тоже, выпита. Его глаза прошлись по бутылкам с крепкими напитками на стеклянной полке над кухонным баром,  и  он на мгновение представил себе, как наливает "Бим" на кубик льда. Затем он опять подошел к лестнице, посмотрел на циферблат старинных часов с маятником, висящих там, и увидел, что уже за полночь. Это  не  улучшило  его настроения, которое никогда, даже в лучшие времена, не было хорошим.
     Он медленно поднимался по лестнице, сознавая, ясно сознавая, как тяжело работает сердце. Кабум, катуд. Кабум, катуд. Он нервничал, когда чувствовал, что сердце бьется не только в груди, но и в ушах и запястьях. Иногда,  когда такое случалось, он представлял себе, что сердце - вовсе  не  сжимающийся  и разжимающийся орган, а  огромный  диск  в  левой  части  груди  со  стрелкой медленно и зловеще приближающейся к красной зоне. Ему не нравилась  вся  эта чертовня, ему не нужна была эта чертовня. Что ему нужно было-так это хороший ночной сон.
     Но эта тупая идиотка, на которой  он  был  женат,  все  еще  висела  на телефоне.
     - Я понимаю, Майкл... да... да, я... да, я знаю... но...
     Продолжительная пауза.
     - Билл Денбро? - воскликнула она, и снова ледяная сосулька пронзила его ухо.
     Он стоял за  дверью  спальни,  пока  к  нему  не  вернулось  нормальное дыхание. Теперь оно было катуд, катуд, катуд: сердцебиение прекратилось.  Он быстро вообразил себе, яте стрелка медленно отступает от  красного  поля,  и затем отбросил это видение. Он был мужиком,  да,  настоящим  мужиком,  а  не печью с плохим термостатом. Он был в хорошей форме. Он был железный. И  если ей снова надо будет напомнить об этом, он рад будет ее проучить.
     Он собрался было войти, затем передумал и постоял еще  минуту,  слушая, но не особенно вникая в то, с кем она говорит, и что говорит, только  слушая интонацию ее голоса. И то, что он чувствовал, было старое,  знакомое,  тупое бешенство.
     Он встретил ее в чикагском  баре  для  холостяков  четыре  года  назад. Разговор был очень легкий, потому что оба они  служили  в  "Стэндард  Брэндз Билдинг", и у них были  общие  знакомые.  Том  работал  у  "Кинг  и  Лэндри, ПабликРелейшнз", за сорок два доллара. Беверли Марш - так ее звали  тогда  - была помощником дизайнера в "Делиа Фэшнз", за двенадцать  долларов.  "Делиа" обслуживала вкусы молодежи - рубашки, блузы, шали и слаксы "Делиа" в больших количествах  продавались  в  магазинах,  которые  Делиа   Калсман   называла "магазинами для молодежи", а Том - "магазинами для  наркоманов".  Том  Роган сходу узнал две вещи о Беверли Марш: она была желанна  и  она  была  ранима.
Менее, чем через месяц  он  узнал  и  третью:  она  была  талантлива.  Очень талантлива. В ее небрежных набросках платьев и блуз он видел денежный станок с редчайшими возможностями.
     С "магазинами для наркоманов" надо покончить, думал  он  тогда,  но  до времени не стал говорить об этом. Покончить с плохим  освещением,  с  самыми низкими ценами, мерзейшими выставками гденибудь  в  глубине  магазина  между наркопринадлежностями и рубашками рокгрупп. Оставь все это говно для  плохих времен.
     Он узнал о ней многое еще до того,  как  она  поняла,  что  он  всерьез интересуется ею, и этого он как раз и хотел. Он  всю  жизнь  искал  подобную женщину, и рванул к ней со  скоростью  льва,  изготовившегося  к  прыжку  на медленно бегущую антилопу. Не то чтобы ее ранимость выступала на поверхность - вы видели  перед  собой  шикарную  женщину,  изящную,  и  при  этом  очень аппетитную. Может быть, бедра были узковаты, зато выдающийся  зад  и  хорошо поставленные груди - лучшее, что он когдалибо видел. Том Роган любил  грудь, всегда любил, а высокие девочки почти никогда не оправдывали его надежд. Они носили тонкие рубашки, и их соски сводили с ума, но, заполучив эти соски, вы
обнаруживали, что это все, что у них есть. Сами груди смотрелись как набалдашники на комоде. "Зря только рука работала",  -  любил  говорить
его сосед по комнате, впрочем сосед Тома был такой  говнистый,  что  Том  не вступал с ним в дебаты.
     О, она была великолепна, с этим ее воспламеняющим  телом  и  шикарными, ниспадающими на плечи красными волосами.  Но  она  была  слабая...  какая-то слабая. И будто посылала сигналы, которые только он мог принять. Были у  нее коекакие неприятные привычки: она много курила (но он почти что  излечил  ее от этого), никогда не встречалась глазами  с  собеседником;  ее  беспокойный взгляд только мельком касался его, и она тут же отводила глаза. У  нее  была привычка слегка поглаживать локти, когда она нервничала; ее ухоженные  ногти
были слишком коротки. Том заметил это, когда встретился с нею в первый  раз. Она отодвинула стакан белого вина, он  увидел  ее  ногти  и  подумал:  какие короткие, верно, грызет их.
     Львы, может быть, не думают,  по  крайней  мере,  не  так,  как  думают люди... но они видят. И когда антилопы  уходят  от  источника,  чуя  пыльный запах близящейся смерти, львы видят, как одна из них падает в хвосте  стада, может быть, потому что у нее повреждена нога, или  она  просто  медлительнее других... или у нее менее других развито  чувство  опасности.  Не  исключено даже, что некоторые антилопы - и некоторые женщины - ХОТЯТ быть сломлены.
     Вдруг он услышал звук, который резко вывел его из этих  воспоминаний  - щелчок зажигалки.
     Снова вернулась тупая ярость. Его живот наполнился  неприятным  теплом. Курила. Она  курила.  Они  провели  несколько  спецсеминаров  на  эту  тему, семинаров Тома Рогана. И вот она снова делает это. Да, она  плохо,  медленно училась, но плохим учеником нужен хороший учитель.
     - Да, - сказала она. - Угу. Ладно. Да... - она  слушала,  затем  издала странный, пьяный смешок, которого он никогда не слышал раньше. -  Две  вещи: закажи мне комнату и помолись за меня. Да, о'кей... я тоже. До свидания.
     Она клала трубку, когда он вошел. Он хотел было войти твердо и с криком прекратить это немедленно, ПРЯМО сейчас, но когда он увидел  ее,  слова застряли у него в горле. Он видел ее такой раньше, но не более двухтрех раз. Один раз перед их первой  большой  выставкой,  второй - когда была предварительная демонстрация перед покупателямисоотечественниками, и третий - когда они поехали в Нью-Йорк за награждением.
     Она мерила комнату большими шагами, ночная сорочка с завязками  плотно облегала ее тело, из сигареты, зажатой между передними зубами (Боже, как он ненавидел, как она выглядит с хабариком во рту), тянется через левое плечо маленькое белое облачко, как дым из трубы локомотива.
     Но его остановило именно ее лицо, оно  подавило  запланированный  крик. Его сердце ухнуло  -  кабамп!  -  и  он  поморщился,  внушая  себе,  что  он почувствовал вовсе не страх, а только удивление, застав ее в таком виде.
     Эта женщина оживала лишь в кульминации своего творчества. Это, конечно, всегда было связано с карьерой. В такое время он видел перед  собой  женщину совершенно отличную от той, какую так хорошо  знал  -  женщину,  которой  до лампочки его чувствительный  радар  страха,  которая  подавляла  его  своими яростными вспышками. Женщина, которая выходила по временам из стресса, была сильная, но легко возбудимая, бесстрашная, но непредсказуемая.
     Щеки ее пылали. Широко открытые глаза искрились, в них  не  осталось  и намека на сон. Волосы потоком сбегали  вниз  по  спине.  И...  О,  смотрите, друзья и ближние! Вы только посмотрите  сюда!  Она  вытаскивает  чемодан  из шкафа? Чемодан? О, Боже, да!
     Закажи мне комнату... помолись за меня.
     Нет уж, ей не нужна будет комната ни в каком отеле, во всяком случае  в обозримом будущем, потому что Беверли Роган останется здесь,  дома,  большое спасибо, и тричетыре дня будет принимать пищу стоя.
     Помолиться ей все же не мешает перед тем, как он разделается с нею.
     Она кинула чемодан в ноги кровати и пошла к бюро. Открыла верхний  ящик и вытащила две пары джинсов и пару плисовых  брюк.  Бросила  их  в  чемодан. Снова к бюро, с сигаретой, пускающей дым через плечо. Она  схватила  свитер, пару рубашек,  одну  из  старых  блуз,  в  которой  идиотски  выглядела,  но выбросить отказывалась. Кто бы ей ни звонил, человек этот не  принадлежал  к кругу путешественниковаристократов.
     Не то чтобы его волновало, кто именно ей звонил и куда  она  собиралась ехать, все равно она никуда не поедет. Не это  долбило  его  мозг,  тупой  и больной от недосыпа и сверх меры выпитого пива.
     Причиной была сигарета.
     Она  говорила,  что  выбросила  их.   Но,   выходит,   надула   его   - доказательство было зажато в зубах. И так как она еще не  заметила,  что  он стоит в дверях, то он позволил себе удовольствие вспомнить две ночи, которые уверили его в полном контроле над ней.
     - Я не хочу, чтобы ты курила рядом со мной, - сказал он ей,  когда  они приехали
     домой с вечеринки в Лейк Форест. Это  было  в  октябре.  -  Я  вынужден вдыхать это дерьмо на вечеринках и в офисе, но я не хочу дышать им, когда  я с тобой. Ты знаешь,  на  что  это  похоже?  Я  скажу  тебе  правду,  хотя  и неприятную. Это все равно что есть чьито сопли.
     Он ждал хотя бы слабой искры протеста, но она только посмотрела на него робко, желая угодить. Ее голос был низким, и нежным, и послушным. -  Хорошо, Том.
     - Брось ее тогда.
     Она бросила. Том был в хорошем настроении весь остаток ночи.
     Через несколько недель, выйдя  из  кинотеатра,  она  машинально  зажгла сигарету в вестибюле и закурила, пока они шли к  матине  через  автостоянку. Был ветреный ноябрьский вечер - ветер бил, как маньяк, в  каждый  квадратный сантиметр обнаженной поверхности кожи. Том  вспомнил  запах  озера  -  такое бывает в холодные ночи - то был одновременно и запах рыбы, и запах  какой-то пустоты. Он позволил ей курить сигарету. Он даже  открыл  перед  ней  дверцу машины. Он сел за руль, закрыл свою дверцу и затем сказал: - Бев?
     Она вытащила сигарету изо рта,  повернулась  к  нему,  вопрошая,  и  он разрядился: его тяжелая рука ударила ее по щеке - достаточно  сильно,  чтобы рука задрожала, достаточно сильно, чтобы  ее  голова  откинулась  назад.  Ее глаза расширились от удивления и боли... и чего-то еще.  Рука  потянулась  к щеке, чтобы ощутить ее теплоту и дрожащую немоту. Она  закричала:  -  Ооооо! Том!
     Он посмотрел на нее, его глаза  сузились,  рот  улыбался  небрежно.  Он оживился, с интересом ожидая, что будет дальше, как она станет  реагировать. Член в его брюках напрягался, но он едва ли замечал это. Это  на  потом.  На сейчас урок был в самом разгаре. Он еще раз разыграл происшедшее.  Ее  лицо. Что это было за третье, едва мелькнувшее выражение? Первое удивление. Второе - боль. Затем ностальгия?
     Взгляд памяти... чьей-то памяти. Только одно мгновение. Она  сама  вряд ли знала, что это было - мысль или выражение.
     Теперь - что она не сказала. Он знал это, как знал собственное имя.
     Она не сказала: "Сукин сын!"
     Не сказала: "До свидания, город настоящих мужчин".
     Не сказала: "Все, Том".
     Она только посмотрела на него ранеными, карими глазами и произнесла:  - Зачем ты сделал это?
     Затем пыталась сказать еще что-то, но - залилась слезами.
     - Выброси ее.
     - Что? Что, Том? - Ее косметика растеклась по лицу грязными следами. Он не обращал на это внимания. Ему даже нравилось видеть ее  такой.  Лицо  было грязным, но в нем было что-то сексуальновозбуждающее. Сучье.
     - Сигарета. Выброси ее.
     Она поняла. И почувствовала себя виноватой.
     - Я просто забыла! - закричала она. - Это все!
     - Выброси ее, Бев, или ты получишь еще одну пощечину!
     Она открыла окно и выбросила сигарету. Затем  повернулась  к  нему,  ее лицо было бледное, испуганное и какое-то суровое.
     - Ты не можешь... ты не должен бить  меня.  Это  плохой  фундамент  для дальнейших отношений. - Она пыталась найти нужный взрослый тон, но у нее  не получалось. Он подавил ее. Он был с ребенком  в  этой  машине.  Чувственным, адски возбуждающим, но ребенком.
     - Не могу и не должен - две разные вещи, девочка, - сказал он. Он  едва сдерживал свое ликование. - И  я  один  решаю,  что  будет  составлять  наши дальнейшие отношения, а что нет. Если ты можешь жить с этим,  отлично.  Если нет, ты можешь пойти пешком. Я не остановлю тебя. Я,  может  быть,  вытолкну тебя в жопу, но не остановлю! Это свободная страна. Что еще мне сказать?
     - Ты уже, вероятно, достаточно сказал, - прошептала она, и он ударил ее снова, сильнее, чем в первый раз, потому что ни одна девка никогда не должна перечить Тому Рогану.  Он  бы  стукнул  королеву  английскую,  если  бы  она вздумала перечить ему.
     Щекой она ударилась о дверцу. Рука ее  схватилась  за  ручку,  а  затем упала. Она просто забилась в угол, как кролик, одной рукой закрыв рот, глаза большие, влажные, испуганные. Минуту Том смотрел  на  нее,  затем  вышел  из машины и обошел ее сзади. Он открыл ее  дверпу.  Он  дышал  черным  ветреным ноябрьским воздухом, и до него явственно доносился запах озера.
     - Ты хочешь выйти, Бев? Я видел, как  ты  потянулась  к  ручке  дверцы, поэтому я думаю, что ты, должно быть, хочешь выйти, О'кей. Хорошо. Я  просил тебя что-то сделать, и ты сказала, что сделаешь. Потом ты не сделала. Так ты хочешь выйти? Давай. Выходи. Что за черт! Выходи. Ты хочешь выйти?
     - Нет, - прошептала она.
     - Что? Мне не слышно.
     - Нет, я не хочу выйти, - сказала она немного громче.
     - У тебя что, эмфизема от этих сигарет? Если ты не можешь  говорить,  я дам тебе мегафон, черт возьми.  Это  твой  последний  шанс,  Беверли.  Скажи громко, чтобы я мог слышать тебя: ты хочешь выйти  из  этой  машины  или  ты хочешь вернуться со мной?
     - Хочу вернуться с  тобой,  -  сказала  она,  и  схватилась  руками  за рубашку, как маленькая девочка. Она не смотрела на него. Слезы скользили  по ее щекам.
     - Ладно, - сказал он. - Прекрасно. Но сначала ты скажешь это мне,  Бев. Ты скажешь: "Я не буду курить в твоем присутствии, Том".
     Теперь она смотрела  на  него,  глаза  у  нее  были  раненые,  молящие, непонятные. "Ты можешь меня заставить сделать это" говорили ее глаза, -  но, пожалуйста, не надо. Не надо, я люблю тебя, может это кончиться?
     - Нет - не могло.
     - Скажи это.
     - Не буду курить в твоем присутствии, Том.
     - Хорошо. Теперь скажи: "Прости".
     - Прости, - повторила она глухо.
     Сигарета, дымясь, лежала на тротуаре, как отрезанный кусок  взрывателя. Люди, выходящие из театра, смотрели на них  -  на  мужчину,  стоящего  около открытой дверцы "Беги" последней модели, и на женщину, сидящую внутри:  руки прижаты  к  губам,  голова  откинута  назад,  волосы  ниспадают  золотом   в сумеречном свете.
     Он раздавил сигарету. Размазал ее по тротуару.
     - Теперь скажи: "Я никогда не сделаю этого без твоего разрешения".
     - Я никогда...
     Она начала икать.
     ...никогда... ннн...
     - Скажи это, Бев.
     ...никогда не сделаю этого. Без твоего разрешения.
     Он захлопнул дверцу и вернулся назад, на свое место водителя. Он  сидел за рулем и вез их назад, к ним домой, в центр города. Никто из них не сказал ни слова. Одна половина отношений была  улажена  на  автостоянке,  вторая  - через сорок минут, в постели Тома.
     - Не хочу заниматься любовью, - сказала она.  Он  увидел  в  ее  глазах другую правду и напряженный клитор между ногами, и когда он снял ее  блузку, ее  соски  были  каменнотвердые.  Она  застонала,  когда  он  потер  их,   и сладострастно вскрикнула, когда он стал сосать сначала один,  потом  другой, безостановочно массируя их. Она взяла его руку и сунула ее между ног.
     - Я думал, ты не хочешь, - сказал он, и она отвернула свое  лицо...  но не дала уйти его руке, и движение ее губ ускорилось.
     Он толкнул ее на постель... и теперь он был мягкий, нежный, не рвал  ее нижнее  белье,  а  снимал  его  с  тщательной  осторожностью,  что  отдавало жеманством.
     Войти в нее было подобно тому, чтобы войти в изысканную смазку.
     Он двигался в ней, используя ее, но позволяя также ей использовать его, и она кончила первый раз почти сразу, крича и вдавливая ногти в  его  спину. Потом они раскачивались в длинных, медленных ударах и где-то там он подумал, что она снова кончает. Он подумал о счетах на работе, что у него  будет  все о'кей. Потом она начала делать более  быстрые  движения,  ее  ритм  в  конце концов растворился в диком оргазме. Он посмотрел на ее лицо  -  мазки  туши, размазанную губную помаду, и почувствовал исступление.
     Она дергалась бедрами сильнее и сильнее - в те дни между ними  не  было никакой пропасти, и их животы ударялись друг  о  друга  все  более  быстрыми шлепками.
     В конце она закричала и  потом  укусила  его  плечо  своими  маленькими ровными зубами.
     - Сколько раз ты кончила? - спросил он ее, когда они приняли душ.
     Она отвернула лицо, и когда заговорила, голос ее был  настолько  тихий, что он еле уловил его. - Ты не об этом должен спрашивать.
     - Нет? Кто тебе сказал это? Мистер Роджерс?
     Он взял ее лицо  рукой,  большой  палец  глубоко  вошел  в  одну  щеку, остальные сжали вторую, между ними в ладони прятался подбородок.
     - Ты разговариваешь с Томом, - сказал он. - Слышишь  меня,  Бев?  Скажи папе.
     - Три, - неохотно сказала она.
     - Хорошо, - сказал он. - Можешь взять сигарету.
     Она посмотрела на него недоверчиво, ее красные  волосы  рассыпались  по подушке, на ней не было ничего, кроме трусиков. Просто смотреть на  нее  вот так заставляло его машину работать снова. Он кивнул.
     - Продолжай, - сказал он. - Все верно.
     Через три месяца они официально поженились. Пришло двое его друзей  и один ее, которого звали Кей Маккол; Том назвал его "трахатель  грудастых феминисток".
     Все эти воспоминания прошли через мозг Тома в доли секунды, как быстрая съемка, когда он стоял в дверях, наблюдая за  ней.  Она зарылась  в  нижнем ящике шкафа, и сейчас кидала в чемодан нижнее белье - не то,  что  он  любил, скользящие атласные и гладкие шелковистые трусики; это был  хлопок,  хлопок, как  для  маленькой  девочки,  уже  полинявший.  Хлопчатобумажная  ночнушка, которая выглядела словно из "Маленького домика в прериях".  Она  пошарила  в глубине нижнего ящика, чтобы посмотреть, что еще можно положить.
     Между тем Том Реган прошел по ворсистому коврику к  гардеробу.  Ноги  у него были голые и поступь бесшумная, как дуновение бриза. Сигарета. Вот  что на самом деле свело его с ума. Прошло много  времени  с  тех  пор,  как  она получила свой первый урок. С тех пор были другие уроки, много других, и были жаркие денечки, когда она носила блузы с длинными рукавами или  даже  глухие свитера,  застегнутые  по  самую  шею.   Серые   дни,   когда   она   носила солнцезащитные  очки.  Но  тот  первый  урок   был   таким   неожиданным   и основательным...
     Он забыл телефонный звонок, который разбил его сон. Сигарета. Если  она курила, значит, забыла Тома Рогана. Временно, конечно, только  временно,  но даже временно было чертовски долго. Что могло ее заставить забыть - не имело значения. Такое не должно случаться в доме ни по какой причине.
     На внутренней стороне дверцы  шкафа  висел  на  крючке  широкий  черный кожаный ремень. На нем не было пряжки - он давно ее снял. На том конце,  где была пряжка, он был сдвоен,  и  эта  сдвоенная  часть  образовала  петлю,  в которую Том Роган сейчас засунул руку.
     "Том, ты плохо вел себя! - говорила иногда его мать  -  впрочем  вернее было бы сказать не "иногда", а "часто". - Иди сюда,  Томми.  Я  должна  тебя выпороть". Жизнь его в детстве шла от .порки до порки.  В  конце  концов  он сбежал в Викита Колледж,  но,  очевидно,  полное  бегство  невозможно  -  он продолжал слышать ее голос во сне: "Иди еюда, Томми. Я должна тебя выпороть. Выпороть..."
     Он был самым старшим из  четверых.  Через  три  месяца  после  рождения младшего Ральф Роган умер - ну, "умер", может быть, не слишком точное слово; вернее было бы сказать "покончил с собой" поскольку щедро плеснул  щелока  в стакан джина и залпом выпил эту адскую смесь, сидя в спальне.  Миссис  Роган нашла работу на заводе Форда. Том, хотя ему было только одиннадцать, стал  в семье мужчиной. И если он баловался, если младенец  запачкал  пеленки  после ухода сиделки и они оставались грязными, когда  мама  возвращалась  домой... если он забыл перевести Меган на углу Броуд Стрит после яслей и эта  носатая миссис Гант видела... если он, случалось, смотрел "Американ Бэндстрэен",  а Джо в это время устраивала беспорядок на кухне... по любому поводу из тысячи возможных... уложив малышей в постели, мать  вытаскивала  огромную  палку  и приговаривала как заклинание: "Иди сюда, Томми. Я должна тебя выпороть".
     Лучше пороть, чем быть поротым.
     И даже если он ничему больше не научился на широкой дороге жизни, этому уж он научился.
     Том еще раз прищелкнул свободным концом ремня и сжал его в кулаке.  Это давало чувство уверенности и превосходства. Кожаный ремень спускался из  его сжатого кулака, как мертвая змея. Головная боль прошла.
     Она нашла то, что искала в глубине ящика: старый белый хлопчатобумажный бюстгальтер с чашечками. Мысль о том, что этот поздний звонок  мог  быть  от любовника, возникла у него в голове и тут же исчезла. Это было  бы  забавно. Женщина, собирающаяся встретиться с любовником, не берет выцветшие блузки  и хлопчатобумажное белье. Она бы не могла.
     - Беверли, - сказал он  мягко,  и  она  тут  же,  вздрогнув,  с  широко открытыми глазами, распущенными волосами, повернулась к нему.
     Ремень поколебался... немного опустился. Он  уставился  на  нее,  опять почувствовав легкий толчок беспокойства. Да,  вот  так  она  смотрела  перед большими шоу, и он понимал, что то была смесь страха и некой  агрессивности, голова ее словно была наполнена светильным газом; одна искра - и  взорвется. Она рассматривала эти шоу не как возможность отколоться  от  "Делиа  Фэшнз", открыть свое дело и перестроить свою жизнь и даже судьбу. Будь  это  так,  у нее все сложилось бы наилучшим образом.  Но  она  была  слишком  талантлива,
чтобы удовлетвориться этим.  Она  рассматривала  эти  шоу  как  своего  рода суперэкзамен, на котором ее оценивают строгие учителя. В этих случаях  перед ней возникало некое существо без лица. И называлось это безликое существо  - власть.
     И  сейчас  лицо  ее  с  широко  раскрытыми   глазами   выражало   такую нервозность. И не только лицо. Вокруг нее была как бы  видимая  глазу  аура, излучавшая  высокое  напряжение,  и  это  внезапно  сделало  ее  еще   более привлекательной и более опасной, чем она казалась ему годами. Он  испугался, потому что та Она, какую он сейчас  видел,  была  существенной  частью  той, какая соответствовала бы его желанию, той, какую он делал.
     Беверли выглядела шокированной и  испуганной.  Но  при  этом  -  бешено возбужденной. Ее щеки пылали горячечным румянцем, лоб блестел, а под нижними веками обозначились белые дорожки, которые выглядели  как  вторая  пара глаз.
     И изо рта все еще торчала сигарета, теперь слегка  под  углом,  вылитый Рузвельт,  черт  возьми!  Сигарета!  Вид  ее  вызывал  тупую  ярость,  снова захлестнувшую его зеленой волной. Смутно,  где-то  на  задворках  мозга,  он вспомнил, как она сказала ему однажды ночью из темноты, сказала  бесцветным, равнодушным голосом: "В один  прекрасный  день  ты  просто  зайдешь  слишком далеко и это будет конец. Прибьешь".
     Он ответил: "Ты поступай, как я тебе говорю, Бев, и этот  день  никогда не придет".
     Теперь, прежде чем ярость вычеркнула все, ему стало  интересно,  придет ли в конце концов этот день?
     Сигарета. Черт с ним, со звонком, упаковыванием, странным выражением ее лица. Они будут разбираться с сигаретой. Затем он будет иметь ее. А затем уж они смогут обсудить все остальное. К тому времени это, быть может, покажется важным.
     - Том, - сказала она, - Том, я должна...
     - Ты куришь, - сказал он. Его голос  казался  пришедшим  издалека,  как будто по очень хорошему радио. - Похоже,  ты  забыла,  девочка.  Где  ты  их прячешь?
     - Смотри, я брошу ее, - сказала она и пошла к двери р  ванную  комнату. Она швырнула сигарету - даже отсюда он мог видеть отпечатки зубов на фильтре - в унитаз сортира. Фссссс. Она вышла. - Том, это был старый приятель.  Один старый, старый приятель. Я должна...
     - Заткнись, вот что ты должна! - закричал он. - Заткнись немедленно!
     Но страх, который он хотел увидеть-страх перед ним - его не было на  ее лице. Страх был, но он исходил из телефона, а не от него. Она как  будто  не видела ремень, не видела ЕГО, Тома, и он почувствовал  легкое  беспокойство. БЫЛ ли он здесь? Глупый вопрос, но БЫЛ ли он, в самом деле?
     Вопрос этот был настолько ужасным и стихийным, на какое-то мгновенье он в страхе почувствовал что его "я" полностью оторвалось от корней  и  подобно перекатиполю перекатывается бризом. Потом он обрел себя. Он был здесь, все в порядке, он был здесь, он. Том Роган, Том - черт возьми - Роган, и если  эта спятившая девка не выпрямится и не ударится в  бегство  в  следующие  секунд тридцать, она будет выглядеть как выброшенная из быстроидущего вагона.
     - Я должен выпороть тебя, - сказал он, - очень сожалею, девочка.
     Да, он и раньше видел эту смесь страха и агрессивности. Но  сейчас  это впервые обращалось к нему.
     - Убери эту штуку, - сказала она. - Я должна ехать в О'Хара  как  можно быстрее.
     Ты здесь. Том? А?
     Он отбросил эту мысль.  Полоска  кожи,  которая  когдато  была  ремнем, медленно раскачивалась перед ним, как маятник. Его глаза вспыхнули, а  затем задержались на ее лице.
     - Послушай меня, Том. В моем родном городе опять  беда.  Очень  большая беда. Тогда у меня был приятель. И думаю, он мог бы стать моим другом,  если бы не разница в возрасте. Ему  было  всего  одиннадцать  лет  и  он  страшно заикался. Сейчас он новеллист. Я думаю, ты даже читал одну  из  его  книг... "Черные пороги"?
     Она искала его лицо, но его лицо было бесстрастно. Был  только  ремень, маятником качающийся взад-вперед,  взад-вперед.  Он  стоял,  слегка  склонив голову и расставив ноги. Потом  она  пробежала  рукой  по  своим  волосам  - встревоженно - как будто озабочена  множеством  важных  вещей  и  как  будто просто не замечала ремня, засевший в нем, страшный вопрос снова всплыл в его голове: Ты там? Ты уверен?
     - Та книга неделями лежала здесь, но я никогда не видела связи.  Может, я бы заметила какую-то связь, но мы все сейчас старше,  и  я  просто  давным давно не думала о Дерри. Словом, у Билла был брат, Джордж, и  Джорджа  убили перед тем, как я понастоящему  узнала  Билла.  Он  был  убит.  И  затем,  на следующее лето...
     Но Том достаточно наслушался ереси отовсюду. Он близко подошел  к  ней, отведя  правую  руку,  как  человек,  собирающийся  бросить  копье.   Ремень просвистел в воздухе. При его приближении Беверли пыталась было ускользнуть, но ее правое плечо ударилось о дверь  ванной  комнаты,  и  прозвучал  сочный удар; ремень пришелся по ее левому предплечью, оставив красную полосу.
     - Буду пороть тебя, - повторил Том. Голос у него был спокойный,  в  нем даже слышалось сожаление, но его зубы оскалились в белую ледяную улыбку.  Он хотел видеть тот ее взгляд, взгляд, полный страха, ужаса и стыда, тот взгляд который говорил: "Да, ты прав,  я  заслуживала  это",  тот  взгляд,  который говорил: "Да, ты здесь, да, я чувствую твое присутствие". Затем могла прийти любовь, и все бы образовалось, потому что он какникак любил ее. Они могли бы даже, если бы она захотела, подискутировать о том, кто и  зачем  звонил.  Но это должно было прийти позже. Сейчас обучение в самом разгаре.  Как  всегда. Сначала пороть - раз, потом иметь - два.
     - Жаль, девочка.
     - Том, не делай э...
     Он раскачал ремень и увидел, как он лизнул  ее  бедро.  Щелканье  ремня доставило ему удовлетворение, когда он ударил ей по ягодицам. И...
     И, Господи Иисусе, она схватила его! Она схватила ремень!
     На какое-то мгновение Том Роган был настолько ошарашен этим неожиданным актом непослушания, что почти потерял из  виду  наказываемую,  только  петля оставалась зажатой в его кулаке.
     Он дернул ремень назад.
     - Никогда не хватай ничего у меня из рук, -  сказал  он  хрипло.  -  Ты слышишь меня? Если  еще  когда-нибудь  это  сделаешь,  месяц  будешь  писать малиновым сиропом.
     - Том, прекрати, - сказала  она,  и  сам  ее  тон  взбесил  его  -  она говорила, как старший на игровой площадке с шестилеткой.
     - Я должна ехать. Это  не  шутка.  Люди  погибли,  и  я  дала  обещание давнымдавно...
     Том не слышал. Он взревел и бросился к  ней,  с  опущенной  головой,  в руках бессмысленно качался  ремень.  Он  ударил  ее,  протащив  от  дверного прохода вдоль стены спальной. Он отводил руку назад, бил  ее,  отводил  руку назад, бил ее, отводил руку назад, бил ее. Потом, утром, он, поднеся руку  к глазам, будет глотать кодеиновые таблетки, но сейчас он ничего не  сознавал, кроме того, что она не повинуется ему! Она не только  курила,  она  пыталась схватить у него ремень, - о люди! о друзья и ближние! - она сама напросилась на это, и он будет свидетельствовать перед троном Всевышнего, что она должна получить сполна.
     Он протащил ее вдоль стены, раскачивая ремень, осыпая ее  ударами. Она подняла руки, чтобы защитить лицо, но он бил по всему остальному. В тишине комнаты щелкал ремень. При этом она не кричала, не умоляла  прекратить,  как бывало раньше. Хуже того - она не плакала, как обычно. Слышно  было  только щелканье ремня и их дыхание, его - тяжелое и хриплое, ее - учащенное  и легкое.
     Она задела за кровать и за туалетный столик у кровати. Ее плечи были красными от ударов ремня. Волосы растекались огнем. Он  тяжело  двигался за ней, медлительный, но огромный - он играл в сквош, пока  не  повредил  себе Ахиллесово сухожилие два года назад, и  с  тех  пор,  без контроля, сильно прибавил в весе, но мускулатура осталась прежней - прочные снасти в тучном теле. Все-таки он был немного встревожен своим дыханием.
     Она потянулась к туалетному столику - он подумал, она спрячется за него или, быть может, попытается уползти под  него.  Вместо  этого  она  взяла... повернулась... и вдруг воздух наполнился летящими снарядами. Она  бросала  в него косметику. Бутылка "Шантильи" ударила его между сосками, упала  ему  на ноги, разбилась. Он утопал в запахе духов.
     - Кончай! - взревел он. - Кончай, сука!
     Но  она  не  прекратила  -  ее  руки  парили  над  туалетным  столиком, заставленным разными стекляшками, хватая все, что ни попадя и бросая  это  в него. Он дотронулся до своей груди, куда его ударила  бутылочка  "Шантильи", не в состоянии поверить, что она посмела поднять на него руку,  хотя  разные предметы продолжали летать вокруг. Стеклянная пробка бутылки  порезала  его. Это был даже не порез, а чуть больше, чем треугольная царапина, но была ли в комнате некая красноволосая леди, которая увидит восход солнца из больничной койки? О да, была. Некая леди, которая... Баночка с кремом ударила  его  над правой  бровью  с  внезапной,  зловещей  силой.  Он  услышал   тупой   звук,
по-видимому, внутри головы. Белый свет вспыхнул  над  полем  зрения  правого глаза, и он отступил на шаг с открытым  ртом.  Теперь  тюбик  крема  "Нивеа" попал ему в живот с легким шлепаньем, и она - неужели? возможно  ли  это?  - да! Она кричала на него!
     - Мне нужно в аэропорт, сукин сын! Ты слышишь меня? У меня  дело,  и  я еду! И ты уйдешь с дороги, потому что Я УЕЗЖАЮ!
     Кровь прилила к его правому глазу, зудящему и горячему.
     Некоторое время он стоял, уставясь на нее, как будто никогда  не  видел ее раньше. В каком-то смысле, и не видел... Ее груди отяжелели. Лицо пылало. Губы были злобно втянуты. Она все повыкидывала с туалетного  столика.  Склад снарядов опустошился. Он все еще мог прочитать страх в ее глазах...  но  это все еще был не страх перед ним.
     - Ты положишь все вещи назад, - сказал он, стараясь не задыхаться.  Это было бы нехорошо, отдавало бы слабостью- Затем ты положишь назад  чемодан  и пойдешь в постель. И если ты все это сделаешь, я, может быть, не  буду  бить тебя слишком сильно. Может быть, ты сможешь выйти  из  дому  через  два  дня вместо двух недель.
     - Том, послушай меня, - она говорила  медленно.  Ее  взгляд  был  очень ясный. - Если ты приблизишься ко мне снова, я убью тебя. Ты  понимаешь  это, ты, лохань с кишками? Я убью тебя.
     И вдруг  -  может  потому,  что  лицо  ее  выражало  ясное  отвращение, презрение к нему, может, потому что она назвала его лоханью с  кишками,  или потому, что грудь ее мятежно поднималась и опускалась - его  охватил  страх. Это была не почка, не цветок, а целый - черт возьми - САД страха  -  ужасный страх, что его ЗДЕСЬ нет.
     Том Роган рванулся к жене, на этот раз без вопля. Он подошел тихо,  как торпеда, прорезающая воду. Теперь он намеревался не просто бить и  подчинять ее, а сделать с ней то, чем она так опрометчиво угрожала ему.
     Он думал, что она убежит. Возможно к ванной. Или к лестнице. Вместо этого она стояла, не двигаясь с места. Ее бедро ударялось о стену, когда она легла на туалетный столик, и стала толкать его вперед, на него, сломав  до основания два ногтя, поскольку потные ладони сделались скользкими.
     На какое-то мгновение туалетный  столик  пошатнулся,  затем  она  снова подалась вперед. Столик завальсировал на одной ножке, зеркало ухватило  свет и отразило короткую плавающую тень аквариума на потолке, затем он  закачался впередназад. Край  его  ударил Тома по  бедрам  и  он  свалился.  Раздался мелодичный перезвон бутылочек, они опрокинулись и разбились. Он  видел,  как зеркало падает на пол слева от него, поднес руку к глазам, чтобы защитить их и выпустил ремень. Стекло рассыпалось по полу. Он почувствовал режущую боль, показалась кровь.
     Теперь она плакала, ее дыхание перешло в высокие рыдания.  Сколько  раз она представляла себе, как  бросает  его,  бросает  этого  тирана,  как  она бросила когдато тиранаотца, удрав в ночь и заранее затолкав сумки в багажник своего "Катласса". Она была не настолько глупа, чтобы не понимать -  даже  в разгар этой невероятной бойни - что она не любила Тома и никоим образом не любит его сейчас.  Но  это не мешало ей бояться его... ненавидеть его... и презирать себя  за  то,  что выбрала его по Каким-то неясным причинам, похороненным в те времена, которые
вроде бы канули в прошлое. Ее сердце  не  разбивалось;  оно  словно  сгорало вгруди, таяло. Она боялась, что огонь ее сердца может уничтожить рассудок.
     И сверх того, на задворках ее  разума,  ноющей  болью  отдавался  сухой голос Майкла Хэнлона: "Оно  вернулось,  Беверли...  оно  вернулось...  и  ты обещала..."
     Туалетный столик качнулся. Раз. Два. Третий раз. Казалось, он дышит.
     Двигаясь в возбуждении - уголки ее рта конвульсивно  дергались,  -  она быстро обогнула туалетный столик, на цыпочках ступая по разбитому стеклу,  и схватила ремень как раз в тот момент, когда  Том  накренил  его.  И  тут  же выпрямилась, рука скользнула в петлю. Она стряхнула волосы с глаз,  наблюдая за его движениями.
     Том встал. Осколок зеркала  порезал  ему  щеку.  Диагональный  порез  - тонкая линия, похожая на ту,  что  рассекла  бровь.  Он  искоса  смотрел  на Беверли, медленно вставая на ноги, и она видела капли крови на его шортах.
     - Ты дашь мне этот ремень, - сказал он.
     Но она повертела ремень в руке и посмотрела на него с вызовом.
     - Прекрати это, Бев. Немедленно.
     - Если ты подойдешь ко мне, я вышибу из тебя все говно, - эти слова,  к ее великому удивлению, исходили из ее рта.
     А кто этот троглодит в окровавленных шортах? Ее муж? Ее отец? Любовник, которого она привела в колледж, и  который  однажды  ночью  разбил  ей  нос, просто из прихоти? ПОМОГИ
     МНЕ ГОСПОДИ, подумала она.  ГОСПОДЬ  сейчас  поможет:  мне.  А  ее  рот продолжал:
     - Я могу это сделать. Ты толстый и неповоротливый, Том.  Я  уезжаю,  и, думаю, там останусь. Это, наверное, все.
     - Кто этот парень, Денбро?
     - Забудь это. Я была...
     Она слишком поздно поняла, что вопрос он задал  просто,  чтобы  отвлечь ее. Он приблизился к ней, когда у него с губ слетало последнее слово. Ремень в ее руках по дуге рассек воздух, и звук, который он издал, когда рассек ему рот, был подобен звуку упрямой пробки, вырвавшейся из бутылки.
     Он взвыл и зажал  рот  руками,  в  расширившихся  глазах  были  боль  и удивление. Между пальцами по рукам полилась кровь.
     - Ты разбила мне рот, сука! - закричал он. - О, Бог мой, ты разбила мне рот!
     Он опять пошел на нее, с вытянутыми руками, рот - мокрое красное пятно. Его губы разорвались в двух местах. Из переднего зуба была  выбита  коронка. Она увидела, как он выплюнул ее.  Какая-то  часть  ее  существа,  больная  и стонущая, была вне этой сцены и хотела  бы  закрыть  глаза.  Но  та,  другая Беверли,   чувствовала   экзальтацию   приговоренного к смертной   казни заключенного, вырвавшегося на свободу по прихоти землетрясения. Той  Беверли все это очень нравилось. Я хочу, чтобы ты  это  проглотил!  Чтобы  ты  этим подавился!
     Именно та Беверли раскачала ремень в последний раз - ремень, которым он сек ее по ягодицам, по ногам, по грудям. Ремень, который  он  испробовал на ней бессчетное  число  раз  за  последние  четыре  года.  Количество ударов зависело от того, насколько  ты  провинилась.  Том  приходит домой и обед холодный? Два удара ремнем. Бев много работает в студии и забывает  звонить домой? Три удара ремнем. О, посмотритека - Бев получила  еще  один  вызов  в полицию за нарушение стоянки. Один удар ремнем - по груди. Он был добрым. Он редко бил до синяков. Она не испытывала сильной боли.  Кроме  боли  унижения еще большую боль причиняло то, что она сознавала: что-то в ней жаждало  этой боли. Жаждало унижения.
     "Последний раз плачу за все", - подумала она и  раскачала  ремень.  Она размахнулась, медленно размахнулась сбоку, и ремень наотмашь ударил  его  по яйцам с резким звухом - словно женщина выбивает коврик. Это было все,  что  требовалось.  Вся агрессия моментально вышла из Тома Рогана,
     Он издал тонкий, бессильный крик и упал на колени, как в  молитве.  Его руки были между ног. Голова откинута назад. На шее натянулись жилы. На  лице - гримаса страшной боли. Его левое колено неуклюже  опустилось  на  толстый, острый осколок разбитой бутылочки из-под духов, и он медленно  откатился  на один бок, как кит. Одной рукой обхватил раненое колено.
     "Кровь, - подумала она. Боже мой, у него везде кровь".
     "Он выживет, -  холодно  ответила  новая  Беверли  -  Беверли,  которая воспряла от  телефонного  звонка  Майкла  Хэнлона.  Такие,  как  он,  всегда выживают. Ты только давай, уматывай отсюда, пока он не решит, что хочет  еще музицироегГп.  Или  пока  не  решит  спуститься  в  подвал  и  достать  свой Винчестер".
     Она выпрямила спину и почувствовала боль в ноге, порезанной стеклом  от разбитого туалетного зеркала. Она наклонилась, чтобы взять  ручку  чемодана. При этом не сводила с него глаз. Она спиной открыла дверь и, пятясь,  прошла в холл. Чемодан она держала  перед  собой  обеими  руками.  Порезанная  нога оставляла кровавые отпечатки. Добравшись до  лестницы,  она  развернулась  и быстро пошла вниз, не разрешая себе думать и полагая, что у нее не  осталось никаких связных мыслей, по крайней мере, на данный момент.
     Она почувствовала, как что-то хлестнуло ее по ноге, и закричала.
     Потом взглянула вниз и увидела, что то был  конец  ремня.  Он  все  еще висел у нее на руке, и в тусклом свете еще сильнее напоминал  мертвую  змею. Она с отвращением бросила ремень через перила и увидела, как он упал вниз на дорожку в холле.
     У подножия лестницы она схватила конец  ночной  рубашки  и  стянула  ее через голову. Рубашка была в крови, она не может ни секунды оставлять ее  на себе. Беверли отбросила рубашку в сторону  и  она,  как  парашют,  упала  на цветок каучуконос в дверях гостиной. Голая Беверли наклонилась  к  чемодану. Ее соски были холодные, твердые, как пули.
     - Беверли, подними свою жопу наверх!
     Она  схватила  ртом  воздух,  дернулась,  затем  снова  наклонилась   к чемодану. Она открыла чемодан и выгребла трусы, блузу, старую пару  "Левис". Она швырнула все у двери, в то время как  ее  глаза  продолжали  следить  за лестницей. Но Том не появлялся наверху. Он крикнул  ее  имя  еще  дважды,  и каждый  раз  она  уходила  от  этого  звука,  а  глаза  ее  охотились, губы оттягивались от зубов в бессознательной гримасе.
     Она  рванула пуговицы  блузки  через  прорези.  Две  верхние  пуговицы отлетели, и  она  подумала,  что  выглядит как проститутка почасовик,  ищущая последнюю халтуру перед ночным звонком.
     - Я УБЬЮ ТЕБЯ, СУКА! ДЕРЬМОВАЯ СУКА!

ДЕРРИ: ПЕРВАЯ ИНТЕРЛЮДИЯ
     Сколько людских глаз проникло в их тайную  анатомию сквозь годы? Клайв Баркер "Книге Крови"
     Отрывок, приведенный ниже и все остальные отрывки "Интерлюдии" взяты из Макаала   Хэплона   "Дерри:   Несанкционированной   истории   города".   Это неопубликованная серия записок и  выдержки  из  рукописи  (которая  читается почти как начало  дневника),  найденные  под  сводами  Деррийской  публичной библиотеки. Приведенное выше название, написанное  на  обложке  подборки  из отдельных листочков, в которой хранились эти  записки  до  своего  появления здесь. Автор, однако, неоднократно ссылается на  эту  работу  в  собственных своих заметках как на "Дерри: взгляд через заднюю дверь ада".
     Предполагают, что мысль о популярном издании  этих  записей  не  только помрачила рассудок мистера Хэнлона...
     2 января, 1985
     Может ли ВЕСЬ город быть населен призраками?
     Населен призраками так же, как населены ими некоторые дома?
     Не просто одноединственное здание в том городе  или  угол  единственной улицы, или единственный баскетбольный корт в крошечном парке, не просто одна городская зона - но ВСЕ. Все сооружения.
     Может ли это быть?
     Слушайте:
     Населенный призраками: "Часто посещаемый привидениями или духами". Функ и Вагнеллз.
     Навязчивость: "Нечто постоянно приходящее  в  голову;  трудно  забыть". Также Функ и Фрэнд.
     Являться: "Появляться или часто приходить,  особенно  это  относится  к призракам". НО - слушайте! - "Место часто посещаемое: курорт, притон,  места постоянных сборищ"...
     И  еще  одно - похоже, последнее, - определение  этого слова как существительного, в самом деле пугает меня: "Место кормления животных".
     Подобных животных, которые  зверски  избили  Адриана  Меллона  и  затем сбросили его под мост?
     Подобие животному, которое ждет под мостом?
     Место кормления животных.
     Кто кормит в Дерри? Кто кормится Дерри?
     Интересное дело - я даже не предполагал, что человек может стать  таким пуганным, как стал я после истории с Адрианом Меллоном и все  еще  продолжаю жить, вернее просто функционировать. Я как будто попал  в  рассказ,  а  ведь известно, что испуг ты должен чувствовать только в  финале  рассказа,  когда призрак тьмы в конце концов выходит из леса, чтобы начать питаться...  вами, конечно.
     Вами.
     Но этот рассказ не из серии классических шедевров  Лавкрафта,  Брэдбери или По. Разумеется, я знаю далеко не все, но многое. Я только что начал его, когда однажды в конце сентября открыл "Новости" Дерри, прочитал  стенограмму предварительного слушания дела мальчика Унвина, и понял, что клоун,  который убил Джорджа Денбро, может вернуться опять. Фактически все началось  в  1980 году, когда, как я думаю, какая-то ранее уснувшая часть меня  пробудилась... почувствовав, что Его время, кажется, опять подходит.
     Какая часть? Я думаю, нечто вроде дозорного.
     А может быть, был голос Черепахи.  Да...  пожалуй  так.  Я  знаю,  Билл Денбро поверил бы в это.
     Я обнаружил новости о старых ужасах в старых книгах; прочитал материалы о старых зверствах в старых  периодических  изданиях;  на  задворках  своего разума, с каждым  днем  все  громче,  я  слышал  гудение  морской  раковины, какой-то нарастающий шум;  казалось,  я  чувствую  горький  озоновый  аромат будущих молний. Я начал записи для книги, которую я почти наверняка не успею опубликовать при жизни. И в то же время я продолжал  свою  жизнь.  На  одном уровне моего разума я жил  и  живу  с  невероятными,  гротескными,  ужасными видениями; на другом - продолжаю жить земной жизнью библиотекаря  маленького городка. Я складываю книги на полки, я составляю библиотечные  карточки  для новых читателей, я убираю аппарат для чтения микрофильмов, который небрежные читатели иногда оставляют включенным; я шучу с Кэрол Даннер, говорю, как  бы мне хотелось пойти с ней в постель, и она отшучивается - как бы ей  хотелось пойти в постель со мной, и оба мы знаем, что на самом деле она  шутит,  а  я нет, так же как оба мы знаем, что она не останется надолго в таком маленьком городишке, как  Дерри,  а  я  буду  здесь  до  самой  смерти  -  брошюровать разорванные страницы  в  "Бизнес  Уик",  сидеть  на  ежемесячных  собраниях, посвященных комплектованию библиотеки, с  трубкой  в  одной  руке  и  пачкой "Библиотечных журналов" в другой... и просыпаться посреди ночи и сдерживать
крик, прижав кулаки ко рту.
     Готические условности тут не причем. Мои волосы не побелели. Я не  хожу во  сне.  Я  не  отпускаю  таинственных  комментариев,   не   ношу   дощечку дляспиритических сеансов  в  кармане  своей  спортивной  куртки.  Разве  что смеяться  стал  больше,  и  вероятно  смех  мой   кажется   людям   чересчур пронзительным, пронизывающим, неестественным, потому что иногда они  странно смотрят на меня, когда я смеюсь.
     Часть меня - часть, которую Билл называл "голосом Черепахи"  -  говорит мне, что я должен позвонить им всем сегодня ночью. Но полностью ли я уверен, даже сейчас? Хочу ли я быть полностью уверенным?  Нет  -  конечно,  нет.  Но Боже, то, что случилось с Адрианом Меллоном, так похоже на то, что случилось с братом Заики Билла, Джорджем, осенью 1957 года...
     Если это началось снова, я позвоню им. Я должен позвонить. Но пока  что нет. Впрочем, еще рано. В прошлый раз это шло медленно и закончилось  раньше лета 1958. Поэтому... я выжидаю. И заполняю ожидание, делая  записи  в  этой записной книжке, а также подолгу смотрю в зеркало на  незнакомого  человека, которым стал тот мальчик.
     Лицо у мальчика было умным и застенчивым; лицо мужчины - лицо кассира в банке из  вестерна,  парня  без  особых  примет,  парня,  который  при  виде грабителей пугается и поднимает руки вверх. И если  по  сценарию  требуется, чтобы кто-то был застрелен бандитами, он как раз и есть тот человек.
     Тот самый старина Майк. Немного страха в глазах, может быть, не  совсем еще прошел от прерванного сна, но не  настолько,  чтобы  вы  могли  заметить что-то, не вглядевшись пристально... на расстоянии воздушного поцелуя,  а  я не был с нимина таком расстоянии уже очень долго. Если бы вы мельком на меня глянули, то подумали бы: ОН ЧИТАЕТ СЛИШКОМ
     МНОГО КНИГ, ну и все. Сомневаюсь, что вы бы отгадали, сколько сил стоит этому человеку с добрым  лицом  банковского  кассира  удержаться  в  здравом рассудке.
     Если я должен буду всем позвонить, это когонибудь из них убьет.
     Это один из фактов, которым я должен посмотреть в глаза длинными ночами без сна, ночами, когда я лежу в постели в своей обычной  синей  пижаме,  мои очки, аккуратно сложенные, лежат на ночном столике рядом со  стаканом  воды, которую я всегда ставлю на случай, если проснусь и захочу пить. Я лежу там в темноте и глотаю воду маленькими глотками и думаю, как много - или как  мало - они помнят. Я как-то убежден, что они ничего не помнят об этом, потому что им  не  нужно  помнить.  Я  единственный,   кто   слышит   голос   Черепахи, единственный, кто помнит, потому что я единственный,  кто  остался  здесь  в Дерри. И так как их разбросало ветрами, у них нет способа узнать  идентичные образчики, по которым были сделаны их жизни. Вернуть их назад,  показать  им этот образчик... да, это может убить когото из них. Это может убить их всех.
     Поэтому я снова и снова прокручиваю их в голове;  прокручиваю,  пытаясь воссоздать их, какими они были и какими могли быть теперь,  пытаясь  понять, кто из них самый уязвимый. Ричи Тозиер, думаю я иногда - его Крис, Хаггинс и Бауэре, кажется, доставали чаще всего, хотя Бен был таким  толстым,  Бауэрса Ричи боялся больше всего-да мы все  его  боялись,  и  другие  тоже.  Если  я позвоню ему в Калифорнию, он, верно, расценит  это  как  жуткое  Возвращение отъявленных хулиганов, двух из могилы и одного  -  из  сумасшедшего  дома  в Джанилер Хилл, где он беснуется по сей день? Иногда я думаю, Эдди был  самым слабым, Эдди с его комплексом матери и ужасной астмы.  Беверли?  Она  всегда
старалась казаться грубой, но напугана была не  меньше  нас.  Заика  Билл  с ужасом на лице, закрывающий крышку на пишущей машинке? Стэн Урис?
     Лезвие гильотины нависло над их жизнями, острое,  как  бритва,  но  чем больше я думаю об этом, тем больше прихожу к выводу, что  они  не  знают  об этом лезвии. Я один держу руку на рычаге. Я могу пустить его в  ход,  просто открыв телефонную книжку и позвонив им одному за другим.
     Может быть, мне не нужно этого делать. Я хватаюсь за слабеющую надежду, что кроличьи крики моего застенчивого разума я принял за  сильный,  истинный голос Черепахи. В  конце  концов,  что  я  имею?  Меллон  в  июле.  Ребенок, найденный мертвым на Нейболтстрит в прошлом октябре, еще один,  найденный  в Мемориалпарке в начале декабря, как раз перед первым снегом. Может быть, это сделал бродяга, как пишут газеты. Или сумасшедший, который  потом  уехал  из Дерри или убил себя из угрызений совести или самоотвращения, как может  быть сделал - если верить некоторым книгам - настоящий Джек Потрошитель.
     Может быть.
     Но девочка Альбрехта была найдена прямо через улицу от того  проклятого старого дома на Нейболтстрит... и она была убита в тот же самый день, что  и Джордж Денбро двадцать семь лет назад. И затем мальчик Джонсон, найденный  в Мемориалпарке с ногой, вырванной  из  коленного  сустава.  В  Мемориалпарке, конечно, находится водонапорная башня Дерри, и мальчик был найден почти у ее основания. Водонапорная башня в двух шагах от Барренса; водонапорная башня - это где Стэн Урис видел тех мальчишек.
     Тех мертвых мальчишек.
     И все-таки, это не могло быть ничем, кроме  дыма  и  миража.  Не  могло быть. Или совпадение. Или, возможно,  что-то  среднее-своего  рода  пагубное эхо. Могло это быть? Я ощущаю, что могло. Здесь, в Дерри, все,  что  угодно, могло быть.
     Я думаю, что то, что было здесь раньше, все еще присутствует - то,  что было здесь в 1957 и 1958 годах, то, что было здесь  в  1929  и  1930,  когда Черное Местечко было сожжено Легионом Белой благодарности, штат Мэн, то, что было здесь в 1904 и 1905 и в начале  1906  -  по  крайней  мере,  до  взрыва чугунолитейного завода Кичнера, то, что было здесь в 1876 и  1877,  то,  что появлялось каждые двадцать семь лет  или  что-то  около  этого.  Иногда  оно приходит немного раньше, иногда немного позже... но приходит  всегда.  Когда обращаешься назад к прошлому, соответствующие записи  найти  все  труднее  и труднее,  потому  что   они   беднеют,   и   дырки,   проеденные   молью   в повествовательной  истории  района,  становятся  больше.  Но  звание,   куда смотреть - и когда смотреть -  проходит  долгий  путь  к  решению  проблемы.
Понимаете, Оно всегда возвращается.
     Оно.
     Итак - да: я должен сделать эти звонки. Я думаю, мы  именно  это  имели тогда в виду. По какой-то  неведомой  причине,  мы  избраны  остановить  это навсегда. Слепая судьба? Слепая удача? Или это опять та проклятая  Черепаха? Возможно она командует, так же как и говорит. Не знаю. И  сомневаюсь,  имеет ли это значение. Много лет назад Билл  сказал:  "Черепаха  не  может  помочь нам", и если это было правдой тогда, это должно быть правдой и теперь.
     Я мысленно вижу, как мы стоим в воде, взявшись за руки, и даем обещание      вернуться, если это начнется когда-нибудь снова - стоим там, почти  как друиды в кольце, скрепленные кровью нашего обещания, ладонь в ладонь. Ритуал старый,  как  само  человечество,  -  ритуал,  который  находится  на  грани реального и ирреального.
     Потому что сходство...
     Но здесь я как бы сам становлюсь Биллом  Денбро,  заикаюсь  на  той  же самой почве снова и снова, излагая некоторые факты  и  много  неприятных  (и довольно расплывчатых) предположений, с каждым абзацем все более навязчивых. Ничего хорошего в этом нет. Бесполезно. Даже  опасно.  Но  ведь  так  трудно ждать событий.
     Эта  записная  книжка  будет  попыткой  выйти  за  пределы   навязчивых  предположений, расширяя фокус моего  внимания  -  в  конце  концов,  в  этой истории завязаны более шести мальчиков и одна девочка,  все  они  несчастны, все они не приняты равными себе по положению, и все они свалились  в  ночной кошмар в одно  жаркое  лето,  когда  был  еще  Эйзенхауэр  президентом.  Это попытка, если хотите, оттащить  камеру  немного  назад,  чтобы  с  дистанции увидеть весь город, место, где около тридцати пяти тысяч  людей  работают  и едят, и спят, и совокупляются, и ходят за покупками., и ездят, и  гуляют,  и ходят в школу, и садятся в тюрьму, а порой - исчезают во тьме.
     Чтобы знать, что это за место сейчас, - я уверен - надо знать, что  это было за место ранее. И если я должен был бы  назвать  день,  когда  все  это реально началось для меня снова, это был день ранней осенью  1980,  когда  я приехал в гости к Альберту Карсону, который умер прошлым летом - в девяносто один год.  Он  был  наполнен  годами  и  почестями.  Он  был  здесь  главный библиотекарь с 1914 по 1960- невероятный отрезок  времени  (но  он  сам  был невероятным человеком), и я  понял,  что  если  кто-нибудь  знает,  с  какой истории надо начинать, то это Альберт Карсон. Я задал ему мой вопрос,  когда мы сидели у него на веранде, и он мне ответил Каким-то квакающим  голосом  -
он уже страдал от рака горла, который в конце концов убил его.
     - Ни одна из историй не стоит того. И ты чертовски хорошо это знаешь.
     - Тогда с чего же я должен начать?
     - Что начать?
     - Исследование этого района. Города Дерри.
     - О, да. Начни с Фрика и Мичеда. Так лучше всего.
     - Прочтя эти...
     - Прочтешь, Боже, нет! Выброси их в мусорную корзину!  Это  будет  твой первый шаг. Затем читай Буддингера. Брэнсон Буддингер  чертовски  неряшливый исследователь, у него полно оплошностей, если половина того, что я слышал  в детстве, - правда, но, когда он приехал в Дерри,  его  сердце  оказалось  на своем месте. У него  много  неверных  фактов,  но  они  у  него  неверные  с чувством, Хэнлон.
     Я  засмеялся,  и  Карсон  ухмыльнулся  своими  кожаными  губами  -  что свидетельствовало о хорошем настроении, но на самом деле- немного пугало.  В этот  момент  он  выглядел  как  хищник,  охраняющий  свежеубитое  животное, ожидающий, когда оно дойдет до такой стадии разложения, когда им можно будет пообедать.
     - Когда ты закончишь с Буддингером, читай Ивса. Отмечай всех  людей,  с которыми, он говорит, Сэнди все еще в университете штата  Мэн.  Фольклорист. После того как ты его прочтешь, поезжай к нему.  Угости  его  обедом.  Я  бы повез его в "Оринеку", там обед обычно  длится  бесконечно,  долго.  Накачай его, заполни записную книжку именами и адресами. Поговори со старожилами,  с которыми говорил он - теми, кто еще остался; а нас несколько - ахахахахаха - и еще от них получи имена. К тому времени у тебя будет четкая картина.  Если .ты сумеешь охватить достаточное количество людей, ты услышишь от них  нечто такое, чего нет в историях. И обнаружишь, что это беспокоит твой сон.
     - Дерри...
     - Что Дерри?
     - В Дерри не все в порядке, не так ли?
     - В порядке? - спросил он своим квакающим голосом. -  В  порядке?  Что? Что это слово означает? Симпатичные картинки в Кендускеаге? Если так,  тогда с Дерри все в порядке, потому что картинок  этих  десятки.  Имеет  ли  право уродливая пластмассовая статуя Пола Буниана стоять перед Городским  центром? О, будь у меня грузовик  напалма  и  моя  старая  зажигалка  "Зиппе",  я  бы позаботился об этой мерзкой вещи, уверяю тебя... но если чьито  эстетические взгляды настолько широки, что допускают существование пластмассовых  статуй, тогда в Дерри все в порядке. Вопрос в том, что для тебя означает "в порядке" Хэнлон? А? Точнее, что значит "не в порядке"?
     На это я мог только покачать головой. Он или знал,  или  не  знал.  Или скажет, или не скажет.
     - Ты имеешь в виду неприятные истории, которые можно услышать, или  те, о которых ты уже знаешь? Неприятные истории всегда бывают. Хроника города  - как старый беспорядочно  перестраивающийся  особняк  со  множеством  комнат, уютных закутков, помещений для  белья,  чердаков  и  всякого  рода  потайных местечек... не говоря уже о неожиданных тайных проходах. Если  вы  приметесь исследовать Дерри, как такой вот особняк, то все  это  найдете  в  нем.  Да, потом вы пожалеете об этом, но уж коль скоро найдете, то надо обосновать? Некоторые комнаты закрыты,  но  есть ключи... есть ключи.
     Его глаза рассматривали меня со старческой проницательностью.
     - Ты можешь подумать, что нащупал самый худший из секретов Дерри...  но всегда существует еще один. И еще один. И еще один.
     - Вы...
     - Кажется я должен попросить у тебя извинения.  У  меня  сегодня  очень болит горло. Пора принять лекарство и отдохнуть. Другими словами,  вот  тебе нож и вилка, друг мой: иди посмотри, что ты можешь разрезать ими.
     Я начал с истории фрика и истории Мичеда. Я последовал совету Карсона и бросил их в мусорную корзину, но сперва прочитал их.  Они  были,  как  он  и предполагал, ужасны. Я прочитал историю Буддингера, переписал все  сноски  и пошел по их следам. Это удовлетворяло больше, но сноски - вещь  особая:  они как тропинки, извивающиеся по дикой нетронутой местности. Они раздваиваются, затем опять раздваиваются, и в какой-то точке вы можете повернуть не туда, и это приведет вас либо к смертельному исходу, либо в болотную трясину.  "Если вы находите сноску, - сказал однажды группе, в  которой  я  учился,  крупный специалист в области библиотековедения - наступите ей на голову и убейте ее,
до того как она сможет плодоносить".
     Они плодоносили,  размножались;  иногда  размножение-хорошая  вещь,  но чаще, я думаю, нет. Сноски в сжатой "Истории старого Дерри" (Ороно:  издание университета штата Мэн, 1950) проходят через сотни забытых  книг  и  пыльных докторских диссертаций  в  области  истории  и  фольклора,  через  статьи  в исчезнувших журналах и среди ворохов городских судебных хроник и  надгробных плит.
     Мои разговоры с Сэнди Иве были интереснее. Его  источники  пересекались время от времени с Буддингеровскими, но этим  сходство  ограничивалось.  Иве провел большую часть своей жизни, собирая устные предания. Иве написал  цикл статей о Дерри в течение 1963-66 годов. Большинство старожилов,  с  которыми он тогда говорил, умерли к тому времени, когда я начал свое исследование, но у них были сыновья, дочери, племянники, двоюродные братья и сестры. Одна  из величайших истин в мире гласит: fia каждого  умершего  старожила  приходится
хотя бы один родившийся. И хорошая история никогда не умирает,  ее  передают из уст в уста. Я сидел на многих балконах и во многих гостиных, выпил  много чая и пива. Я много прослушал, кассеты моего плейера вращались непрерывно.
     И Буддингер, и Иве полностью соглашались в одном: первоначальная партия белых поселенцев насчитывала около трех сотен. Они были англичане. У них был свой устав, и они были известны формально как "Компания Дерри".  Территория, дарованная им, охватывала ту, что сегодня именуется Дерри, -  большую  часть Ньюпорта и частично - земли близлежащих городов. Ив 1741  году  все  люди  в Дерри исчезли. Еще в июне того года  сообщество  насчитывало  около  трехсот сорока душ, но в октябре его уже не было. Маленькая  деревушка,  построенная из деревянных домов, стояла заброшенной. Один из  домов  -  он  стоял  тогда где-то на пересечении Витчем  и  Джексонстрит,  был  сожжен  дотла.  История Мичеда утверждает, что все поселяне были зарезаны индейцами, но  для  такого соображения нет оснований, кроме разве что одного сгоревшего дома. Да  и  то более вероятно, что пожар возник из-за сильно раскалившейся печи.
     Индейская резня? Сомнительно. Никаких костей, никаких тел. Наводнение? В том году его не было. Болезнь? Ни слова о ней в окружающих городах.
     Они просто исчезли. Все. Все триста сорок. Бесследно.
     Насколько я знаю, единственный случай,  отдаленно  напоминающий  наш  в американской истории,  -  это  исчезновение  колонистов  на  Роунок  Айленд, Вирджиния.  Каждый  школьник  в  стране  знает  о  нем,  но  кто  слышал  об исчезновении Дерри? Об этом не знают даже люди, живущие здесь. Я спросил  об этом несколько студентов, которые сдают требуемый курс по истории штата Мэн, и никто из них ни о чем слыхом не слыхивал. Затем  я  просмотрел  справочник "Мэн тогда и сейчас". В тексте - более сорока ссылок на  Дерри,  большинство из них касается годов бума вокруг лесоматериалов. И - ничего об исчезновении первых колонистов... Как мне назвать это явление?  Некое  спокойствие  здесь
как бы закономерно.
     Существует своего рода завеса спокойствия, которая скрывает  многое  из того, что произошло здесь... но все же люди разговаривают. Ведь, ничто не  в состоянии остановить людей в желании общаться, говорить друг  с  другом.  Но слушать надо внимательно, а это редкое мастерство. Я льщу себя надеждой, что развил его в себе за последние четыре года. Одан старик рассказал мне о том, как его жена услышала голоса, говорящие с ней из водоотвода кухонной  мойки, за три недели до смерти их дочери - это было в начале  зимы  1957-58  годов. Девочка, о которой он говорил, была  одной,  из  первых  жертв  в  пиршестве смерти, которое началось с Джорджа Денбро  и  длилось  почти  до  следующего лета.
     - Целый сонм голосов, все они перебивали друг друга, - сказал он мне.
     У него была водопроводная станция на Канзасстрит, и он говорил со мной, то и дело отлучаясь к насосам, там он  наполнял  газовые  баллоны,  проверял уровень масел и вытирал ветровые щиты.
     - Они  заговорили,  когда  жена  наклонилась  над  водоотводом,  и  она закричала в него: "Кто вы такие, черт вас побери? Как вас зовут?" А в  ответ хрюканье, невнятный шум, завывание, визг, крики,  смех,  знаете  ли.  По  ее словам они сказали то, что одержимый говорил Иисусу: "Имя нам - легион". Она не подходила к этой раковине два года. Все два года я после двенадцати часов проводимых здесь, внизу, должен был идти домой и мыть всю чертову посуду.
     Он пил Пепси из автомата за дверью конторки, семидесятидвухсемидесятитрехлетний старик в выцветшем рабочая комбинезоне, с ручейками морщинок, бегущих из уголков глаз и рта.
     - Вы, наверное, подумаете, что я сумасшедший,  -  сказал  он,  -  но  я расскажу вам кое-что еще, если вы выключите свою вертелку.
     Я выключил магнитофон и улыбнулся ему.
     - Принимая во внимание то, что я услышал за последние пару  лет,  нужно очень постараться, чтобы убедить меня, что вы сумасшедший, - сказал я.
     Он улыбнулся в ответ, но юмора в этом не было.
     - Однажды ночью я мыл посуду, как обычно - это было осенью  1958  года, после того как все вроде бы улеглось. Моя жена  спала  наверху.  Бетти  была единственным ребенком, которого нам дал Господь, и  после  ее  убийства  меня жена много спала. Ну, вынул я пробку из раковины, и вода  потекла  вниз.  Вы знаете звук, с которым мыльная вода проходит в фановую трубу? Сосущий  такой звук. Вода шумела, но я не думал об этом, я хотел  выйти  по  делам,  и  как только звук воды стал умирать, я услышал там свою дочь. Я  услышал  Бетти  - где-то там внизу, в этих чертовых трубах. Смеющуюся. Она была где-то там,  в темноте, и смеялась. Если чуток прислушаться, она скорее кричала. Или  то  и другое. Крик и смех там, внизу, в трубах. Первый и единственный раз я слышал нечто подобное. Может быть, мне это послышалось... Но... не думаю.
     Он посмотрел на меня, а я на него. Свет, падающий на него через грязные стекла окон, делал его лицо старше, делал его похожим на древнего Мафусаила. Я помню, как холодно мне было в эту минуту, как холодно.
     - Вы думаете, я рассказываю небылицы? - спросил меня  старик,  которому было где-то около сорока пяти лет в 1957  году,  старик,  которому  Бог  дал единственную дочь по имени Бетти Гипсом. Бетти нашли на  Аутер  Джексонстрит сразу после Рождества, замерзшую, с выпотрошенными внутренностями.
     - Нет, - сказал я, - я не думаю, что вы рассказываете  небылицы  мистер Рипсом.
     - И вы тоже говорите правду, - сказал он с  Каким-то  удавлением. - Я читаю это на вашем лице.
     Я думаю, он намеревался рассказать мне еще что-то, но за нами резко задребезжал звонок, - машина подъехала к питающему рукаву, и включились насосы. Когда зазвенел звонок, мы ом  подпрыгнули, и я вскрикнул. Рипсом вскочил на ноге и подбежал к машине, вытирая на ходу руки. Когда вернулся, то посмотрел на меня как на назойливого незнакомца, который от нечего делать болтается по улице. Я попрощался и вышел.
     Буддингер и Иве соглашаются еще в чем-то: дела  в  Дерри  отнюдь  не  в порядке; дела в Дерри НИКОГДА не были в порядке.
     Я видел Альберта Карсона в последний раз за  месяц  до  его  смерти.  С горлом у него стало хуже: из него выходил только шипящий шепоток. - Все  еще думаете написать историю Дерри, Хэнлон?
     - Все еще забавляюсь этой идеей, - сказал я, хотя, конечно, никогда  не планировал написать историю города, и думаю, он это знал.
     - Вам бы потребовалось двадцать лет, - прошептал он, - и  никто  бы  не стал читать ее. Никто бы не захотел читать ее.  Пусть  себе  все  идет,  как идет, Хэнлон.
     Он помолчал и добавил:
     - Буддингер покончил жизнь самоубийством, вы знаете?
     Конечно, я знал это, но только потому, что люди говорят, а  я  научился слушать. Заметка в "Ньюз"  называла  это  несчастным  случаем  при  падении; Брэнсон Буддингер и в самом деле упал, но "Ньюз"  пренебрегла  сообщением  о том, что он упал со стульчака в своем сортире, а вокруг шеи в  это  время  у него была петля.
     - Вы знаете о цикличности? - Я посмотрел на него, вздрогнув.
     - О да, - прошептал Карсон. - Знаю. Каждые двадцать шесть или  двадцать семь лет. Буддингер тоже знал. Многие старожилы знают, но  об  этом  они  не станут говорить, даже если их накачать наркотиками. Оставьте это, Хэнлон.
     Он протянул ко мне руку с  птичьими  когтями.  Он  положил  ее  мне  на запястье, и я почувствовал жар рака, который свободно гуляет  по  его  телу, сжирая все оставшееся, что хорошего было для еды...
     - Микаэл - незачем все это. В Дерри есть вещи, которые кусаются.  Пусть все идет своим чередом. Пусть.
     - Я не могу.
     - Тогда берегитесь,  -  сказал  он.  Вдруг  испуганные  огромные  глаза ребенка глянули на меня с лица умирающего старика, - берегитесь.
     Дерри.
     Мой родной город. Названный по графству в Ирландии с тем же названием.
     Дерри.
     Я родился здесь, в деррийском  роддоме,  посещал  деррийскую  начальную школу, ходил в младшие классы  средней  школы  на  Девятойстрит,  в  старшие классы- в Деррийскую хайскул. Я  учился  в  университете  штата  Мэн,  затем вернулся сюда. В  деррийскую  публичную  библиотеку.  Я  человек  маленького города, живущий жизнью маленького города, один среди миллионов.
     Но.
     НО:
     В 1879 году бригада лесорубов нашла  останки  другой  бригады,  которая проверю зиму в палаточном лагере в верховьях Кендускеаг - на  стрелке  того, что ребята все еще  зовут  Барренс.  Их  там  было  девятеро,  все  девятеро раскромсаны на куски. Головы валялись отдельно... не говоря  уж  о  руках... нога или две... и пенис одного мужчины был прибит к стенке палатки.
     НО:
     В 1851 году Джон Марксон убил всю семью ядом и затем, сидя  в  середине круга из четырех  трупов,  целиком  сожрал  смертельно  ядовитый  гриб.  Его предсмертные муки должны были  быть  ужасны.  Городской  констебль,  который нашел его, написал в своем рапорте,  что  сначала  он  подумал,  будто  труп смеется над ним: он написал о "страшной белой улыбке Марксона". Белая улыбка - это полный рот грибаубийцы; Марксон умер,  продолжая  жевать,  даже  когда судороги и мучительные мышечные спазмы разрушали его умирающее тело.
     НО:
     В пасхальное воскресенье 1906  года  владельцы  чугунолитейного  завода Кичнера, который стоял там, где сейчас  находится  новый  бульвар  в  Дерри, организовали охоту "за пасхальным яйцом" "для  всех  хороших  детей  Дерри". Забава проходила в огромном здании чугунолитейного завода. Опасные зоны были перекрыты, рабочие и служащие по своей инициативе  поставили  охрану,  чтобы никто из любознательных  мальчишек  или  девчонок  не  вздумал  нырнуть  под ограждения и заняться исследованием в опасных зонах. Пятьсот  шоколадных пасхальных яиц, завязанных  веселыми  ленточками, были спрятаны в разных местах. Согласно мнению Будцингера, на каждое  яйцо  был  как  минимум  один
подарок. Дети бегали, хохотали, кричали, радовались - бегали  по  заводу, замершему в воскресенье, находя яйца то под гигантским  самосвалом,  то  в ящике стола мастера, то под литейными формами на третьем  этаже  (на  старых фотографиях эти формы похожи на противни из  кухни  какогото  гиганта).  Три поколения Кичнеров находились здесь для того,  чтобы  наблюдать  за  веселым беспорядком и присуждать призы в  конце  "охоты",  который  был  намечен  на четыре часа, независимо от того, нашлись бы все яйца или нет. Конец наступил на сорок пять минут раньше,  в  четверть  четвертого.  Чугунолитейный  завод взорвался. До захода солнца семьдесят два человека вытащили из-под  обломков
мертвыми. Окончательный итог - сто два человека. Из них  восемьдесят  восемь погибших - дети.  В  следующую  среду,  когда  город  все  еще  находился  в молчаливоошеломленных раздумьях о трагедии, какая-то  женщина  нашла  голову девятилетнего Роберта Дохея между сучьями яблони в конце сада. В зубах Дохея был шоколад, а в волосах кровь. Он был последний  из  узнанных  погибших.  О восьми детишках и одном взрослом не было никаких сведений.
     Это была самая страшная трагедия Дерри, хуже даже, чем пожар на  Черном Пятне в 1930 году, и она никак не объяснялась.  Все  четыре  бойлера  завода были закрыты. Не просто отгорожены - закрыты.
     НО:
     Убийств в Дерри в шесть раз больше, чем убийств в любом другом  городке Новой Англии. С трудом поверив в свои предварительные данные, я показал свои цифры одному старшекласснику, который, если не проводит  время  перед  своим "Коммадором", торчит здесь, в библиотеке. Он пошел  дальше,  -  добавил  еще десяток  городишек  к  тому,  что  называется  "болотом"  и  представил  мне диаграмму, сделанную на компьютере, где Дерри торчит, как  распухший  палец. "Люда здесь, должно бить, грешные, мистер Хэнлон", -  был  его  единственный комментарий. Я ее ответил. Если бы я ответил, я должен был бы  сказать  ему: что-то в Дерри несомненно имеет весьма грешный нрав.
     Здесь дети исчезают  бесследно  -  от  сорока  до  шестидесяти  в  год. Большинство из них - подростки. Предполагают, что они  беглецы.  Думаю,  что это верно только отчасти.
     И к концу того, что Альберт Карсон без раздумий назвал бы циклом, число исчезнувших детей увеличивается. В 1930 году, например, году - когда сгорело Черное Местечко - в Дерри  исчезло  сто  семьдесят  детей,  поймите,  только попавших в полицейскую отчетность, то  есть  зарегистрированных,  а  сколько сверх того?
     - Ничего удивительного, - сказал мне  нынешний  шеф  полиции,  когда  я показал ему статистику, - тогда была депрессия. Большинству из  них  надоело есть картофельный суп или голодными ходить по дому, и  ени  ушли  в  поисках лучшего.
     В 1958 году сто двадцать семь детей в возрасте от трех до  девятнадцати лет, как сообщалось, пропали в Дерри.
     - Была ли депрессия в 1958 году? - спросил я шефа Рэдмахера.
     - Нет, - сказал он. - Но люди много передвигаются, Хэнлон. Особенно  у ребят чешутся ноги. Получают взбучку из-за позднего возвращения со  свидания - и бум. Нет их - ушли.
     Я показал шефу Рэдмахеру фотокарточку Чэда  Лоу,  которая  появилась  в "Ньюз Дерри" в апреле 1958 года.
     - Вы думаете, этот мальчик убежал  после  драки  с  родными  по  поводу позднего возвращения со свидания, шеф Рэдмахер? Ему было  три  с  половиной, когда он пропал.
     Рэдмахер как-то кисло посмотрел  на  меня  и  сказал,  что  было  очень приятно поговорить со мной, но если вопросов больше нет, он занят. Я ушел.
     Населенный призраками, навязчиво является.
     Место, посещаемое духами или призраками, например, трубы под раковиной; появляться или возвращаться - каждые двадцать пять,  -  двадцать  шесть  или двадцать семь лет; место  кормления  животных,  как  в  случаях  с  Джорджем Денбро, Адрианом  Меллоном,  Бетти  Рипсом,  девочкой  Альбрехта,  мальчиком Джонсона.
     Место кормления животных.
     Если еще что-нибудь произойдет - что-нибудь вообще - я буду звонить.  Я должен буду. Сейчас у меня только предположения,  мой  разбитый  отдых,  мои воспоминания - мои проклятые воспоминания. О, и  еще  одно  -  у  меня  есть записная книжка, не так ли? Стэна, в которую я вою. И вот я сижу здесь, рука моя так дрожит, что я едва могу писать; вот я в темных  стеллажах,  наблюдая за тенями, отброшенными тусклыми желтыми шарами...
     Здесь сижу я рядом с телефоном.
     Я кладу на него руку... подвигаю  его  к  себе...  касаюсь  прорезей  в диске, я могу соединиться со всеми ими, моими старыми друзьями.
     Мы глубоко зашливместе.
     Мы вместе зашли во тьму. Выбрались бы мы из тьмы, если бы пошли туда во второй раз?
     Не думаю.
     Господи, сделай так, чтобы я не должен был звонить им.
     Пожалуйста, Господи.
     Часть II ИЮНЬ 1958
     Моя поверхность - это я сам.  Свидетельствую-под  нею  хоронят  юность. Корни? Все имеют корни Уильям Карлос Уильяме, "Патерсон" Иногда я думаю, что я буду делать, голубизна лета -неизлечима.
     Эдди Кокран

Находясь  близко  к  центру   города,   Канзасстрит   была   улицей   с односторонним движением, поэтому Бен, прежде чем  перейти  улицу,  посмотрел только в одном направлении - направо. Если  бы  он  посмотрел  налево,  ужас пронзил бы его. В тени  большого  старого  дуба, на газоне  перед  Домом общественных мероприятий Дерри, находящимся через квартал от библиотеки, стояли Белч Хаггинс, Виктор Крисе и Генри Бауэре.
     - Давайте устроим ему взбучку, - Виктор почти задыхался.
     Генри посмотрел  на  маленькую,  толстую  сволочь,  перебегающую  через дорогу, на его трясущийся живот, на его колышущийся взад-вперед чуб, на  его виляющий, как у девчонки, зад в новых синих джинсах.  Он  оценил  расстояние между ним с друзьями и  Беном  Хэнскомом  и  расстояние  между  Хэнскомом  и безопасным местом - библиотекой. Они, пожалуй, успеют схватить  его,  прежде
чем он войдет вовнутрь, но ведь он,  наверно,  заорет.  Но  тогда  вмешаются взрослые, а он не хотел никакого вмешательства. Сука Дуглас  сказала  Генри, что он провалился на английском и математике. Она сказала, что ему  придется проучиться четыре недели летом, чтобы не остаться на второй год. Генри и так скорее всего останется на второй год. И если это случится, отец изобьет  его еще раз. Четыре часа в день, в течение четырех недель, да еще в самый разгар фермерских работ, - отец будет бить его шесть раз в день, а может, и больше. Генри утешало только одно - то, что он сможет выместить все свое зло сегодня днем на этом толстяке.
     - С удовольствием.
     - Да, давай, - сказал Белч.
     - Подождем, пока он выйдет.
     Они видели, как Бен открыл одну из больших  двойных  дверей  и  как  он вошел внутрь, а потом они сели и закурили сигареты,  и  начали  рассказывать друг другу
     скабрезные анекдоты о путешественниках и торгашах,  и  ждали,  пока  он выйдет из библиотеки. Генри знал, что в конце  концов  он  выйдет.  И  когда выйдет, то он. Генри, постарается, чтобы он пожалел, что вообще  родился  на свет.
     Бен любил библиотеку.
     Он любил ее прохладу - даже в самые  жаркие  дни  самого  жаркого  лета здесь было прохладно; он любил ее бормочущую тишину, прерываемую  случайным шепотком, приглушенный звук, с которым  библиотекарь проштамповывает  книги или карточки, шелест страниц, переворачиваемых в зале периодики, где торчат старики, читая газеты, собранные в большие подшивки. Он любил свет, который
проникал через высокие узкие окна днем или мерцал ленивыми лужицами, отбрасываемыми фонарямишарами, зимними  вечерами  при  завывании  ветра. Он любил запах книг - какой-то  специфический, нереальный. Проходя  мимо стеллажей с книгами для взрослых и глядя на тысячи томов, он воображал  себе людей, заключенных в каждом из них, так же, как, идя по улице  в  сумрачный, туманный октябрьский день, когда солнце лишь слабым оранжевым контуром обозначалось на горизонте, он воображал себе мир людей за  окнами  домов, - людей,  смеющихся  или  спорящих,  ухаживающих  за  цветами, или  занятых кормлением детей, животных или себя у экрана телевизора. Ему травилось,  что в переходе, соединяющем старое здание с  детской  библиотекой,  было  всегда жарко, даже зимой, если только не  выдавались  особо  холодные  дни;  миссис Старретт, главный библиотекарь в детской части, сказала, что это вызвано так называемым эффектом парника. Бен воодушевился  идеей:  через  много  лет  он построит здание центра связи Бибиси в Лондоне,  жаркие  споры  вокруг  этого
здания возможно продлятся тысячу  лет,  но  никто  (кроме  самого  Вена)  не узнает, что центр связи был ни чем иным, как стеклянным переходом деррийской публичной библиотеки.
     Ему нравилась и детская библиотека, хотя в ней  не  было  той  тенистой прохлады, того шарма, который он ощущал в старой библиотеке с  ее  шарами  и изогнутыми железными лестницами, настолько узкими, что двоим на них было  не разойтись. Детская библиотека  была  яркой  и  солнечной,  немножко  шумной, несмотря на надписи: "ДАВАЙТЕ  БУДЕМ  СПОКОЙНЫМИ,  ЛАДНО?",  которые  висели повсюду.  Шум  доносился  обы"цю  из  уголка  Пуха,  куда  малыши  приходили посмотреть на книжки с картинками. Сегодня, когда Бен пришел туда,  был  как раз час рассказа. Мисс  Дэвис,  симпатичная  молодая  библиотекарша,  читала "Трех козлят".
     "Кто  это  стучит  по  моему  мосту?"  -  Мисс  Дэвис  читала   низким, раскатистым голосом  с  интонациями  тролля.  Некоторые  малыши  хихикали  и закрывали рот, но большинство следили за ней  торжественно,  принимая  голос тролля, как они принимали голоса своих снов, и их серьезные  глаза  отражали внутреннюю прелесть сказки: будет чудовище повержено... или оно съест?
     Яркие плакаты  торчали  повсюду.  Здесь  была  карикатура,  на  которой хороший ребенок чистил зубы до тех пор, пока рот его не начал пениться,  как морда бешеной собаки; изображен был и плохой ребенок, который курил сигареты (КОГДА Я ВЫРАСТУ, Я  БУДУ  МНОГО БОЛЕТЬ, КАК И МОЙ ПАПА), здесь была замечательная фотография биллиона малюсеньких точек света, мерцающих в темноте. Надпись внизу гласила: "Одна идея зажигает тысячу свечей".
     Ральф Уолдо Эмерсон
     Были приглашения присоединиться к исследовательскому эксперименту. Один плакат гласил:  "Клубы  для  девочек  сегодня  создают  женщин  завтра".  И, конечно, был плакат, приглашающий детей присоединиться к  программе  летнего чтения. Бен был большим любителем программы летнего  чтения.  Перед  началом игры вы получали карту Соединенных Штатов. Затем за каждую прочитанную книгу
или сделанный по ней доклад, вы получали наклейку штата и приклеивали ее на карту. Наклейка  заполнялась  информацией  наподобие:  птица  штата,  цветок штата, год принятия в Союз, какие президенты, если таковые  были,  родом  из этого штата. Когда у вас на карте были все сорок восемь штатов, вы  получали бесплатно книгу. Бен собирался последовать совету на  плакате:  "Не  теряйте
времени, записывайтесь сегодня".
     Среди этого яркого  буйства  красок  выделялся  простой  голый  плакат, прикрепленный  к  контрольному столу. Здесь не было ни карикатур, ни затейливых фото, только черный шрифт на белом листе: "ПОМНИ О  КОМЕНДАНТСКОМ ЧАСЕ. 19.00"
     Полицейское управление Дерри.
     Холодок пробежал по спине Вена при взгляде на эту надпись. Возбужденный получением экзаменационного листа и взволнованный эпизодом с Генри Бауэрсом, разговором с Беверли и началом летних каникул, он забыл о комендантском часе и об убийствах.
     Люди спорили, сколько их было, но все сходились на том, что  с  прошлой зимы как минимум четыре  или  пять,  если  сяитать  Джорджа  Денбро  (многие придерживались мнения,  что  смерть  малыша  Денбро  была  все  же  Каким-то аномальным несчастным
     случаем). Первым убийством, как все думали, было убийство Бетти Рипсом, которую нашли на следующий  день  после  Рождества  в  районе  строительства дорожной магистрали на Аутер  Джексонстрит.  Тринадцатилетняя  девочка  была изуродована, труп вмерз в грязную землю. В газете  об  этом  не  сообщалось, взрослые об этом  не  говорили,  известно  это  стало  из  слухов,  обрывков
разговоров.
     Через три с половиной месяца, когда начался сезон ловли трески,  рыбак, сидевший на берегу протока в двадцати милях к  востоку  от  Дерри,  подцепил крючком нечто, похожее на палку.  Это  оказалась  рука  девушки  с  четырьмя дюймами предплечья. Крючок подцепил  этот  жуткий  трофей  между  большим  и указательным пальцами.
     Полиция штата нашла остальную часть тела Шерил  Ламоники  в  семидесяти ярдах ниже по течению, пойманную деревом, которое  упало  в  проток  прошлой зимой. Удача, что тело не смыло в Пенобскот и в весенний разлив не унесло  в море.
     Девушке было шестнадцать. Она была из Дерри, но не посещала школу.  Три года назад Шерил родила дочку Андреа и вместе с ней жила в доме родителей.
     - Шерил бывала немного дикой, но она была хорошей девочкой, - говорил в полиции ее рыдающий отец. - Энди все спрашивает: "Где моя  мама?"  -и  я  не знаю, что ей сказать.
     О пропаже девушки объявили за пять недель  до  того,  как  нашли  тело. Полицейское  расследование  смерти  Шерил  Ламоники  началось  с  достаточно логичного предположения, что она была убита одним из своих  дружков.  У  нее было много дружков. Особенно на летной базе в Бангоре.
     - Они были приятные ребята, большинство из них, - сказала  мать  Шерил. Один из этих "приятных мальчиков" - сорокалетний полковник ВВС имел  жену  и троих детей в НьюМехико. Другой в настоящее время отбывал срок в Шоушенке за вооруженный разбой.
     "Приятель, -  думала  полиция.  -  Или,  возможно,  просто  незнакомец. Сексуальный партнер".
     Если это был сексуальный партнер, то он явно был и врагом мальчишек.  В конце апреля школьный учитель на прогулке со своим восьмым  классом  заметил пару красных теннисных туфель  и  детский  вельветовый  комбинезон,  которые торчали  из  водопропускной  трубы  на  Меритстрит.  Этот  конец  улицы  был блокирован козлами для пилки дров. Асфальт был разворочен  -  в  этом  месте расширяли магистраль на Бангор.
     Найденное тело принадлежало  трехлетнему  Мэтью  Клементсу,  о  пропаже которого родители заявили только за день до этого (на первой странице "Дерри Ньюз", изображен был темноволосый мальчишка, усмехающийся дерзко  в  камеру, на голове кепочка  набекрень).  Клементсы  жили  на  Канзасстрит,  в  другой стороне города. Его мать, настолько ошарашенная своим  горем,  что  казалось
пребывала в стеклянном шаре невозмутимргоспокойствия. Оказала  полиции,  что Мэгги катался на трехколесном велосипеде по  тротуару  около  дома  на  углу Канзасстрит и Коссутлейн. Она пошла положить белье в сушилку, и когда  потом выглянула из окна, чтобы проверить, где Мэтти, его не было. На  траве  между тротуаром и проезжей частью валялся только перевернутый велосипед.  Одно  из
колес еще лениво вращалось. Когда она посмотрела на него, оно остановилось.
     Этого  было достаточно дядя  шефа  Бортона.  На   специальной   сессии городского  совета  на  следующий вечер он  предложил  ввести  семичасовой комендантский час; это было единодушно одобрено  и  введено  в  действие  на следующий день.  Маленькие  дети  должны  были  находиться  под  наблюдением взрослых все время. В школе Бена месяц назад состоялось специальное собрание. Шеф полиции вышел на сцену и,  заложив  большие  пальцы  за  пояс, заверил ребят, что им не о чем беспокоиться,  пока  они  следуют  нескольким простым правилам: не разговаривать с посторонними, не садиться  в  машину  с людьми,  если  вы  их  недостаточно  хорошо  знаете,  всегда  помнить,   что
полицейский - ваш друг... и подчиняться комендантскому часу.
     Две недели назад какой-то мальчик, которого Бен  знал  очень  отдаленно (он был в параллельном пятом классе начальной школы Дерри), увидел  в  одном из стоков у Нейболтстрит что-то, напоминающее волосы. Этот мальчик, которого звали то ли Фрэнки, то ли Фрэдди Росс (или, может быть. Рот), вышел на улицу в поисках какихнибудь полезных штуковин с изобретенным  им  приспособлением, которое он называл легендарной дубинкой. Говорил он о ней  так,  словно  она писалась  заглавными  буквами,  а  вдобавок,  может,  еще  и   неоновыми   - ЛЕГЕНДАРНАЯ ДУБИНКА.
     Эта легендарная дубинка была просто березовой веткой с  большим  койком смолы на конце. В свободное время Фрэдди (или Фрэнки) гулял с ней по Дерри, вглядываясь вводосточные и сливные канавы. Иногда он замечал там деньги - чаще пенни, но порой десятицентовики или двадцатипятицентовики (по  причине, известной только ему,  он  называл  их  "береговыми  монстрами").  Обнаружив деньги, ФрэнкиилиФрэдди и ЛЕГЕНДАРНАЯ  ДУБИНКА  приступали  к  работе.  Одно движение дубинки вниз через решетку - и монета была в его кармане.
     Бен слышал о Фрэнки или Фрэдди и  его  дубинке  задолго  до  того,  как мальчик попал в поле зрения, обнаружив тело Вероники Гроган.
     - Он действительно тупой, - однажды доверительно сказал Вену  в  период активных действий ФрэнкиилиФрэдди парень, которого звали Ричи Тозиер. Тозиер был костлявый, носил очки. Без них Тозиер, думал Бен, наверное,  видит  все, как мистер Маг: его увеличенные глаза плыли за толстыми линзами с выражением постоянного удивления.  У  Тозиера  были  огромные  передние  зубы,  которые
заслужили ему прозвище "Бобер".  Он  был  в  том  же  пятом  классе,  что  и ФрэнкиилиФрэдди. - Весь день тыкает своей дубинкой в  канализацию,  а  потом всю ночь жует смолу на ее конце.
     - Черт возьми, это ужасно! - воскликнул Бен.
     - Да, кролик, - сказал Тозиер, картавя, и ушел.
     Фрэнки или Фрэдди двигал легендарной дубинкой тудасюда в этом  стоке  в надежде, что нашел парик. Он думал высушить его и подарить  матери  на  день рождения или что-то в этом роде. Пошуровав несколько минут, он уже готов был отказаться от своей затеи, когда в мрачной воде сточной  ямы  всплыло  лицо, лицо с мертвыми листьями, приклеенными к белым  щекам, и грязью в широко
открытых глазах.
     ФрэнкиилиФрэдди с криком побежал домой.
     Вероника  Гроган  училась  в  четвертом  классе  церковной   школы   на Нейболтстрит. Управляли школой люди, которых мать Бена называла  Кристерами. Ее похоронили в тот день, когда ей должно было исполниться десять лет.
     После этого последнего ужаса Арлен Хэнском однажды вечером привела Бена в гостиную и села рядом с ним на диване. Она взяла его за руки и  посмотрела очень внимательно ему в лицо. Бен тоже посмотрел на нее,  чувствуя  какое-то беспокойство.
     - Бен, - сказала она, помолчав, - ты дурачок?
     - Нет, мама, - сказал Бен, чувствуя еще большее беспокойство. Он не мог припомнить, когда мама выглядела такой серьезной.
     - Да, - эхом отозвалась она. - Я тоже так думаю.
     Она надолго замолчала, задумчиво глядя  мимо  Бена на  улицу.  Вену показалось, что мама забыла о нем. Она была еще молодой женщиной - только тридцать два года, но то, что она воспитывала мальчика одна, наложила на нее отпечаток. Она работала сорок часов в неделю в  катушечном  цехе  прядильной
фабрики Старика, и после работы, наглотавшись пыли  и  волокна,  иногда так кашляла, что Бен пугался. В такие ночи он долго лежал, не засыпая,  глядя  в окно у своей кровати, глядя в темноту и размышляя, что с ним будет, если она умрет. Он станет тогда сиротой, думал он. Может стать Ребенком штата (в  его понимании это означало жить у фермера, который заставляет работать  от  зари до зари), еще его могут отправить в сиротский приют в  Бангоре.  Он  пытался внушить  себе,  что  глупо  беспокоиться  о  таких  вещах,  но  тщетно.   Он беспокоился не только о себе, но и о ней. Она  была  крепкой  женщиной,  его
мама, и она настаивала, что надо иметь собственное "я", но она была  хорошая мать. Он очень любил ее.
     - Ты знаешь об этих убийствах? - сказала  она,  наконец  обратившись  к нему.
     Он кивнул.
     - Сначала люди думали, что  это...  -  она  колебалась,  произнести  ли следующее слово, она никогда не произносила его раньте в  присутствии  сына, но обстоятельства были чрезвычайные, и она заставила себя. -  ...сексуальные преступления. Может, да, а может, нет. Может  быть,  они  уже  кончились,  а может быть, нет. Нельзя быть ни в чем уверенным, кроме того, что  какой-то сумасшедший, который охотится на маленьких детей, находится здесь.  Ты  меня понимаешь, Бен?
     Он кивнул.
     - И ты знаешь, что я имею в виду, когда говорю, что  это,  может  быть, сексуальные преступления?
     Он не знал, во всяком случае, не точно, но он снова кивнул.  Бели  мама собиралась говорить с ним о птичках и пчелках или о прочих таких  вещах,  он умрет от смущения.
     - Я беспокоюсь за тебя, Бен. Я беспокоюсь, что не MOiy быть при тебе.
     Бен смущенно поежился и ничего не сказал.
     - Ты предоставлен самому себе. Слишком, я думаю. Ты...
     - Мама...
     - Молчи, когда я говорю с тобой, -  сказала  она,  и  Бен  замолк:-  Ты должен быть осторожен, Бенни. Подходит  лето,  и  я  не  хочу  портить  тебе каникулы, но ты должен быть осторожен. Я хочу, чтобы к ужину ты каждый  день был дома. В котором часу мы ужинаем?
     - В шесть часов.
     - Точно в шесть! Поэтому послушай, что я  скажу:  если  я  накрываю  на стол, наливаю тебе молоко и вижу, что Бен не моет руки  в  раковине,  я  иду прямо к телефону и звоню в полицию, и заявляю о твоем исчезновении.  Ты  это понимаешь?!
     - Да, мама.
     - Ты веришь, что я сделаю, что говорю?
     - Да.
     - Может, окажется, что я сделала это напрасно, если вообще сделаю  это. Я  не  итерирую  мальчишеские  интересы.  Я  знаю,  что  они  заняты  своими собственными играми и проектами во время каникул - возвращать пчел  в  ульи, играть в мяч, сшибать
     банки, да мало ли что. Я хорошо понимаю, как ты и твоя друзья выросли.
     Бен благоразумно кивнул, подумав про себя,  что  она  ровно  ничего  не знает о его детстве, если не знает, что у него  нет  друзей.  Но  ему  и  не снилось сказать ей такое, никогда, ни в одном из десяти тысяч снов.
     Она что-то вынула из кармана своего домашнего платья и вручила ему. Это была маленькая пластмассовая коробочка. Бен открыл ее  и,  увидев,  что  там внутри, широко раскрыл рот.
     - О! - сказал он с искренним восторгом. - Спасибо!
     Это были ручные часы  "Таймекс"  с  маленькими  серебряными  цифрами  и ремешком из кожзаменителя. Мама установила время и завела часы, он слышал их тиканье.
     - Ого, классно! - он крепко обнял ее, поцеловал в щеку.
     Она улыбнулась, довольная, что  он  доволен,  и  кивнула.  Затем  снова посерьезнела.
     - Надевай их, храни их, носи их, заводи их, имей их в виду и не теряй.
     О? <-> кеи.
     - Теперь, когда у тебя есть часы, у тебя нет причины опаздывать  домой. Помни, что я сказала: если тебя не будет вовремя, полиция будет искать  тебя по моему поручению. По крайней мере до тех пор, пока они не поймают негодяя, который убивает детей, не  смей  задерживаться  ни  на  минуту  или  я  буду звонить.
     - Да, мама.
     - Еще одно. Я не хочу, чтобы ты ходил один. Ты-  знаешь,  что  не  надо принимать конфет от незнакомых или садиться  с  ними  в  машину,  -  мы  оба солидарны в том, что ты не дурачок и ты  большой  для  своего  возраста,  но взрослый человек, особенно ненормальный, при желании  всегда  может  одолеть ребенка. В парк или в библиотеку иди всегда с приятелем.
     - Хорошо, мама.
     Она снова посмотрела в окно, тревожно вздохнула.
     - Дела приняли странный  оборот,  если  такое  может  продолжаться.  Во всяком случае, вокруг этого города происходит что-то страшное. Я всегда  так думала. - Она посмотрела на него, нахмурив брови. - Ты  такой  гулена,  Бен. Ты, должно быть, знаешь в Дерри каждый уголок, да? По меньшей мере, центр.
     Бен неплохо ориентировался в городе, хотя вряд ли знал  каждый  уголок. Но  он  настолько  был  возбужден  неожиданным  подарком   "Таймекса",   что согласился бы с матерью этим вечером, даже если  бы  она  предположила,  что Джон Вейн должен сыграть Адольфа Гитлера  в  музыкальной  комедии  о  Второй мировой войне. Он кивнул.
     - Ты ведь никогда ничего не видел, так? - спросила она.  -  Что-то  или когото... ну, подозрительное? Что-нибудь необычное? Что-нибудь, что напугало тебя?
     Испытывая радость по поводу часов, любовь к матери, удовольствие, что о нем  заботятся  (правда,   забота   несколько   пугала   своей   неприкрытой бесцеремонностью), он чуть было не рассказал ей, что случилось в январе.
     Открыл было рот, но повинуясь какой-то мощной интуиции, закрыл его.
     Что же это конкретно было? Интуиция. Не более чем...  но  и  не  менее. Даже дети могут чувствовать время от времени большую  ответственность  перед лицом любви и понимать, что  в  некоторых  случаях  может  быть  милосерднее промолчать. Частично это было причиной, по которой Бен закрыл рот. Но была и другая причина, не столь благородная. Она могла быть твердой, его мама.  Она могла быть хозяйкой. Она никогда не называла его "толстый", она называла его "большой" (иногда "большой для своего возраста"), и когда  от  ужина  что-то оставалось, она обычно приносила ему, пока он смотрел  телевизор  или  делал домашнюю работу, и  он  это  съедал,  хотя  какой-то  смутной  своей  частью
ненавидел себя за это (но ни в коем случае не маму, за то что она  поставила перед ним еду, - Бен Хэнском не осмелился бы ненавидеть свою  маму;  Господь наверняка поразил бы его насмерть за такую, пусть даже секундную грубость  и неблагодарность). И, возможно,  какая-то  еще  более  смутная  часть  его  - отдаленный Тибет глубинных мыслей Вена - подозревала, что со стороны  матери в этой постоянной подкормке  есть  какая-то  корысть.  Была  ли  это  просто любовь? Могло это быть что-либо еще? Наверняка нет. Но...  он  задавал  себе вопросы. По существу, она не знала, что у него нет друзей. Отсутствие  этого знания заставляло его не доверять ей, делало его неуверенным  в  том,  какая
реакция будет на его рассказ о том, что  случилось  с  ним  в  январе.  Если что-либо случилось. Может быть, приходить в шесть и оставаться дома было  не так уж плохо. Он мог читать, смотреть телевизор (есть),  что-то  строить  из бревен и конструктора. Но необходимость оставаться дома весь  день  была  бы очень нежелательной... И если бы он рассказал ей, что он видел - или  думал, что видел, - в январе, она бы наверняка заставила его сделать это.
     Поэтому по многим причинам Бен увильнул от рассказа.
     - Нет, мама, - сказал он. -  Только  мистер  Маккиббон  рылся  в  чужих отходах.
     Это заставило ее засмеяться - она не любила мистера Маккиббена, который был республиканцем, а также "кристером", и ее смех закрыл тему. В  эту  ночь Бен долго не спал, но никакие мысли о  том,  что  его  бросили  на  произвол судьбы, сиротой в этом жестоком мире, его не беспокоили. Он чувствовал  себя любимым и защищенным,
     когда лежал в постели, глядя на лунный свет, проникавший через  окно  и ложившийся через кровать на пол. Он то прикладывал часы  к  уху,  слушая  их тиканье, то подносил их к глазам, восторгаясь их прозрачным радиевым диском.
     В конце концов он заснул, и ему приснилось, что он играет в  бейсбол  с другими мальчишками  на  пустой  площадке  за  стоянкой  грузовиков  "Трэкер Бразез". Только что у него был удачный мяч, и товарищи по  команде  радостно тузили его и хлопали по спине. Они подняли его на плечи и понесли туда,  где были разбросаны бейсбольные принадлежности. Во сне он  сиял  от  гордости  и счастья... а затем взглянул на центральное поле, где цепное ограждение отмечало границу между зольной площадкой и травой, а потом отлого спускалось к Барренсу. В спутанной траве  и  низком  кустарнике,  почти что вне поля зрения, стояла фигура. Она держала связку воздушных шаров - красных, желтых, синих, зеленых - в одной руке, на которой была белая перчатка. Другой рукой она раскланивалась. Ему не видно было лица фигуры, но он видел мешковатый костюм с большими оранжевыми пуговицамипомпонами  и  болтающимся  желтым галстукомбабочкой.
     Это был клоун.
     "Верно, кролик", - картавым голосом согласился фантом.
     Когда Бен проснулся на следующее утро, он забыл сон, но его подушка  на ощупь была мокрой... как будто он плакал во сне.
     Он подошел к абонементному столу в детской библиотеке,  отряхиваясь  от вереницы  мыслей,  вызванных  надписью  о  комендантском  часе,  как  собака отряхивается после купания.
     - Здравствуй, Бенни, - сказала миссис Старретт. Как и миссис  Дуглас  в школе, она искренне любила Вена. Взрослые, особенно те, которым долг службы повелевал следить за дисциплиной детей, обычно любили его, потому что он был вежлив, смышлен, иногда даже забавен, не шумел, не озорничал, говорил мягко. По этим же причинам большинство ребят считали его препротивным. - Ты  уже
устал от каникул?
     Бен улыбнулся. То была обычная острота миссис Старретт.
     - Нет еще, - сказал он, - поскольку летние каникулы длятся всего  -  он посмотрел на свои часы - час семнадцать минут. Дайте мне еще часок.
     Миссис Старретт негромко засмеялась, прикрыв рот  рукой.  Она  спросила Вена, не хочет ли он записаться на программу летнего чтения, и  Бен  сказал, что да, хочет. Она дала ему  карту  Соединенных  Штатов,  и  Бен  горячо  ее поблагодарил.
     Он пошел к стеллажам, вытаскивал книги, просматривал и ставил  обратно. Выбор книг был серьезным делом. Тут нужна была внимательность. Если вы  были взрослым, вам можно было взять сколько угодно  книг,  но  детям  разрешалось брать только три одновременно. Выберешь какуюнибудь чушь, и мыкайся с нею.
     В конце концов он выбрал три книги:  "Бульдозер",  "Черный  жеребец"  и книгу, подобную вспышке во тьме: "Лихач" - так называлась книга человека  по имени Генри Грегор Фельзен.
     - Тебе она не понравится, - заметила  миссис  Старретт,  Проштамповывая книгу. - В ней сплошная кровь. Я советую  читать  это  подросткам,  особенно тем, у кого есть водительские права, им есть над чем здесь подумать.  Может, хоть на неделю эта книга умерит их скорости.
     - Ну я ее просмотрю, - сказал Бен и понес  книга  к  одному  из  столов подальше от уголка Пуха, где большой козленок показывал троллю  под  мостом, где раки зимуют.
     Он стал листать "Лихача"; нет, это было не  так  уж  плохо.  Совсем  не плохо. В книге говорилось о парне, который был классным водителем,  но  один занудаполицейский вечно пытался умерить его пыл. Бен узнал, что в Айове  нет скоростных пределов. Он просмотрел три главы, и тут на глаза ему попался еще один плакат. На верхнем, вся библиотека была завешена плакатами,  красовался счастливый почтальон, вручающий письмо счастливому ребенку.
     "БИБЛИОТЕКИ ПРЕДНАЗНАЧЕНЫ ТАКЖЕ И  ДЛЯ  ПИСЬМА,  -  говорил  плакат.  - ПОЧЕМУ БЫ НЕ НАПИСАТЬ ДРУГУ СЕГОДНЯ? УЛЫБКИ ГАРАНТИРОВАНЫ!"
     Под плакатом  находились  три  ячейки,  заполненные  чистыми  почтовыми открытками, конвертами и канцтоварами,  на  которых  синими  чернилами  была изображена публичная  библиотека  в  Дерри.  Конверты  стоили  пять  центов, открытки - три цента. Два листа бумаги - один пенни.
     Бен порылся в кармане. Там у него еще осталось четыре цента от  сданных бутылок. Он отметил в "Лихаче"  то  место,  где  остановился,  и  подошел  к абонементу.
     - Дайте мне, пожалуйста, одну открытку.
     - Конечно, Бен. -  Как  всегда,  миссис  Старретт  была  очарована  его серьезной вежливостью и слегка огорчена его габаритами.  Ее  мама  говорила, что мальчик ножом и вилкой  роет  себе  могалу.  Она  дала  ему  открытку  и смотрела, как он возвращается на место. За этим столом  могло  сидеть  шесть человек, но Бен был один. Она никогда не видела Бена с  другими  мальчиками. Это было очень плохо, потому  что  она  была  уверена,  что  внутри  у  Бена Хэнскома зарыты сокровища. Он бы мог передать их доброму и
     терпеливому изыскателю... если бы таковой появился.
     Бен вытащил свою шариковую авторучку, открыл  ее  и  надписал  открытку довольно просто: Мисс Беверли Марш, Лоуэр Мейнстрит, Дерри, штат  Мэн,  Зона 2. Он не знал точного номера ее дома, но мама говорила ему, что  большинство почтальонов, довольно давно работающих на своем участке, имеют представление о своих клиентах. Если почтальон, обслуживающий  Лоуэр  Мейнстрит,  доставит эту  открытку,  будет  великолепно.   Если   нет,   она   попадет   в   бюро невостребованных писем, и он простонапросто  потеряет  три  цента.  Конечно, открытка к нему не вернется, потому что у него не было намерения ставить  на ней свое имя и адрес.
     Неся открытку адресом внутрь, он взял  несколько  квадратных  листочков бумаги из деревянного ящика около картотеки. Потом пошел  на  свое  место  и начал что-то царапать на бумаге, перечеркивать и снова царапать.
     Последнюю неделю перед экзаменами они на  уроках  английского  в  школе читали и писали хайку. Хайку - это жанр японской  поэзии,  сжатая  и  четкая форма. Миссис Дуглас  говорила, что  трехстишия  хайку  могут  быть  только семнадцатисложными - ни больше, не меньше. В  основе  хайку  -  один  четкий образ, связанный с одной определенной эмоцией: грусть, радость, ностальгия, счастье... любовь.
     Вена эта идея привела в восторг. Он получал большое  удовольствие  на уроках английского, но оно было кратковременным. Потом, хотя он и выполнял работу, она, как правило, его не захватывала. И все-таки в идее хайку было что-то, что зажигало его воображение. Сама идея заставляла его  чувствовать себя счастливым - так же, как делало его счастливым объяснение миссис Дуглас
относительно парникового эффекта. Хайку - хорошая  поэзия,  чувствовал  Бен, потому что это структурная поэзия. Никаких таинственных  правил.  Семнадцать слогов, один образ связан с одной эмоцией - и вы раскрылись. Бинго. Она была чистой, утилитарной, самодостаточной поэзией  и  зависела  только  от  своих правил. Ему даже нравилось само  слово,  как  будто  воздух  скользит  вдоль
пунктирной линии и рассекается звуком "к" в самой  глубине  рта:  ХАЙКУ.  ЕЕ ВОЛОСЫ, думал он и видел, как она спускается по ступеням школы  с  волосами, рассыпавшимися по плечам. Солнечные искры вспыхивали в них, но  нельзя  было сказать, что они горят на солнце.
     Основательно работая в течение  двадцати  минут  (только  один  раз  он отвлекся, чтобы пойти и взять бумаги), изобретая слова, которые  оказывались слишком длинными, меняя, вычеркивая, Бен  пришел  к  этому:  Твои  волосы  - зимний огонь, Тлеющие красные угольки в январе. Мое сердце сгорает.
     Он был не в восторге от стихов, но лучше не сумел бы. Он  боялся,  что, если его заклинит, он закончит в нервном возбуждении и будет еще  хуже.  Или вообще ничего. А этого ему не хотелось. Тот момент, когда она  заговорила  с ним, был решающим для Вена. Он хотел отметить его в памяти. Наверно, Беверли всерьез увлеклась какимнибудь старшим мальчиком - шести, а может, даже семиклассником, и она подумает, что, может  быть,  тот  мальчик  прислал  ей хайку. Это сделает ее счастливой, и, таким образом, день, когда она  получит стихи, будет отмечен в ее памяти. И хотя она  никогда  не  узнает,  что  это сделал Бен Хэнском, неважно; ОН-то знает.
     Бен переписал стихотворение на открытку (печатными буквами,  как  будто то была случайная записка, а не любовные стихи), засунул ручку  в  карман  и положил открытку в конец "Лихача".
     Затем он встал и, попрощавшись с миссис Старретт, направился к выходу.
     - До свидания, Бен, - сказала миссис  Старретт.  -  Желаю  тебе  хорошо отдохнуть в каникулы, но не забывай о комендантском часе.
     - Не забуду.
     Он прошел через застекленный проход между двумя  зданиями,  наслаждаясь его теплом (парниковый  эффект,  подумал  он  на  ходу) после прохлады во взрослой библиотеке. В  нише  читального  зала  один старик читал "Ньюз", усевшись в старинное, уютное  кресло.  Заголовок  -  прямо  под  содержанием номера - гласил: "ДАЛЛЕС  ТОРЖЕСТВЕННО  КЛЯНЕТСЯ,  ЧТО  ВОЙСКА  США  ПОМОГУТ ЛИВАНУ, ЕСЛИ ЭТО НЕОБХОДИМО!"
     Там был фотоснимок Айка, здоровающегося с Каким-то арабом в  Саду  Роз. Мать Вена говорила, что когда страна выберет президентом в 1960 году Губерта Хамфри, начнутся, может быть, какие-нибудь изменения. Бен  смутно  сознавал, что существует нечто, называемое спадом, и его мама боится быть уволенной.
     На нижней половине страницы был меньший заголовок:  "ОХОТА  ПОЛИЦИИ  ЗА ПСИХОПАТОМ ПРОДОЛЖАЕТСЯ".
     Бен толкнул большую входную дверь библиотеки и вышел.
     В начале дорожки был почтовый ящик. Бен  выудил  почтовую  открытку  из книги и опустил ее туда. Он чувствовал, как сердце учащенно забилось,  когда он разжал пальцы. Что, если она Каким-то образом узнает, что это он?
     "Не будь болваном", - ответил он сам себе,  слегка  встревоженный  тем, как взволновало его такое предположение.
     Он шел по Канзасстрит, едва сознавая, где он идет,  и  ничего  не  видя вокруг. В его голове начала формироваться фантазия. Вот Марш подходит к нему со своими широко расставленными серозелеными глазами и каштановыми волосами, завязанными в конский хвост. "Я хочу задать тебе вопрос, Бен, - говорит она, - и ты должен поклясться сказать мне правду. - В руке она держит открытку. - Это ты написал?"
     Это была ужасная фантазия. Это была удивительная фантазия. Он не хотел, чтобы она прекращалась. Он не хотел, чтобы  она  когда-нибудь  прекратилась. Его лицо снова начинало гореть.
     Бен шел, мечтал, перекладывал  библиотечные  книжки  из  одной  руки  в другую и насвистывал. "Ты наверняка  подумаешь,  что  я  ужасна,  -  сказала Беверли, - но я хочу поцеловать тебя. Ее губы приоткрылись".
     Губы Вена внезапно пересохли и не могли свистеть.
     - Я думаю, да, - прошептал он и  улыбнулся  одурманенной  и  прекрасной улыбкой.
     Если бы он в этот момент посмотрел на тротуар, то увидел  бы,  что  еще три тени выросли вокруг его собственной: если бы он прислушался, он  услышал бы звук подковок Виктора, который подошел к нему вместе с Белчем и Генри. Но он и не слышал, и не видел. Бен был далеко, чувствуя, как губы Беверли нежно скользят по его рту, а ее поднятые руки хотят коснуться матового ирландского огня его волос.
     Как многие города, маленькие и большие, Дерри не был спланирован,  как, например, Топси; он просто вырос. Никто никогда не спланировал бы его  таким образом. Центр Дерри находился в долине реки Кендускеаг, которая  пересекала деловой, район по диагонали с югозапада  на  северовосток.  Остальной  город теснился по склонам окружающих холмов.
     Долина, куда пришли первые  поселенцы,  была  болотистая  итяжелая  для обработки. Реки Кендускеаг и Пенобскот, в которую впадала Кендускеаг,  много значили ддя торговцев, а для тех, кто сеял урожай или строил дома поблизости от рек, они были помехой, особенно Кендускеаг, которая каждые тричетыре года выходила из берегов. Город все еще был подвержен  наводнениям,  несмотря  на
огромные суммы денег, затраченные за последние пятьдесят лет  на  разрешение этой проблемы. Если бы наводнения вызывались только  самой  речкой,  мог  бы помочь комплекс дамб. Однако существовали и другие  факторы.  Низкие  берега Кендускеаг были одним из них. Медленный спуск воды во всем районе -  другим. С  начала  столетия  в  Дерри  было  много  серьезных  наводнений   и   одно катастрофическое, в 1931 году. И что еще хуже, холмы, на которых  находилась большая часть Дерри, были  иссчены  маленькими  протоками,  один  из  них  - Торролтстрим, где нашли тело Шерил Ламоники. В периоды сильных дождей всегда существовала  угроза,  что  они  выйдут  из  берегов.  "Если   дождь   будет
продолжаться две недели, у города будет гайморит",  -  сказал  однажды  отец Заики Билла.
     В пределах городского центра Кендускеаг была заключена  в  канал.  Этот канал протяженностью в две мили на пересечении с Мейнстрит нырял под землю на полмили, становясь  подземной  речкой,  а  затем снова  выныривал   в Бассейпарке. Каналстрит, на которой, подобно очереди уголовных  преступников перед полицией, выстроились по рангу большинство деррийских баров, шла параллельно Каналу на своем выходе из  города,  и  каждые  несколько  недель полиция должна  была  вылавливать  машину  какого-нибудь  пьяного  из  воды, загрязненной отходами текстильного производства и канализационными отходами. Время от времени в Канале ловили рыбу, но это были несъедобные мутанты.
     В северовосточной части города - Каналсайд - река сумела забраться чуть повыше. Бойкая торговля шла вдоль нее, несмотря на редкие  наводнения.  Люди гуляли около Канала, иногда держась за руки (если ветер неприносил зловоние, которое отбивало всякую романтику),  а  у  Бассейпарка,  который  выходил  к школе, стоявшей на противоположной стороне Канала,  порой  разбивали  лагеря
бойскауты. В 1969 году горожане были шокированы и уязвлены, узнав, что хиппи (один из них действительно нашил американский флаг на задницу штанов, и ЭТОТ розовый пед особенно выделялся) курят наркотики и продают там пилюли. К 1969 году Бассейпарк стал постоянной открытой  аптекой.  "Подождите,  -  говорили люди. - Когонибудь убьют, прежде чем они остановятся". И вот это свершилось.